Sin muedo
Было три народа на земле: Бет, Лет и Хирья-Хай. Народ Бет жил в изобильных горах, чьи синие ели и золотые сосны достигали неба и цепляли собой облака, среди веселых бурных рек и кристальных озер, в лесах, полных ягод, цветов и птичьих песен. В год великой засухи от скудости трав ослабли его степные соседи; народ же Бет, напротив, усилился, и тесно стало его сердцу в горной броне.
Тогда люди Бет решили спуститься с вершин долу, чтобы покорить всё живое своему мечу и расширить этим свой удел на земле. Они гнали перед собой дикие степные племена, как стадо баранов, избивая противящихся им и не щадя тех, кто униженно молил о пощаде. Но дети, и красивые женщины, и мудрые старики, и мастера, и горделивые храбрецы оставались в живых, пусть и в неволе. Всех пока еще кормили горы: завоеватели везли с собой жареное зерно и муку, сухие ягоды и вяленое мясо, катышки коровьего молока и бурдюки сброженного кобыльего. Да и кони шли с ними, под седлом или в поводу: источник теплой крови и хмельного кумыса, сытного мяса и шкур с густым пахучим мехом. Неприхотливые лошадки не пренебрегали самым скудным кормом, негодным даже для овец, и умели добыть его даже из-под корки льда и мерзлого снега.
Войско и народ всё дальше отходили от своей колыбели, все больше отрывались от истока и всё глубже внедрялись в степь, нагую, безводную и полумертвую. Резали скот - и так и сяк ему пропадать, - выкапывали съедобные корни, собирали поутру росу с остывших камней и кормились от одного котла и победители, и побежденные.
Но все больше и больше людей втягивали в свое непонятное уже для них самих движение люди Бет и все более по привычке отягощали себя добычей, драгоценной для сытых и никчёной для стоящих на пороге голода и жажды. За тугой сверток редкостного шёлка, шкатулку с золотыми монетами или пригоршню блескучих камешков можно было купить целое стадо, но жизнь стоила дороже. И все тяжелей делался путь, и всё больше мертвецов лежало по его закраинам вместе с брошенной цветной рухлядью.
читать дальше Одним утром все люди остановились, сбились в круг и обратили свои лица к небу, стоя в самой сердцевине погибельной земли. Их шаманы зажгли костры, такие высокие, что чадный серый дым коптил синеву, - и стали изо всех сил бить в бубны, вознося их как можно выше. Потом они запели песнь богам, каких кто знал, моля их смилостивиться, и не стало в этом песнопении рабов и свободных, пленных и захватчиков, сильных и слабых, наменьших и набольших - так переплавила их судьба в своем жарком огне.
Видимо, боги людей Бет, в равной степени жестокие и милосердные, как и они сами, были с ними всё это время. И вот на безжалостно сверкающее небо накатились валы туч, полил дождь. Длился он семь дней и семь ночей, оттого иссохшие жилы рек набухли водой, а земля отяжелела от влаги. А когда вновь появилось солнце, уже не гневное, а ласковое и робкое, как женщина под облачным покрывалом, - травы пошли в рост с небывалой скоростью, и существа всевозможной формы и цвета, прыгая, бегая, летая и ползая, показались из песчаных нор и укрывищ, редких зарослей и пологих холмов - и наполнили собой пустынную землю.
- Вот, Синее Небо даровало нам благоволение свое и указало место для вечного пребывания! - сказали шаманы.
- Кок-Тенгри желает, чтобы мы подкрепились от щедрот его и шли дальше по пути, что он указал нам ранее! - возразил главный вождь - каган.
И они двинулись дальше - те, кто понял себя как людей Пути. Ибо так бывало всегда: для воина родина - его седло и судьба - вечное кочевье. Однако вначале каганы оставили покоренному народу своих наместников с указом править справедливо, не отличая уже людей Бет от иных прочих, потому что всех их объединили страдание и мольба. Рассказывают также, что на пепелище самого большого костра выросло дерево тута, как знак места средоточия: ягоды его были вначале белы, затем алы, под конец иссиня-черны и так, зрея, сочетали в себе все цвета неба.
Шли и шли по степям и пустыням прежние и новые люди Бет, пока их конные разъезды не наткнулись на цепь застав, стороживших обильно заселённую страну. Народ её ранее тоже кочевал: ведь все сыны Адама были когда-то странниками и путешественниками на просторной земле. Он был силён - его нельзя было покорить; горд - нельзя было согнуть; богат плодами своей земли и красотою детей своих - и за честь сочли пришельцы торговать с ним, брататься и заключать с ним брачные союзы в ознаменование мира.
Впрочем, мир был не так уж прочен. Роднились, и водили вместе караваны и суда, и чарками обменивались на пиру, но оставались беспокойными соседями, никогда до конца не понимавшими один другого. "Люди Ила", "Народ Палой Листвы", - так обыкновенно называли кочевники оседлых, что пали на свою землю, как волглый лист после бури, покрыли ее плодоносным слоем, точно после разлива великой реки, уходили вглубь нее, умирая, и давали семя, которое пускало в ней прочные корни. А вольный народ Бет вечно ходил по ковыльным своим, полынным степям, колючим пустыням, раздольным холмам. Ходил со своими стадами и колёсными домами из прутьев и войлока, и движение его по кругу подобно было змее, что кусает свой хвост, но не может пожрать сама себя. Та же, но все-таки более густая или редкая, вырастала трава на покинутых народом Бет местах, и те же струились потоки в землях, куда они откочевывали, но берега казались круче или, напротив, более пологи, чем в прошлом году. Ничего нового не было для них под солнцем, однако сам мир и само солнце казались зыбки и туманны, словно своё собственное отражение в озере, покрытом мелкой рябью.
Всё ближе становились языки, одежды и обычаи двух народов - так всегда бывает, когда меняются женщинами. Нередко случалось, что Люди Листвы втягивали народ Бет в свои распри - какому из людских князей каким клочком земли владеть. Были такие каганы Бет, что отдали своих дочерей в оба враждующих дома (быть может, в тайной надежде примирить их) и потом не знали, какому родичу справедливей будет оказать поддержку. Такие, случались, гибли понапрасну от руки одного оседлого зятя, защищая другого, и победитель увозил тело, взлелеявши меж двух иноходцев, чтобы иметь возможность сказать супруге: "Смотри! Хоть я убил твоего отца, да в грудь, не в спину!"
Именно каганы, а не князья, богатели более всех в чужих усобицах, ибо не имели своих: земля их была широка, и путей хватало всем племенам. Между собой люди Бет тоже ладили. Скот друг у друга угоняли, это верно, и девушек на выданье увозили из их кибиток, строго следя, чтобы кого напрасно не зашибить. А если и зашибут - так это ж не война, а молодечество! Ну, заплатишь виру родне или младенца отдашь из своего рода в другой, чтобы не иссякала тамошняя поросль. Война случается не из-за одной головы, скотской или человеческой. Но из-за серебра-золота, земли, или города, или иного какого крепкого владения. А степняк чем владеет и чем гордится? Песней, да ветром, да пылью дорог, да красотой женской быстролётной, да синим небом без конца и без края. Либо уходит это, либо пребывает, а нельзя поделить. Только что перед этим золото да жирные земли, хоть и идут они прямо в руки того, кто особо не добивается! Есть они - хорошо, нет - ещё лучше: сон крепче и кочевье радостнее.
Но вот, наконец, Народу Ила надоели его своенравные родичи, и племена его объединились, решив, наконец, что не будут пока спорить и кликать Степь отомстить за свои обиды; и наполнили сердце свое богатствами людей Бет, в душе своей восклицая: "Кто на их привозную мягкую и шитую рухлядь льстился и кто с ними ради нее торговал, как не мы? Так всё их богатство у нас же и своровано!"
Известны им были годичные круги, к которым были поневоле привязаны их давние родичи и названые враги, и истребляли князья род за родом, кочевье за кочевьем, пока все племена Бет не собрались против них тоже и не стали не широкой равнине, в излучине двух рек, золотой и голубой, - лицом к лицу. Один и тот же суховей вздымал два стяга: красная, с солнечным ликом хоругвь Народа Листвы тяжело покачивалась на древке, и реял, змеясь и сплетая свои девять хвостов, лазурный бунчук войска Степи с белым соколом посредине.
Была сила Бет нынче не столь велика, а их противники научились - и от них же - хорошо сражаться. И злость их была страшна, как у всех, кто неведомо для себя решился на паскудство.
-- Вот они, эти князья, блестят своей бронёй впереди войска, а броню эту харалужную, заморскую мы им продали. Этот женат на моей невестке, тот - на сестре твоей матери, за сына вон того я сговорил свою племянницу, а на дочери набольшего из них, редкостной красавице, сам наш каган каганов женил своего младшего, и тот принял ее веру, - переговаривались военачальники.
- О чем это вы? - оборвал их старший каган.
- Мы говорим, что родичи поднялись на родичей и брат пошел на брата, и одного цвета и гущины кровь падёт на землю, за кем бы ни осталась победа. Хочешь - только повели! - любой из нас выедет из рядов и крикнет им в лицо то, что мы называли тихо, - имена их жен и наших дочерей, их мужей и сынов наших, - чтобы разъярить и пристыдить их?
- Нет, - покачал головой старик. - Сейчас они нарочно о том забыли, и не ляжет на них грех, если они нас всех перебьют, - а случится это, я вижу, неминуемо. Только напомни мы им - это встанет не только между ними и их Светлым Богом, но и между нами и Кок-Тенгри как беззаконие и неправедность.
И когда он промолвил такое - сокол с голубого струящегося знамени сорвался в небо, а само знамя обратилось в туман или облако и ниспало на войско и всех людей Бет, окутав их и сделав невидимыми для противника. Однако и они сами ничего не видели - только зарницы от крыльев сокола, время от времени освещающие туман.
- Кок-Тенгри берёт нас под свою руку, - говорили люди со страхом, благоговением и надеждой.
Долго ли так продолжалось - они не запомнили: будто бы само время стало, и не было кругом ничего, кроме зарниц, тумана и ветра. Наконец, ветер утих, облако рассеялось - и народ увидал себя посреди обширной луговины, поросшей яркими травами, как в разгар короткой степной весны. Воздух пахнул водой, кругом копошилась мелкая живность, вдали ходили стада онагров и косуль, а замыкали этот мир горы, что были мощнее старых крепостных валов.
- Хей! - крикнул старый каган. - Вот Синее Небо дает нам землю для заповедной охоты!
Что было с племенами Народа Палой Листвы? Мы не знаем. Только для них было даром и благом удержаться на своей земле, уцепиться за нее всеми корнями, мёртвыми и живыми, - должно быть, так и стало. Скучно рассказывать о тех, кто не умеет слушать поутру голос ковыля, по весне - звон бегучей воды.
Узнай лучше об их дальней северной родне, называющей себя Лет, о людях светловолосых и стойких. Этот народ был мирным и сражался только с лесом: люди валили его деревья, корчевали пни, выжигали поросль - и держали его напор, сколь хватало сил. Лес был изобилен, не то что степь; и сочился молоком и медом, соком ягод и древесной смолой. Был насквозь пронизан жизнью, как его почва грибницей, трепетал множеством мелких жизней - птицы порхали в нем по ветвям, белки прыгали с вершины на вершину, барсуки и лисы подкапывались под его корни. Проламывались через саженной вышины ягодник медведь или его матка. Они были почти что родня народу Лет, то же лоси и детные лосихи с густым, лакомым молоком в вымени: их можно было и убить, но только в крайней нужде и то прося прощения. Бобры, что селились у ручьев, строили дома и плотины, - вот они были и совсем свои, деревенские.
Всё-таки лес беднел. Но если в степи легко можно было уйти с тощей земли на многоплодную, то лесным жителям мешал их тяжёлый быт, их обустроенность - свой дом, свой клочок расчищенной земли, немудрящий скарб, какой-никакой, а все же часть тебя. Так и сидели, доколе почва на засеках не бессилела, а зверь не переставал показываться охотнику. И голод стучался в двери и слюдяные оконца.
Что делать - уходить и снова выжигать лес, снова губить своего кормильца? Раз за разом они решались на это всё с большим трудом.
И вот однажды они рискнули отказаться...
Ранним летом, когда только еще появлялись первые грибы и ягоды, трава наливалась соком, а тощие и бойкие звери, перезимовав под снегом вместе с травой или пробродив зиму в кустарнике, чуть нагуливали жирок, - леты уходили по еле заметным тропам. Строили шалаши, заимки и похожие на гнёзда дома на ветвях. Легка стала их поступь по земле, и на ветви они взлетали, подобно соболю или кунице. Земля, которую они оберегали своим бродяжничеством, была к ним щедра и ласкова. Не трогали их сытые лесные волки, не кусали змеи в мрачных лесных распадках и не наводила лихорадку ледяная вода из подземных ключей. Путь их вёл все вперед и вперед, и все чаще зима заставала их совсем в иных местах, может быть, в чужой, такой же брошенной соплеменниками деревне. Только теперь не было чужих деревень и чужих домов, и стало обычаем, уходя, оставлять хозяйство для гостя - того, кто придет следом.
Когда первые из летов дошли до моря, оно тоже было чужое, чуждое - и, однако, открытое всем. Оно шумело и ударяло в берег, а вокруг него было иное море, почти неподвижное, из белого песка с узором волн - дюны. И почти такое же коварное: зыбучие пески могли затянуть в себя неотвратимее, чем вода или моховые болота, которые народ Лет знал слишком хорошо.
Оба моря были полны опасностей - и богатств. Дети, играя, первыми нашли в песке удивительные камни: непрозрачно-желтые или истемна золотые и лучистые, в грубой, как земля, корке или обкатанные морской водой. От обыкновенного камня они отличались те, что плавились и горели в огне, но благодаря своей тленности казались еще прекрасней. Рыба в солёной воде была крупнее, неповоротливей и сочнее той, что ловили люди в лесных речушках. Женщины плели на неё сети, мужчины строили лодки, чтобы плавать за ней, и умели справляться с волной не хуже, чем с буйным речным течением.
Так прожили они полуоседло не один век, борясь с морем, то побеждая, то терпя поражение (гибли рыбаки, тонули дети), - когда именно с моря нашла на них пущая беда.
То были чёрные рыцари на чёрных лодках невиданной величины: страшный белый крест, похожий на паука с обрубленными лапами, был намалёван на доспехах и вышит на парусах, и резной человеческий лик с огромными глазами - наверное, чтобы корабль зорче видел морскую дорогу, - украшал нос флагмана. Чужие пленники со странным, почти янтарным цветом кожи и волос, и легконогие нездешние кони, и всякие сказочной красоты вещи, награбленные неведомо в каких краях, наполняли бездонную утробу их трюмов. И вот они ринулись, и захватили, и пожгли дотла прибрежные поселения; однако зайти в лес и оторваться от своих больших лодок боялись. А прибрежные жители только по видимости были робки. Оправившись от первого удара и углубившись в лес, они сумели подманить рыцарей к себе то ли мехами, то ли сказочкой о блеске золотых чешуек в речном песке. Кое-кого утопить в болотах и зыбучих песках, кой-кого одурманить тем зельем, которым смазывались их стрелы на пушного зверя, да к тому же пожечь пару-тройку лодок, на которых почти не осталось стражи. Воины леты были неважные, да в гневе упрямы, как бес, и неотступны. И вот, наконец, леты отрезали всех рыцарей от их кораблей и обложили, как волки стадо, но опасались пока подойти вплотную: грозна, как и прежде, была сила их врагов, и кони их были так же свирепы, как хозяева. А случилось это на границе двух царств - дюны и леса.
Тогда рыцари, сбившись сами в комок, вытолкнули из своих рядов чужеземных пленников, низкорослых, желтокожих и темноволосых; женщин с детьми на руках, мужчин, кривобоких и сутулых от сидения на веслах, искорёженных непомерной работой стариков. Уже не на людей походили они, а на загнанных и отчаявшихся зверей, и пахло от них зверем и болезнью.
Увидя их, леты заколебались. Никак нельзя было достать рыцарей мечом или стрелой, минуя живое заграждение.
- Мы им же сделаем лучше, если убьём: пленники и так уже не живут, а мучаются, - стали говорить некоторые. - Да что говорить, сами хозяева их прикончат, едва поймут, что не удается их уловка.
- Нет закона убивать безвинных! - сказала в ответ старшая из Матерей. На ней была такая же куртка из бычьей кожи и на долгих седых волосах - такой же шлем, как у всех, и копье в руке; ибо жены летов воевали рядом со своими мужчинами. - Это стыд куда больший, чем пощадить врага и отпустить виноватого.
- Рыцари, уходя, ударят нам в спину, - сказал один из Отцов.
- Мертвые стыда не имут. Или ты боишься умереть?
- Больше того я боюсь, что они пойдут убивать и разорять других, и многие обольются из-за нашей доброты слезами и кровью.
- Тогда убей ты первый. Сначала свою душу, потом чужого ребёнка, потом рыцаря, Этого ты хочешь?
Всё войско летов прислушивалось к их спору. И всё чаще люди повторяли:
- Убить душу, дитя и только потом - панцирника. Нет, лучше самим погибнуть, а что до тех, кто не здесь - на то высшая воля. Разомкнём кольцо - и будь что будет!
Так бы они, верно, и сделали. Потому что вдруг из леса показался огромный змей, зелено-черный и с золотым венцом на голове. Глаза его мерцали, как вечерние лампады, и были окаймлены ресницами, а ход легок, силен и быстр, будто полет стрелы в сорок человеческих ростов. Перед его грудью песок тихо расступался, а за хвостом тянулась борозда, такая глубокая, что со дна ее были видны звезды небесные.
- Вот наш божественный прародитель шлет нам путь, по которому можно идти без стыда! - сказали Матери и первыми спустились в борозду.
Рыцари смотрели на них будто зачарованные, а леты почему-то были без страха, может быть, потому что издревле служили благой Змее в своих домах. Увидя, как они шагают вниз по сыпучему склону, пленники, решившись, тоже попрыгали вниз - и священная дорога вместе с её людьми исчезла навсегда из глаз тех, кто остался на этой земле.
Впрочем, и те, кто ступил на нее, первое время видели немногое. Идя за Змеем, они видели сверху небо очень яркого цвета, то зеленоватого, то сине-алого, и звезды на нем были много крупнее обыкновенного. Потом оно потемнело, омрачилось, и люди с некоторым замешательством увидели над собою как бы живот гигантской рыбины.
- Мы на дне моря, - говорили они.
Что то было за дальнее море, если их собственное лежало рядом с местом последнего сражения? Что они ели на протяжении всего пути? Чем дышали? Об этом легенда молчит.
Спустя некоторое время толща вод посветлела, затем Змей вышел на поверхность и поплыл, рассекая волну, а люди спешили за ним, держась за его чешуи и неся детей высоко перед собой на руках. Потом он вывел всех на мелкую воду и исчез.
Яркое солнце и теплый ветер сушили одежду и слёзы людей народа Лет. А вокруг белел тонкий волнистый песок бледно-бирюзовых дюн и высились древние сосновые рощи с калёными звонкими стволами: ветер играл в них, как на гуслях.
- Прекрасней этой страны нет. Вот она - земля нашей души! - сказали Отцы летов. - Здесь мы останемся навсегда.
Теперь настал черед говорить о кочевых людях племени Хирья-Хай. Давным-давно, уже никто не помнит когда, на отчую их землю вторгся неприятель, такой могущественный, что самые храбрые из мужей вынуждены были отступить перед ним, и не стало у них более места для того, чтобы вкопать сваи дома и шест для привязи скота. Так вышли хирья на все дороги мира. Мужчины хранили себя для защиты племени, и не было у них иной заботы и иного ремесла, кроме воинского: ковать железо и владеть им, укрощать диких жеребцов и объезжать укрощённых, учить собаку охранять и медведя - оберегать. Желание украсить меч или кинжал сделало из них прекрасных ювелиров, привычка ладить со своими младшими - братьев всему живому на земле. А женщины их, держательницы семейного огня и устроительницы родовой судьбы, пели и плясали, гадали по руке, по донцу чаши и по бараньей лопатке, разводили на кофейной гуще и чаровали глазами и голосом - и как никто знали людей, ибо через многие людские толпы прогнала их тёмная звезда. Оттого не родилось на широкой земле никого свободнее, красивей и добрее хирья!
Их обзывали ворами и еретиками, пытали, рубили им руки и клеймили тело железом, потому что на душу их нельзя было наложить рабского клейма и не было их уму запрета для любой мысли, а сердцу - для любви и животворного смеха надо всей лживостью мира. Не было у них иного бога и иного служения, кроме Пути, по которому они шли под дождём и снегом, ветром и солнцем, проклятиями и поношением, не спрашивая, куда он приведет.
Так гнали их по свету до самых крайних каменных столбов, которыми кончается земля живущих - Симплегадами звал их в старину один народ и Вратами Мелькарта другой. Между скалами, что отвесно обрывались в солёную воду, клокотала вода во время прилива, а дальше расстилался бескрайний океан.
Когда уже не стало места для всех хирья и народ столпился на вершинах столбов (вот как мало их стало теперь), седой жрец-вайда, борода которого ниспадала на грудь серебряным руном, достал из ковровой своей сумы круглое бронзовое зеркало. Древней работы было оно: сначала дано было это искусство хирья, от хирья научились ей суны, а спустя еще столетия - весь мир. Два рогатых змея-дракона держали сияющий диск, на его обороте изображена была юная Мать Всего Живого с ореолом из звезд над головой, солнцем в косе и полумесяцем над ногами. Старинное хитроумие состояло в том, что если осветить зеркало спереди неким особенным образом, изображение на нём вставало между источником света и бронзой как живое.
Старик обмахнул зеркало пуком ароматной травы, зажёг тонкую коричневую свечу со сладким запахом и прикрепил её так, чтобы низкое вечернее солнце, падающее на ту сторону моря, вместе с нею отразилось в диске. И так сказал:
- Пресветлое Солнце-Кгаморо! Вот, изгнали твоих детей отовсюду и запретили им все пути земные. Просим тебя, дай нам свой путь, верный путь, как всегда давало!
Солнце зажгло свечу, ударило её лучом в середину зеркала, и в это самое мгновение широкая, золотая с алым полоса легла на волны, Конец полосы стлался хирья под ноги, как ковер. Свеча догорела и погасла, но в ответ солнцу засветилось изображение на зеркале и поднялось из него.
И все хирья, как были - с конями в поводу или впряженными в повозки, крытые холстом; верхом в седле или в колыбели из платка, натуго примотанного к материнской груди; цепляясь за юбку матери или опираясь на посох, - все сошли со скал на золотую царскую дорогу и пошли по воде, аки по суху.
Рассказывают доподлинно, что на этом пути никто из них не испытывал голода или жажды, не снашивалась их одежда и не стаптывалась обувь. "Значит, этот путь и взаправду наш, если оберегает нас, пока мы на нем", - думали все. Толща воды была подернута маслянистым шёлковым блеском, и волны перекатывались под ним, как мышцы огромного доброго зверя. Временами на горизонте появлялся парус или целая флотилия; однако хирья оставались невидимы для мореходов.
Многоцветные дива морские открывались им в глубине, когда ясный день просвечивал её насквозь: среди ветвистых коралловых садов расцветали полупрозрачные хризантемы, рыбки шныряли между них, как ожившие пёстрые листья, дельфины перекидывались в лапту морским ежом, то и дело вылетая с ним на поверхность; стороной неслась меч-рыба, пропарывая морскую ткань зубчатым носом, и поспешала за ней рыба-игла, штопая океан двойным стебельчатым швом - чтобы красивее было. Русалка, завесив лицо зелёным волосом, доила морскую корову, а рядом осьминог то собирался в щепоть и несся в воде, нанизав себя на её же струю, то извивался всеми своими восемью руками, в каждой из который был кусок коралла иного цвета: белый, жёлтый, розовый, алый, лиловый, синий, голубой, зелёный и черный. Видно, хотел понравиться русалке.
Однажды хирья заметили небольшое пятнышко на самой дороге, которое всё росло и, наконец, оборотилось молоденькой беременной девушкой, которая шла по дороге в ту же сторону, что и они.
- Кто ты и как твоё имя? - спрашивали у нее, но она, казалось, не понимала и только улыбалась покорно: улыбка на розовых губах была такая же светлая, как кожа и волосы.
- Верно, понесла от парня, и отец-мать запретили появляться в дому, - сразу решили молодухи. - Видали мы такое не раз.
- А если без дома и двора, так, выходит, нам родня, - весело прибавили сами юноши.
- Что же, судя по всему, она тоже часть нашего пути, - сказал таборный, самый старый и властный изо всех стариков. - Пускай лезет в повозку и едет со всеми женщинами.
А через недолгое время увидели хирья под собою остров, круглый как блюдо. Горы изгибались поперек него драгоценным поясом; на запад от них простиралась сухая степь, на востоке еле виднелся густой лес, а прямо у ног и копыт лежала весёлая зеленая земля, и была она обряжена в цветы, кудрявилась рощами и перелесками, смеялась глазами серых, синих и голубых озер.
- Эта земля - для наших странствий, - сказали они и спустились на неё.
В первую же ночь настало время светлой девушки, и родила она женщинам хирья на руки крепкого, звонкоголосого мальчишку, на удивление всем черноволосого и зубастого. Была во всем этом и ещё одна странность: мать его, казалось, имела в себе его близнеца и не собиралась выпускать его на свет следом за братом.
Когда рождённому мальчику исполнился месяц - а рос он с быстротой поистине чудесной, - со стороны сухой степи вышли дикие воины и окружили табор, размахивая саблями и потрясая дротиками над своей головой. Предводитель их был рыжебород, а свирепые глаза его были почти того же цвета, что и седые волосы под расшитой круглой шапочкой.
Все хирья, кто успел, вскочили в седло, их женщины спрятались в повозках, и вряд ли хоть один из них помышлял в то время, что зелёная страна ниспослана им Богом.
Тогда чужая девушка со своим ребенком на руках выступила вперед, и люди хирья впервые услышали ее голос, низкий и чистый.
- Вот, смотри! - сказала она предводителю, протягивая ему на коня своего мальчика. - Одних дочерей родили тебе твои жёны, я же дарю сына, И выкупа за молоко, которым вскормила, от тебя не потребую - бери его во имя Синего Неба и Бога Единого!
Её первенец тем временем успел плотно усесться на седло впереди вождя и, смеясь, ухватил того за бороду, а другую ручонку протянул к сабле, рукоять которой попеременно мерцала искрами смарагдов и лалов.
- Какой смелый! - улыбнулся предводитель. - Настоящий батур и к тому же красив, как полная луна. Эй, я беру его, женщина, а за молоко дарю твоему племени вечный мир. Не воевать же, в самом деле, мне с родичами?
Всадники повернули коней и ускакали. Больше никто из хирья не видел и не слышал о них.
Спустя некое время чужачка снова слегла в родовых муках. Уже то, что второе дитя так медлило появиться на свет, вызывало женские пересуды, да и родилось оно в пору между ночью и днём, когда смешиваются времена и не знаешь, доброе ли, злое явится на землю. А к тому же был второй сын весь в рыже-бурой шерсти с ног до головы и сразу же начал прытко ползать, опираясь на колени и ладошки, будто зверёныш. Всё это вызвало такой суеверный ужас у всех, что если бы не услуга, которую пришелица оказала до того племени, её с приплодом сразу бы прогнали, и хорошо если не камнями... Но таборный воспротивился этому и сказал:
- Уже сказано было, что жена эта - часть нашей судьбы и нашего пути. Она останется. Дитя же пусть пребывает с собаками, на которых оно так похоже, и с лошадьми, что не впряжены и не подсёдланы, чтобы его судьба решилась помимо нас.
Говорят, что никто не мешал чужачке кормить своё отродье, а уходя, она привязывала его к спине одной из собак, что шли за табором. Собаки - лучшие няньки, чем о них думают: не раз люди замечали, как то одна, то другая поспешают к ней в голову каравана, держа отвязавшегося младенца зубами за опояску. Скоро люди стали замечать, что и сами собаки, и лошади, которых они стерегли и выпасали в ночном вместо людей, глядят бойко и весело, как никогда прежде, и нагуляли тело.
Раз как-то ближе к вечеру сошли с гор и окружили табор волки - такие огромные и страшные, каких не видали и самые старые старцы. Были они почти белые, с чёрной полосой по хребту и ростом с доброго телка; вожак их был крупнее всех и без единого тёмного волоса, зубы его сверкали как лёд, а в глазах стоял рдяный огонь.
Лошади сбились в круг - жеребята внутри, копыта жеребцов и кобыл наружу; собаки вздыбили холки и прилегли к земле для прыжка, скаля зубы. Люди похватали кто что успел: палки, оглобли, утварь поувесистей. Все были в великом страхе: одни волки застыли невозмутимо, будто знали про людей больше, чем сами люди.
И тут неведомый зверёныш выбежал прямо под волчьи морды и, привстав на задних ногах, что-то то ли тявкнул, то ли пискнул. Поросшая волосом мордаха была дружелюбна, а в голосе не слышалось ни злобы, ни страха, ни дурного бахвальства. Будто на игру напрашивался или своих признал, вспоминали потом.
Старый волк, приблизившись, наклонился и облизал малыша с ног до головы, а потом отступил, пятясь задом. То же по очереди сделал каждый из стаи. Это походило на ритуал, церемонный, величественный и самую малость комический - только вот хирья было не до смеха. После того волки ушли к дальнему лесу и скрылись на опушке.
Всё бы стало хорошо для чужой девушки с тех пор, если бы она не вознамерилась родить в третий раз - уже когда кочевье шло на границе леса и степи. Был разгар лета, и на беду началась гроза, охватившая всю равнину с одного конца до другого. Сизое небо раскалывалось от молний, похожих на мощное дерево, обратившееся вверх корнями, на огненных змеев сунского дела, на текучую реку белого пламени. Гром делал всех глухими и повергал ниц. Во время одной из коротких передышек старшие мужчины приступили к таборному и вынудили его поклясться, что уж теперь-то он выгонит девку с ее последним ублюдком, каким бы он ни был. Иначе смерть и им обоим, и ему...
Так вот; в то самое время, как он клялся, родилась девочка, светлая, как утро, со стройными и соразмерными членами, белым лицом и сияющими глазами. Как только она издала первый звук, гром прекратился, молнии убрались в тучи, тучи растаяли, и с умытой синевы ясного неба в мир спустилась великая тишина.
- Пусть будет имя ей Хрейя-Серена, Радость и Величавый Покой! - воскликнули женщины, что обступили ложе родильницы.
Сокрушился таборный, и пожалел о своей клятве, и стал думать в сердце своём, как бы эту клятву обойти.
- Не думай, не печалься, и да будет благословение на тебе и твоем народе! - сказала чужачка, поднимаясь и беря его за руку. Стан ее, наконец, был строен, как в девичестве. - Мне и так нужно было уходить. Первое дитя моё было для Степи, второе - для кочевья, но третье - для Леса. А не поклявшись, ты бы нипочем не отпустил бы нас обеих, признайся?
Смирился таборный и склонил белую голову перед женщиной, и все хирья смотрели, как она легкой поступью уходит от них, неся дитя на плече.
Оставшись одни, стали старшие крепко думать: в чём смысл того дара, что был предназначен для них? Не в одной же защите от волчьего племени? (А что это именно дар, дошло, наконец, и до самых упрямых голов.) Решили они тайно подсмотреть за собачьим перевертышем.
И вот в самое глухое ночное время, когда тьма уже готова перейти в утро, но медлит и робеет перед рассветом, в такое же почти время, когда родился второй сын девы, поднялся этот сын из круга собак, что грели его своим телом, обтряхнулся и стал человеком, чудесным мальчиком, смуглым, стройным и темнокудрым, как все хирья, только глаза его в темноте сияли, будто огромные светляки. Тонкими пальцами он расчёсывал свалявшуюся собачью шерсть, и она тоже начинала слегка светиться. Подходил к лошадям, сосал кобылье молоко и заплетал гривы жеребцов в косицы, и целовал их всех в ноздри. И распутал путы на их ногах, вскочил на самого сильного и яростного коня и поскакал; остальные за ним, сперва только лошади, затем и псы припустили следом. В звоне копыт, в шелесте грив чудилась старикам какая-то нездешняя музыка, диковинный лад и ритм, а животные шли кругом, точно в хороводе, и от них исходил как бы лунный, но более теплый и ласковый свет.
Поняли старшие, что так повторяется каждую ночь и что именно потому их младший народ так щедро одарён животной жизнью.
И заплакал тогда таборный слезами счастья, и воскликнул, смеясь сквозь слезы:
- Это будет первейший среди хирья конокрад, клянусь Пресветлым Солнцем!
-
-
17.02.2013 в 17:15-
-
17.02.2013 в 22:19Собственно, это легенда о том, как начинался мой личный мир и как пришли туда родоначальники: условно - монгольский мальчик, литовский или литвин и некая светлая девочка, прототип моей Танеиды Эле - и все они были детьми Девы.
-
-
18.02.2013 в 08:46А что без мяу скучновато - так мяу, во-первых, писал, во-вторых, у мяу гости с Киева
-
-
18.02.2013 в 17:05-
-
18.02.2013 в 20:15-
-
18.02.2013 в 22:10