ДРУГОЕ - ЦВЕТА ЗАРИ...

Они плыли из Гавра в Ленинград на одном корабле с испанцами - женщина с серыми волосами, в сером платье и берете, с сероватой кожей и бледной, какой-то вымученной улыбкой, и её сын, тёмный подросток нездешнего вида, весь в коже и молниях. Не француз, не испанец - гражданин мира.
Шёл тридцать девятый год. Сначала, в тридцать седьмом - тридцать восьмом годах, этот путь проделали дети, спасаясь от артиллерийских обстрелов, потом взрослые, те, кто заварил крутую кашу. Члены поражённого в правах правительства с семьями. Когда тебе на голову падают бомбы, поздно думать о том, справедливо ли это - или наказание за попытку установить твою собственную справедливость.
Оттого, думала женщина, испанцы все опалённые, словно головёшки, - исчерна-смуглые и волосы точно плавленая смоль. Эти члены правительства и Третьего Интернационала, которые жаждут сквитаться, продолжить борьбу. Третий Интернационал против Третьего Рейха - не очень смешно.
Её борьба - та уже на исходе. Семья разломлена ровно пополам, и вряд ли удастся склеить, даже соединив части. Ветер перемен унёс отца и старшенькую - единственную - дочь в Россию, теперь тамошние патриоты и апологеты жаждут воссоединения любящих.
"Я так начала стихи: "Дано мне отплытье Марии Стюарт", - думает женщина. - Поэты все слегка пророки: напрямую зависит от степени безумия".
И в это мгновение видит рядом со взрослыми девочку - и вроде как одной с ними породы, и так же явно не из них. Совсем юную девушку-подростка, мальчишницу по своей повадке, Она так похожа на Сонечку, умершую в страшных животных болях, и вместе с тем на другую, старшую Софию, с сердцем, порванным в лоскуты, что хочется позвать её тем самым именем. Так, чтобы никто не услыхал. Неслышимо для всех дотронуться до рукава батистового платьица.
Сходство наоборот. Англичанка Холлидэй казалась испаночкой. Эта, напротив, - плод готического, средневекового Севера: рыжие косы, светлей даже и Софииных, крутой лоб, жемчужно сияющая кожа в ярких веснушках. Жар-птица.
Но чем обе вровень друг с другом - живое пламя. Фениксы, что сгорают на своём собственном костре.
Никакого траура с белым воротником, как у Софьи. На ногах изящные, совсем не детские туфельки, оттого Мари почти воочию видит "утюги с мордами" - огромные тупоносые башмаки, на которые так, бывало, жаловалась Сонечка. "Уж лучше мне танцевать на ножах, как Русалочке, чем в этих гирях", - говорила она. А танцевать приходилось много - театр, голодный и бедняцкий театр военной Москвы. И работать много: у неё нет и не может быть своих детей, зато сестёр целых три: в отличие от неё - красавицы, высокие, златоволосые, и с модной обувью у них всё в порядке.
Удивительно, что девочка не отвечает на пристальный взгляд. Ещё страннее, что и остальные не обращают внимания - глядят на плеск серой морской воды, на мрачную полоску туманного берега. Глядят насквозь, и от этого сквозит в душе самой Мари.
- Сонечка, - внезапно проговаривает она не губами - одной мыслью.
- Я не она. Ана, - отвечает девочка звонко и нежно. - Ана Мария Десидерия. Дезире.
Только первое имя чётко испанское - с одним "н". Только первое с натяжкой можно считать женским - было ведь такой первосвященник. Во Франции, откуда они уехали, кавалеров-Дезире столько же, сколько дам. Да, там ведь э-мюэ в конце женских имён, но оно не говорит ни о чём - ибо немое. Что до Германии, то там, как и, впрочем, в Испании, любят нарекать сыновей - Эрих Мария, Карл Мария, Райнер Мария.
С Райнером они долго переписывались, не видя друг друга в лицо. Целовались душами вплоть до самой смерти - и после неё, потому что сон не преграда поэту, если он любит.
Ана Мария Страсть. Ана Мария Желание. Ана Мария Стремление.
Испанское женское лицо есть человеческое женское лицо во всех его возможностях страдания и страсти. Но Мари видит лишь изысканную, учтиво-безразличную маску.
Так тянутся томительные дни, когда прибытие и неприбытие одинаково тяготят душу и вонзаются в тело. Снаружи плещет солёная вода, внутри дождит слёзной моросью. Лишь редкие появления Аны скрашивают корабельные будни.
"В жизни я рядила тебя в коричневое с золотом фаевое платье, тяжёлое грузом четырёх отживших поколений, бременем лежащее на плечах, потому что должна была его сшить себе моя прабабка - и не сшила, бабушка и мать - не сшили, осмелилась лишь я в своём дерзком девичестве. Стан охвачен тугим лифом о двенадцати пуговках, мыс вдаётся в юбку, словно в море, и шелест от просторных гибких складок - морской. Платье встречи с первой Софьей. И вдруг накрывала дворянскую корицу вторым одеянием - купеческой, кустодиевской панбархатной синью, где по полю розаны, алые цветки. Розанетта из моей "Фортуны", Роза по имена Ана там, в бездне морской".
Девочка становится на расстоянии локтя от Мари, что вперилась, как в зеркало, в балтийскую, финскую тьму. В глазах страшный, детский - или вовсе не детский - серьёз:
- Бывают дни, когда примеряешь на себя воду. Бывают - петлю, в отсутствие хозяев и люстры со свечами. У вас, русских литераторов, вечно так: то горло бредит бритвою, то висок ищет рифмы "курок", а сердце зовёт девять грамм для опохмела. Оставляет надежду, что у тебя не произошло фиксации на каком-то одном методе суицида.
- Я сплю? - отвечает Мари. - Ты говоришь и снишься мне на русский лад.
Как их общее сценическое творение, Анри-Генриетта, выпросившая у Казановы пистоль на смертный выстрел.
Как сама Сонечка после своего побега замуж и в провинцию. Испугалась чувств, которые грозили обрушиться на неё словно шёлк платьев, обрекла себя на двойную гибель: творческую - не играть заветного - и телесную: не лечиться, перебиваться грелкой и гомеопатией.
Как Райнер Мария. С ним она хотела засыпать и просыпаться, держа голову на сгибе его руки, слушая и целуя сердце. Путала две стороны бытия - оттого и поразилась вести о его смерти: как возможно для него - такое? Его видела позже в праздничной толпе, в сияющем роскошью бальном зале - такого серьёзного и в то же время радостного.
- Не спишь в самом деле. Спишь наяву. Оставь это, - отвечают ей.
Речь Сонечки - речь вечного ребёнка, бурливая, как водопад. Ана говорит почти что афоризмами.
"А в стихах - пьесах и этюдах - она примеряла на себя - актриса пожизненная! - как Анри - очаровательные камзолы и жилеты аристократов, как Генриетта - невообразимые роброны из грогрона, гроденапля или гродетура: одно платье - цвета месяца, другое - цвета зари, прочие - совершеннейшая фантазия. И туфельки, непременно парчовые туфельки на детскую, летучую, крылатую ножку".
Сонечку она тоже видела на том балу - самоё и в костюмах травести. И старшую Софью в пурпуре и багрянице, с рубиновой звездой, положенной на сердце.
Судно её имени - Мария Ульянова, надо же! Думалось в одно слово, "мариульянова", стало - в два: Марии, пароходу и человеку, как сказал бы друг Владимир. Мария швартуется к пристани, Мари спускается в Страну Советов по сходням.
Испанцы и девочка уже внизу, и сверху женщине видно, как Ана оборачивается, протягивает широкую ало-рыжую, кроваво-рыжую прядь через плечо и сей же час - поперёк горла:
- Я имя твоей и моей жажды. Но не спеши напиться.
Москва. Двое встречают мать и брата на перроне Ленинградского вокзала. Сергей, длинный, сгорбленный, мчится сквозь толпу, как через годы, распахивая объятья, прижимает к мерно и с натугой стучащему сердцу. Аля, Алина - девочка с венецианскими глазами, распахнутыми на всё лицо, с тугой русой косой, улыбается в половину рта. "Он здесь, потому что убил коллегу-разведчика, - жёстко и отстранённо говорит себе Мария. - По заданию партии. Мою дочь отпустили в царство её мечты, как в рай - райскую птицу соблазна, которая исполнила свой вокал. После того, как сюда переправились все юные друзья моей вымоленной, моей намоленной красавицы".
Ей страшно от своих мыслей. Потому что они словно чужие. Потому что в них правда.
Оказывается, они четверо и ещё одна семья живут в подмосковном Болшево. Весь дом похож на вагон, выстроенный на запасном пути. У них ровно полдома казённого бревенчатого неуюта, отделённого от другой половинки строгой цезурой, под здешней крышей нет ни воды, ни слива нечистот, зато вокруг буколика садов и рощ. Почти что идиллия.
Только что на работу приходится ездить электропоездом. Но хорошо, что она у дочери есть - на каком-то заводе, в некоей редакции... Неважно.
Сама Алина в восторге: не замечает ни сюрреализма железнодорожных и городских плакатов, ни зловонной лохани, куда сливают ополоски грязной посуды и опрастываются те, кому лень или невозможно далеко уйти от постели.
Георгий - тоже. Погрузился в вороха газет, которые давно не в силах читать отец. Типографский свинец напитан предчувствием войны, выкликает, накликает войну, куда сын стремится - в рукопашную, в пыль и кровь, лишь бы подальше от вечно тоскующей матери. Советский Союз обеспечивает себе буферную зону - финны, белорусы, украинцы - на тот случай, если пакт Молотова и Риббентропа засбоит, собьётся с аллюра, как булгаковские тараканы в "Беге".
И - гарью и дымным туманом в воздухе виснет тревога.
Первой взяли Алину, чего не ожидал никто. Увезли в чёрном блиндированном моторе двое вежливых молодых людей в штатском. Как позже оказалось, навсегда, хотя думали - через восемь-десять лет уж точно вернут. Работа ей, как следовало из письма, досталась хоть простая и скучная, но под крышей: шить рукавицы.
Позже подняли из постели больного Сергея: видимо, в застенке был более жив, чем на воле, - передачи принимали безотказно, сколько ни собери.
Чуть позже - соседей, одного за одной.
Девочка появляется мельком, в полутьме и лишь однажды: в том же белом платьице, с рыжей косой, гладит белого с рыжими пятнами осиротевшего бульдога соседей. Странный пёс - глухонемой от рождения. Его обещали взять приятели обеих семей, но в этих местах мало кто исполняет обещания - место передержки, привратницкая смерти. Окаянное место, окаянные бунинские дни... Окаянная жизнь, хоть бы кто её себе взял.
"Окаянные женщины Бодлера, - слышится внутри. - Прикупи".
Пёсик исчез на следующее утро. Здесь неподалёку интернат для юных испанских беженцев из Ленинграда, отмечает Мари, глядя в окно и словно в ознобе обхватывая себя руками. Они и взяли собаку себе - эта Ана Дезире, скорей всего, оттуда, пришла одна, ушла вдвоём. Хотя, скорее всего, примерещилось с начала до конца.
Но что такого особенного в одном человеке из многих, отчего ум женщины делает отметку на память?
Но двойное белое пятно на фоне сумеречной серости - светлая метка надежды внутри пиратской чёрной.
Но вера в слова, которые не высказаны, - озвучено другое, непонятное, - звонкий камешек надежды в глухом колодце отчаяния. И звучный плеск на дне.
"Собака способна внести свежую струю в любое застойное общество, не так ли?"
Одно ёрничество.
Отъезд из казённого дома - власти отказали или сами жильцы убоялись остаться? - и бегство в столицу ничего не решают по существу.
Одно место Мари отторгло, другое медлит принять. Москва, сердце сердца, на твоих улицах и в твоих домах не нашлось места созидателям твоей славы. Хоть на ступенях Изобразительного, Цветаевского музея спи.
И Георгий тоже чужак - француз по одежде и гонору. Так и зовут его одноклассники - аристократом заморским. Мари, напротив, жалеют, хотя почти брезгают ею из-за отсутствия парижского лоска в манерах и одежде. Бесцветная дама пожилых лет. А что стоит на обоих - матери и сыне - клеймо репрессированных, чума чужаков, проказа проживших, отмотавших свой срок, так это да, сторонятся, хотя не отчураешься от всей толпы вытесненных на грань. Сами той же хворью мечены.
Любимая липа на Трёхпрудном бульваре, против дома родителей, покрылась плесневелой коростой - как бы не снесли. Листья тополей покрыты ржавчиной. Колонны на базе белокочанного сталинского ампира, балконы имперского барокко выпирают, выдавливают милую старину, но она всё же проглядывает. От ночного дождя побелка идёт потёками, свежая штукатурка неожиданно вспухает, коробится, опадает - а под ней щербатый древний кирпич, рыжий, как сентябрьское солнце на закате. И Мари старается в своих скитаниях по чужим углам и недружелюбным редакциям лишний раз пройти мимо - коснуться рукой скола или грани, причаститься, напомнить о себе.
Кому напомнить - неясно. Духу Софии Премудрой, наверное. Безосновательной вере в то, что всё может как-то исправиться. Осколку потерявшейся надежды.
Впрочем, Мари с сыном уделяют угол в чужой квартире (перегородка в виде ширмы не доходит до потолка, внизу торчат ноги и ножки, но зато есть где прописаться). Сразу появляется и работа - переводы с испанского. Своих стихов не опубликуешь, но можно породнить с теми, что созвучны. Беда на всех языках звучит одинаково. Федерико из двадцать шестого года протягивает руку Марии в сороковой:
Немолчное сердце -
Источник желаний -
Иссякло.
Пустыня
Осталась.

Пустыня равнодушного многолюдия, что окружает Мари. Татарская пустыня Дино Буццати - место страстно ожидаемой битвы. Пустынь отшельника: дикие леса, привольные реки. Что сбудется из трёх?
А Рильке перевёл друг Борис - они все переводили друг друга через рубеж. Через Рубикон.
Безнадёжность бывает светлой, если делишь её пополам с другом. Плач гитары пронзает время серебряной нитью.
Но и нить, и стихи - перерывает война. Настоящая. Отпущенная полной мерой.
Враг бомбит прикупленные территории. Внедряется в исконные. Стремительным, неостановимым маршем движется к сердцу России: в какой-то момент между ним и Москвой не оказывается никакой красной прослойки.
Мари в панике - страх общий сплетается с личным: как избегнуть войны? Куда деваться от пустой назойливости толп? Как избежать любезных визитов известного рода? (А ведь уже начали наведываться в её конуру и приветствовать на службе.) И отыщут ли её там, куда она бежит, те, кто подавал знаки? (Если знаки вообще не мерещатся: у Мари - стойкая слава полубезумной невротички.)
Всё решается в пользу коллектива, который эвакуируется вдоль по Волге почти что в никуда.
Бесполезно убегать от того, что вездесуще: и так, и этак накроет.
В захолустном татарском городке под названием Елабуга пароход выбрасывает на пристань живой груз.
Не беда, что нет крова: отыщется. Плохо, что нет работы. Однако есть люди, на которых можно если не полностью положиться, то кое-как опереться. Но надежду рубят на корню весьма оригинальным образом.
Не оставляют и здесь попечением.
Предлагают совершенно замечательную работу: по профилю. Переводчиком с немецкого. В лагере для фашистских военнопленных.
Мари так и подмывает спросить: "Не рановато ли? Как бы не пришлось мне обслуживать противоположную сторону".
Но с энкаведешниками такие шутки не проходят. А перед ней именно такой гражданин: я милого узнаю по походке, он носит, носит брюки галифе, как поют в блатной песенке.
Согласиться на престижную и хлебную службу - значит, согласиться и "стучать". "Я ведь не дятел и не предатель", едва не срывается с губ. Ожидаемая реплика: "Они же враги, выродки". Что немцы бывают разные и нельзя прикидываться другом, а действовать словно враг - выше понимания того, кто сначала говорит вежливо, а потом, в другие разы, срывается на крик. Стучит по столу пистолетом. Угрожает мужу, вроде пока живому, дочери, что еле тащит на себе работу на северном лесоповале... Сыну Георгию, до которого так легко дотянуться.
А другой работы Мари не дадут - не позволят. Даже судомойкой.
И другого дома для житья не будет, кроме конуры, кое-как выгороженной тряпьём. Место не для двух: её и сына. Лишь для одного.
Железная клетка сужается, сплющивается, раскаляется - как у Эдгара Поэ. Не колодец, так маятник.
И уже глаза женщины любовно оглаживают прочный гвоздь в сенях избы, где она квартирует. Вбитый в стену, прямо под низким потолком.
"Есть варианты, - проговаривает незримый усмешливый голос. - Просчитай умом, а не измерь чувством: ведь уход в самоволку - это у тебя головное, от неизбежности. Броситься в Каму - ведь так ты сказала на днях? Наесться волчьей ягоды и тем защититься от оживших внутри мороков".
Говорит. Манит.
А в белым-белой Елабуге в этот предосенний день на всех ветвях наливается рыжая рябина.
И никого нет дома - все ушли в поля, косить бурьян, разгребать мусор, строить аэродром.
Мари за плитой в фартуке, и рыба жарится-поспевает на сковородке, скворчит в постном масле. Обе ждут.
"Смерть - ничто. И жизнь моя - ничто. Я хочу не умереть. Я хочу не-быть. Не-жить. Нежить. Стать нежитью и нежить сон во сне".
Жизнь - хоровод смертей и своеволий, сетей и преград. Её сердце надо брать внезапным приступом, как центральную башню цитадели. Как сердце любимой.
Если умирать, то в воскресенье. Смешно: сын сказал, что идут на субботник. Она с чего-то не хотела отпускать. Целый день пререкались?
Мари чувствует: надо сделать знак. Если жаждешь помощи, надо крикнуть во весь голос...
Немедленно. Сию же секунду.
Про верёвку, которую принёс тогда, в Москве, друг Борис, чтобы перевязать поклажу, она спросила: "Крепкая? Выдержит?" "Да хоть вешайся", - ответил он почему-то.
Вот и пригодилась, по слову его.
Миг отчаяния: ну отчего же не слышат и не отзываются?
Лишь когда ей удаётся оттолкнуть ногой ящик, когда поперёк горла ложится внезапная боль, слишком резкая, чтобы быть правдивой...
Тогда в дальнем углу начинает пульсировать двойная звезда - бледное серебро и червонное золото.
Сонечка-антипод, во всегдашней белизне, белый батист, острые белые зубки, пламенные косы, огненные бесенята в зрачках, через руку перекинута алая мантия - или просто платье?
А рядом тот пёс-молчальник. Свидетель и подтверждение.
И с каждым шажком им навстречу с Мари спадают скорлупы и оболочки: города, дома, комнаты, фартука этого дурацкого. Стоит на земле нагая, словно истина.
- Вот теперь ты такая, как есть, - говорит Сонечка, никакая не Дезире. - И я такая, как надо.
- Ты моя смерть, - догадывается Мари.
- Недавно ты написала в тетради со стихами: "Смерть - это не конец! Смерть - это цензорские ножницы в поэму".
- Ты - моя любовь?

- "О нет, не любовь, не страсть,
Я поезд, которым едут в бессмертье...",

- мягко передразнивает Сонечка - на сей раз её стихи.
Прохладные руки обвиваются вокруг плеч, скользят до талии, вершинки девичьих грудей скользят по набрякшим соскам, душистые губы впиваются в рот - так тесно, что чувствуются скользкие клычки. Так больно и сладко, что в спазме вновь сжимается горло... Одежда, взятая взаймы у апельсина-королька или солнца, - ниспадает с родной руки, овевает, одевает, укутывает всю Мари.
- Так ты меня любишь, Софи?
- Быть любимым - значит сгорать. Любить - светить негасимой лампадой. Любимость - проходит. Любовь - длится. И это тоже твои слова. Но зачем быть любящей и любимой, когда можно стать самой любовью?
"Или тем, кто впервые проговорил мои слова - по-немецки.".
- Право, - продолжает девочка после красноречивой паузы, - с тобой было куда легче, чем с Рене. И особенно с Фредериком: он ведь намертво замкнулся на своем Спасителе мужского рода... Но всё равно потребовалось время. Завораживать, внедряться в мысли, пить мелкими глотками...
Из сияющей темноты рождается другое молодое лицо:
- Ты говоришь - время? Но что значит время для людей, наделёных высоким даром?
- Не бахвалься, Фреди. Счастье твоё, что ты был чертовски талантлив: ведь мне пришлось действовать быстро. Никто из близких не ожидал, что тебя начнут расстреливать - тем более родичи-фалангисты и картинный усач Сальваторе.
- Лорка. Он тоже? - радостно спрашивает Мари.
- Все вы, творцы и поэты, друг с другом связаны и повязаны, - отвечает девочка. - Поистине кровное родство. Все, скажем так, до предела смертеустойчивы.
Отходит, изучает результат:
- Что могли, то сделали. Прощальных записок не пишем, другие выдумают. Сковородку с жаревом бы убрать - а то странно как-то: человек собирается самоубиться, вон уже висит пятками в землю, а вы кушайте, дорогие хозяева. Да ладно: свалят на энка... кагэ... на чекистов, в общем. Они как раз собрались навестить Мари для окончательного решения вопроса, вот теперь пускай расхлёбывают.
И очень серьёзно говорит - глаза в глаза:
- Завтра тебя похоронят. Закопают талант в землю. Не бойся и верь - это всего лишь созревание старого вина в надёжном сосуде. Должны пройти годы, прежде чем Дитя Лучезарной Крови выйдет на свет одушевлённым дымом: по самой себе поймёшь, когда станет можно. А место, где останется пустой кокон, потеряют.
- Как и мою могилу, - добавляет Федерико. - Да что! И глумились ведь уже над пустой куклой.
- Но это будет не смерть? Просто иная жизнь?
- Твои слова: "Жизнь и смерть произношу с усмешкой".
- И не иное Царство?
- Ты спрашивала как-то: "Не один ведь рай, над ним другой ведь рай?" и: "Не один ведь Бог? Над ним другой ведь Бог?" Помнишь, кому ты этим докучала? Рене Райнер, ответь!
Снова светлый лик материализуется из мрака. Юный и старый одновременно.
- Не над и не под: но всё во всём и сразу. Позже ты увидишь. Когда завершишь положенное на этой земле - и этим наверняка убьёшь свою личную смерть.
Усмехается:
- Кажется, зря ты отказалась переводить пленных немцев, сестра моя. Будет в лагере художник, такой же ученик и друг Штайнера, как и ваш поэт Андрей Белый. Таланта неимоверного. Звать Курт Конрад Ройбер.
- Да чем новое положение сможет ей помешать? - возражает испаночка. - Ведь Мари теперь стала очень высокой. Куда выше тотальной людской серости. Носит другое платье - цвета зари.

---

ТЁПЛАЯ ЗВЕЗДА

А кругом лежат снега на все четыре стороны;
Легко по снегу босиком, если души чисты.
А мы пропали бы совсем, когда б не волки да вороны;
Они спросили: "Вы куда? Небось, до теплой звезды?"

Борис Гребенщиков

Хей, ученики мои и единокровники мои! Вы давно можете числиться во взрослых мастерах. Руки ловки, тела полны сноровки. Головы по завязку набиты науками, карманы платья - хитрыми штуками. Радуете старого рыбьего стригаля безмерно. Есть среди вас и чесальщики, и валяльщики, и прядуны, и в сушильный ларь кладуны, и ткачи, и портачи (в сторону: не те, кто портит, а кто платна кроит, да не так, чтобы семь раз отмерить, один отрезать, а враз), и прибрежные цедильщики, и под хмаревом белильщики. Солнце-то бы мигом выбелило влажные холсты, да вы ведь его и не помните. Я тоже: слыхал, что дед мой видал - говорил, ух и жаркое!
Но только один из вас будет моим наследником. Настоящим стригалём, который не боится танцевать на хребте Царь-Рыбы с длинной бритвой в руках. Нужно умение и чтобы с сачком бродить по отмели, высматривать, где короткий волос клочьями к берегу прибился. Такой просушить, выжать - готовый войлок получится, тонковат разве что. Недюжинная сила потребна его через валки пропускать, тако же - из долгого волоса нитку вить с деревянным маслом. Великая - прясть из нити: тяжёлая она, что гранит, что сами чешуи Рыбные. Твёрдая рука нужна из ткани доспех кроить острым кремнёвым ножом. Мощная рука - мять мялкой, колотить колотушкой, носить пудовые трубы полотна - расстилать на прибрежном песке. Весь мир мои питомцы оденут-нарядят, мастерами став. Но до того - не одно ваше ручное-телесное умение испытано будет, а и гибкость мысли. Послушайте историю, в годы до Большого Удара звались такие "миф" и служили для посвящений отроков. Извлеките должный урок и крепко-накрепко запомните.

Вот вы привыкли к выражению "Рыбий мех" - кого же ещё стричь да чесать, как не рыб.
Да и предки бы посмеялись. Над вами самими. Хотя бытовало у них ходкое "на рыбьем меху", а уж из рыбьей кожи и булгары много хорошего делали, и нивхи красотейшую красоту шили. Всю в цветных узорах. Только голая была эта кожа, да и рыбы - сплошная мелочь.
К тому времени, когда человек стал дерзок и самоуверен настолько, что возмечтал о вечном мире на планете, оружия у него накопилось - всю её можно было отравить насквозь или изорвать в клочки, как ряднину. А искусственные мозги, что управляли нуждами людей, были в миллиард раз сложнее, чем у каждого из них в отдельности, и вполне могли подумать не то, что надо. Примерно так и вышло. Или на дальних рубежах отказала какая-то "кнопка", или на самой Земле что-то неладно раскрылось, только выбилась издалека Пламенная Стрела длиной в тысячу тысяч морских миль и ударила в Континентальный Щит. Говорят, он задолго до того перестал быть единым, но от последнего толчка, самого яростного, вообще распылился на крохи.
Нет, это не погубило всей жизни: слишком крепко она укоренилась. До сих пор есть острова, что внедряются в самое дно, и неведомые дива плещутся у их основания; но большая часть дрейфует, словно поплавок. Людей нет, кроме таких, как мы, а созданное руками предков обратилось в пепел и смылось в воду. Да и в ее глубях уже не найти почти ничего от земной ци-ви-ли-зации. Оказалась совсем непрочной. Звери - те ушли. Их останков мы не находим. Говорят, стали обитателями жидкой соли.
Но мелкие крылатики остались. И деревья остались - на южных широтах. У нас-то их отродясь не было. Если и тосковать, то о цветах... А, видели, наверное, папоротниковый тюльпан, что рисуют на камнях влюблённые парочки? Хе-хе, и мы в тех аркадиях побывали. Не глядите, что дед сед и арат горбат. Рождаемся-то мы у мамы все как на подбор пряменькие и лысые. Точно после останочного излучения. А потом гнёт нас в дугу, як ту карликовую берёзу. Мясо крепче камня, жилы извиты причальными канатами, как волокна древесные, но всё-таки вышиной иной гоноболи поболе. Гоноболь - это ягода голубика, под деревьями растёт. Варенье битое не один из вас ел, когда хворь к нему прикидывалась.
Ну, ягоду брать-брусить, с ледяничным да барабулечным мёдом мешать да возить на ближние острова ради обмена - дело женское, смирное. Как и ловить-доить саму ряпушку и барабульку. Ваши мамки-няньки что первым делом вам говорили? Не ходите в полую да глубокую воду, шлёпайте по мелкому и ловите мелкое с милым или смешным названием. Медянку, серебрянку, гладкозмейку, ледяницу, флорель, харюса и всё такое: тут вам и еда, и сок сладкий, и жир подкожный, студенистый для лучшего грудничкового кушанья "мось". Это когда мешают его с ягодами да об пол и стенку шлёп да шлёп. Пока в сплошное сладкое дрожево не вымесят.
Нет, мы, мужики-артельщики, не для такого родимся. И у берега, куда линьку большерыба прибивает, шалые теченья-круговёрты бывают. А уж там, куда ходит стригаль на двойном челне, с крюком на гарпуне и мешком для рыбьей волны на его дне - и небесные шторма, и подводные бури от вулканов. А отыщешь бегемота, снарка и там левиафана - не зевай и не робей. До Пламенного Удара такие, как мы, назывались горнотуристами и альпинистами. Гор нет - рыбы-глыбы остались, чтобы нам взлезать и освобождать их от дико наросшего и перепутанного. Но не всякий бегги так спокоен, чтобы от острия не увернуться и водоворота не закрутить, не каждый левиафан рад, чтоб его от дикой гривы освободили, а что до снарка с его нежной и почти что готовой пряжей, то добрая половина их - настоящие буджумы! О бармаглотах и джаббервогах вообще не говорю.
Все они рыщут по морям невидимыми путями, ведомыми лишь им, рыскают по волнам, как судно в бурю, любятся, плодятся и вступают в яростные схватки между собой. Наполняют мысленной и ароматической пряжей, уловляют в сети море-океан.
Вот, а теперь мы добрались до самого зёрнышка мифосказки. До персиковой косточки.
Как-то я, уже в преклонных по нашим понятиям летах, слоняюсь без дела над обрывом - сдал настриг артели в работу и до завтра бездельничаю. И вижу - дрейфует в воде большущий комок уж очень нарядных очёсков. И такой слишком ровненький, знаете.
Это с десятиметровой крутизны казалось, что большой да ровный. А когда я нырнул в чём есть, подплыл и дотронулся до шара руками - идеально ровная "сфера" в три четверти моего роста, покрытая желтовато-розовым пушком. Про такой принято говорить - "персиковый", но что это значит - неизвестно. В общем, как солнце утром в тумане.
Вот я допихал шарик до пологого берега, выкатил на гальку и любуюсь. Снова открытие: не совсем он круглый, в боку такая вдавлина от одного полюса к другому. Скорее продольная, чем поперечная: пипочки вроде как полюсов тоже просматриваются. Глобус от бывшей цивилизации сохранился, понимаешь, вместе с кое-какими бумажными знаниями. Не сгорели дотла. Это чтоб народ ложку до рта умел донести, плюху до щеки, а рюху - до уха. По одной небывальщине о лисе-Алисе в стране чудесных зеркал мы, кстати, своих теплокровных рыб именуем.
Тут внутри плода словно щёлкнуло что-то, и он раскрылся. Лопнул как будто от спелости.
Глядь - внутри девочка лежит. Уютно свернувшись в подобии золотисто-цыплячьего пуха. Я вспомнил. Персик - растение, цыплёнок и курица - животные, а моё сравнение оттого хромает.
Боги и герои, она была такая хорошенькая, каких я в жизни не видел! Чёрненькие волосы "под скобку", носик-пуговка, кожа цвета калёных морских орешков и очень гладкая, ротик словно пурпур из тела раковины-багрянки и ушки будто сама та раковина.
Только она не спала - лежала в обмороке или вроде того.
Я поднял её на руки - волоконца под ней словно привяли и обгорели самую малость. От движения глаза открылись и наполовину бессмысленно глянули...
Ай, да какая же она была лёгкая - будто на солёной волне баюкало.
А сами глаза! Каракатица выпустила в глазной белок свои чернила и они расплылись от виска до виска. Вот такие. Неземные очи. Океанские.
Звёзды? Нет, что вы. Звёзды - другое. Они светятся, а не вбирают свет в себя.
- Кайру, рыбак Межеморья, - тихо проговорил я.
- Момо, - пробормотала она как будто спросонья. - Момоко-тян.
- Сестра Момотаро, Мальчика-Персик, - отозвался я. - Персиковая Девушка.
Сказки мы ведь не все позабыли, и читать кое-кого покойная мама выучила.
До сих пор не знаю, говорила ли она со мной или пробормотала нечто на манер грудного младенца - и совпало. Но так мы и стали её звать: Момоко. Это когда я закутал найдёнку во что под руку попалось и водворил в камору холостяка, что в мужском крыле Длинного Деревенского Дома. Семейного, если говорить точно. Веранда была общая, и те жёны, что любили вставать из мужниной кровати допоздна и шествовать мимо юнцов так, что у тех поворачивались вслед им не одни только носы, это бабьё могло с успехом глядеть в мою дверную щель.
Девочка мигом ожила. Отсыпалась и много кушала, что вроде бы доказывало моё мнение: мы с вами половозрелые, и нам, в общем, никакой еды не требуется. Так, побаловаться.
Вот только интерес к хозяйству она проявляла зрелый. Мигом сообразила, чем мести пол, - такой щёткой из зуба кита-волосатика. У него шерсть не только на шкуре, а и во всём рту - водоросль цедить; знаете небось? Почти что каждый день вытрясала войлоки на веранде или выбивала суставчатой палкой из хребта дельфина. Отыскала клок акульей шагрени - полировать каркас и стропила. Пузырь неплохой ворвани - полировать стены изнутри и снаружи, с веранды. Вот я порадовался, что рёбра кашалота у нас в "долгой хижине" крепкие да гладкие, да и по шкуре не скажешь, что крупнорыб сам выбросился на берег и там издох. Даже волос немного сохранился, оттого внутри тепло.
- А что у вас рыбы не такие, как в иных морях? - спрашивала Момоко, кое-как выучив слова.
- Какие другие? - спрашивал уже я.
- Иные моря, иные ветра. Иные рыбы. Холодные, зачем греться?
Кое-как я объяснил, что большие рыбы - как раз теплокровные. Одинаково в любую жару или стужу, когда вода почти кипит вблизи огневого извержения или, наоборот, готова стать ледышкой, будто в погребе. Оттого и нужна им шкура, что тепло постоянное. Но раньше такого не было и у них. Это лучи от Гибельной Стрелы повлияли.
Про Стрелу она так и не поняла, говорит - Стальная Рыба с дымным хвостом. Или Железная с огненным. Металл, в общем. Металл мы знаем, ножи-бритвы у меня есть и такие, хотя костяной гибче, кремнёвый - острее. Я берегу оба пуще зеницы ока. До сих пор ими, случается, работаю.
- А почему и малые рыбки в пуху? - не унимается Момоко.
- Наверное, ради нашей нужды боги сотворили, - едва нашёлся я с ответом. - Как и самих рыб, больших и малых.
Любопытна была моя милая радость: совсем дитя. Так я её настоящих лет до самого конца и не понял.
Спали мы в разных концах моей каморки. И то диво, что у меня она оказалась - парни и тогда спали всем кублом на террасе, а то и прямо на голой земле: тренировались, чтобы от морского лютого холода сердце не зашлось. Я же невесту, было дело, с толком выбрал: умелый стригаль, "Наездник, что гарцует на Снарке". Так и прозвали. Погибла моя Айегюль, в море с лодки упав, остался я без жены и вдобавок - дитяти в её чреве. Но отнять у меня нашу келью после такого посовестились.
Вышла из Момоко вскоре умелая помощница в моём ремесле. И шерсть мыть, расчёсывать да класть по длине волокна, чтобы мастерам-шерстоделам сподручнее было. И шить нам всем обновы иглой из рыбьей кости, нитками из рыбьих жил. Украшала их необыкновенно: витки да топорики, стволы с ветвями, да такие все ровные да прямые, а на них цветущие плоды - иначе это не назовёшь. На дальнем архипелаге дубы с берёзами и осинами в дугу согнуты, узлом смотаны, будто корзина какая: от бурь защититься. И если родят лист с ноготок, на том большое спасибо.
Готовить лакомые блюда моя красавица выучилась, но тогда, когда самой охота есть пропала. Я ещё говорю:
- Совсем большая сделалась моя дочка - мне аж по пояс головкой. Созрела.
- Я какой была, такой остаюсь, - смеётся. - Это Кайру-Кахайру на меня иным глазом косит.
Удивился я: впервые по имени назвала. Но вида не подал.
Между прочим, и я ведь моей приёмной дочке как мог - помог, как сумел - беду одолел. Те волоконца, что внутри плывучего плода, немногим отличались от любого "морского меха". Ближе к животным волокнам, чем к растительным. Мех, а не мох. (Мотайте на ус и берите на ум, богатыри!)
К деревьям моё мастерство почти не имело отношения. Сухими ветками те владеют, кто за дубом следит, такую пословицу вы, уж верно, слыхали. Заветный амулет у меня на груди - из капа. Стоил как целый зимний войлок для кельи с переходом на стены.
А вот животин всяких я понимал. Ему звёздного света не хватало, тому фрукту морскому. Причём так называемого "жёсткого". Так я отыскал в дальних камнях место, откуда шла сильная вроде как... фос-фо-ресценция, ага. И каждый день откатывал шарик туда, а потом прикатывал домой. Он лёгкий был - как бы сам по себе плыл в воздухе. А не оставлял я его на ночь потому, что Момо-тян начала в нём спать. Ручная тварь был, однако.
Всё вроде налаживалось, устанавливалось. Даже солнечный глазок иногда пробивался через тучевые заслоны на секунду или две. Даже луна и звёзды гуляли не в одних хмурых разрывах, а на куске чистых небес.
Но тут аккурат заявились эти... мужнины бабы. Во главе со старейшиной.
Кайру им слишком дряхлый, чтобы завести жену. Оттого и приёмную дочку заиметь не смеет. "Поиметь" - глядело изо всех глаз.
- Отдайте ребёнка с его колыбелью, - говорят, - старшинам.
Типа распределить, сволочи. Нашли ребёночка, врали несусветные.
Я не просто возмутился. Выразил своё возмущение наглядно.
Клубочек-колобок в руки не давался. Откатывался и ещё норовил заехать по плечу или локтю. Кто-то шибко по уму двинутый да умом ушибленный вякнул, что-де "левитация" и "полтергейст". Неверно. Момо-кун чует в воздухе и около воздуха те незримые нити, что пронизывают мироздание. Похоже движутся и кормятся рыбы в океане.
Кончилось тем, что нас с Момо-тян повязали, запихнули в живой персик (он тотчас намертво захлопнулся) и со всего маху сронили с крутизны.
Говорят, доброе дело само тебе отплатит и ещё сверху даст. Кованым башмаком.
Мы не разбились о воду. Кораблик плюхнулся в море, подняв, наверное, целый гриб радужных брызг, и завертелся на волне, как бочка с квашеной килькой. А потом поплыл, гонимый легковейным бризом.
Последнее - стихи. Момо-тян успела в языке настолько, что уже стала бойко их сочинять.
За то время, пока мы сидели, сплетясь так, что "где мои ноги и где твоя голова", возникла, думаю, поэма. В моём случае - довольно-таки непристойная. Неправда, что неедяки и непитяки совсем не имеют потребностей, обратных еде и питью. Просто чудо-кораблик это всасывал, чтобы самому питаться. Также он был немного хроло... хлорофилловый и иногда, во время штилевой ясности, раскрывался и выворачивался, словно губы на лице.
И тогда мы с ней... Да полно реготать, как рыба-трубач. Миф - он и должен воспри...ниматься далеко не с постными рожами, но чтобы уж настолько!

Словом, когда нас обнесло мимо всех хоть сколько-нибудь обитаемых островов и прибило к необитаемому, общий вес корабельной команды немного увеличился.
А что я? Мне тогда едва минуло сорок. В нашем племени немногие дольше живут, про стригалей-акробатов и говорить не приходится. Тридцать лет - Бармаглоту на обед. Он, в отличие от тебя самого, хищный.
И насчёт роста умница моя мне разъяснила. А я вам.
- В старину на Земле были разные племена одного народа. Вы, скажем, - патагонцы, два метра и выше. Я - пигмейка или из бушменов. Цвет кожи, разрез глаз и тому подобное - условность, ты из нивх-гу, я из ямато. Среди народа Ямато-э тоже были карлики, а небесное Ямато всё сплошь такое. Адаптация к плодным лунам.
Постойте, о лунах - чуть позже. Тогда я лишь спросил:
- Кем были эти ямато на земле, если были?
- Островным народом, у которого земля вечно колебалась под ногами, заставляя укреплять свой дух и поднимать до неведомых высот. Оттого и поняли они своё призвание раньше всех народов, привязанных каждый к своему куску почвы.
Словом, выстроили мы семейный дом из плавника и утеплили рыбьим мехом, самым лучшим. (Те два ножика я исхитрился - привёз с собой, один в кулаке и немного окровавленный.) Рыбки и ракушки с нежными именами прямо кишели у берега, кое-кто выбрасывался прямо на горячие от солнца камни. Ягод было ничуть не меньше. Кожу и рёбра Рыбы-Льва я пустил на челнок-катамаран, ваша матушка затеяла торговлю - мужчина делает своё дело, женщина своё. Сначала занятие это было рисковое, потом оживилось. Многое пришло к нам с островов: металлы, семена деревьев, куски древесины, твёрдые, как плоть джаббервога. И невесты нашим сыновьям, пышущим ярой жизнью как никто более на островах.
Момо-кун немного подрос, цвета его стали ярче: мы ведь переселились на более солнечную сторону или само Солнце смилосердилось к людям Земли и стало из белёсого - ярко-белым. Или ослабло ядро затяжной зимы - решайте сами для себя.
И вот однажды ваша кровная матушка, и приёмная мать ваших жён, и вечно юная бабушка всех ваших внуков...
Одним словом, Момо-тян сказала:
- Мой дом не здесь. Волей небес притянуло меня в ваши воды. Небесный Ямато - весь дивно украшенный космос, и тысячи племён живут в нём, непрерывно странствуя в больших и малых кораблях, рассевая повсюду жизнь. То наше призвание. Если я останусь - исчахну.
Я ответил:
- Горько мне, но корни мои и плоды в этой погибельной земле. Я что дерево: здесь пророс, волосы мои напоены Солнцем, посеребрены Луной, корни втрое длинней ствола - ищут в скалах пищу и влагу. Ремесло моё - укреплять и лелеять хрупкую земную жизнь. Если улечу с тобой - исчахну.
Так мы расстались, и была в этом великая и светлая печаль.
Ибо понял я в тот день и час. Увозила моя нежная супруга во чреве своём моих первых дочерей - до того ведь не было ни одной. Когда настанет время им отделиться от матери, как яблокам от яблони (тоже древесные плоды, о которых сложена пословица), выйдут они в пушистой кожуре малых Момоко и поплывут по безвоздушному океану так же точно, как большой Момоко с моей суженой внутри плыл по водному морю. Так же точно, как большие рыбы в солёной воде, будут они неведомым чутьём отыскивать дороги к мирам, готовым изгнить по людскому нерачению. Становиться на плавучий якорь, пускать в воду зыбкий корень, родить земное потомство, но позже, когда созреют силы зачать новое поколение Странниц, возвращаться вместе с потомством на родные небесные пажити.
То, что я, нисколько не бахарь и не грамотей, рассказал вам самыми лучшими своими словами, вы слышали: здесь отрывок, там клочок, здесь притча, а там и побасенка. Но вот что открою вам напоследок.
На самом верху многоочитого небосвода, полного знойных и остывших солнц (ибо каждая звезда - живое солнце, каждая планета - солнце погибшее) виднеется одна-единственная Тёплая Звезда. Она не жжёт, только светит и греет. Когда исчерпаю мои немалые лета, отправлюсь и я в путешествие до Персиковой Звезды моей Момо-тян. Там мы встретимся для иного странствия, уже не имеющего ни цели, ни конца. Потому что разве это цель и работа - рука об руку высаживаться на крошечных юных звёздочках, пить опаловое молоко из их сосцов и обирать сверху тонкое руно, ласковую рыбью волну, мерцающую радужным огнём?

---

ДЬЯВОЛ НОСИТ ВЕРДУГАДО

..Такую клеть из стальных обручей, скреплённых поперечинами и обтянутых поверху плотным чехлом из самой драгоценной ткани, какую вы можете себе вообразить. С одной стороны клетка размыкается, ты заходишь внутрь, словно еретик на аутодафе - в свою дровяную кладку. Затем вертугадо прицепляют к лифу, что вторгается в юбочные складки острым мысом, называемым шнип. Во имя скромности лиф сильно придавливает грудь к рёбрам: хотя держать всё сооружение на кончиках выпяченных сосков показалось бы сущим мучительством. Затем умелые руки горничной застёгивают тебя на все крючки, и вот ты можешь передвигать громоздкое сооружение вплотную к паркетам парадной залы Пастраны - да хоть Эскуриала! - с изяществом, отточенным веками. (Мы невероятно древний род.) Никто из придворных и лакеев не заподозрит, что внутри живой человек.
Не то чтобы живой. И не вполне человек.
Но, безусловно, женщина. Самых благородных кровей. Донья Ана де Мендоса де ла Серда, принцесса Эболи. Что неизгладимо.
Впервые меня впрягли в эту карету двенадцати лет от роду. Когда венчали в Сарагосе с фаворитом наследного принца в отсутствие первого и при благосклонном присутствии второго - извините меня, если логика фразы вступила в противоречие с табелью о рангах. Впрочем, король стал официально именоваться именно что Фелипе Вторым, а дон Руй Гомес де Сильва был приближен к сердцу инфанта в такой необыкновенной мере, что во время собственного обрачения замещал своего владыку в Англии, где сговаривал за него Марию Католичку. То есть в какой-то мере опережал. Несмотря на низкое происхождение, дипломат он был непревзойдённый и в свои тридцать шесть лет превосходно уламывал как государства, так и дамский пол. Особенно - или даже - злобных уродин в стиле "Кровавая Тюдор". Впрочем, и дон Фелипе отнюдь не выглядел стряпчим от политики, как несколько лет спустя, взошедши на трон своего батюшки Карла Пятого. Обо мне, впервые увидев, изволил отозваться так: "Прелестна, хотя почти что карлица". С тех пор я прибавила в росте несильно.
Повязкой на моём правом глазу наш будущий владыка пренебрёг. Как и правом первой ночи. Сбиваюсь: да была ли тогда пиратская чёрная метка? О причинах её появления много злословили. Три варианта: несчастный случай на охоте, ошибка учителя фехтования, красотка попросту интригует и, похоже, косоглаза.
Всё это лишь толки. На самом деле моё глазное яблоко было ущербно от рождения, и порок мало-помалу усиливался. Видимо, не напрасно я оказалась единственным ребёнком у матери. Что внушало сильные опасения: самый главный мой страх тех времён - оказаться неплодной. Ещё через два года, когда Фелипе короновался, Кровавая Мэри умерла, а наш с Руем Гомесом брак был подтверждён (очередная триада), я убедилась, что судьба на моей стороне.
Косо и криво, словно я сама. За пятнадцать лет супружества - девять беременностей и десять младенцев, выжило из которых шесть. Хотя - что это я! Неплохой результат, не позволяющий заподозрить о матери ничего дурного. Вердугадо, по хлёсткому словцу переименованное в вертюгадэн, то есть "храни младенца" или, проще, "прячь ублюдка", потрудилось на славу. Детей нужно с момента зачатия помещать в малую камеру пыток, чтобы не слишком пугались, родившись прямо в куда большую.
Три (опять) наводки на истину.
Я вступила в брачный союз непорочной - кто бы сомневался, - и моя свадьба была кровоточивой на редкость.
Первый из моих сыновей, который выжил, наследовал отцовский титул герцога Пастраны и звание гранда, то бишь Родриго, слыл незаконным отпрыском короля. Что тут бесспорно - Фелипе неслыханно к нему благоволил. Это при полнейшем отсутствии каких-либо талантов.
В Англии с моим супругом произошло нечто, вполне вышедшее наружу лишь когда он почувствовал дыхание смерти на ланитах, а я - несколько обескураживающие подвижки во внешности.
Не догадались, какова связь? Итак.
Полное имя проблемы было дон Симон Ксавьер Христиан Морадо де ла-Кадена Исидро. Сей идальго состоял в королевской свите в качестве запасного (простите, записного) красавца, а нравы при дворах, что том, что этом, были не слишком христианские. Муж мой путался в обиняках до тех пор, пока я не спросила в упор. (Как выстрел из арбалета, удар кинжала или укус ядовитой ехидны. Аналогии, породившие тройное сравнение, разъяснятся позже.)
- Ты и с ним переспал, как с половиной здешних сеньор и сеньорит?
Вместо прямого ответа супруг поведал мне сказку.
Дон Исидро подхватил так называемую "ледяную болезнь" в острой форме. При этом любодей теряет румянец и жар плоти, становится невероятно склонен к сумрачному образу жизни, перестаёт вкушать обычную пищу, приемлемый и желанный рацион его становится таков, что у Святейшей Инквизиции нет для пациента иного лекарства, чем огонь. Хотя куда проще было бы выставить его на полуденное солнце.
По всему по этому дон Исидро остался в Англии, когда прочие уехали, - под благовидным предлогом войти в сношения с новой королевой, Элизабет, на предмет заключения брака с нашим собственным сюзереном. Не сложилось; свою Елизавету король отыскал во Франции, мы с бедняжкой доньей Исабель сразу сделались подругами. Ей моя симпатия никак не помогла выжить - но это к слову.
Хворь Исидро не прилипчива, но Рую Гомесу не повезло: у него оказалась вялотекущая форма или даже, как именуют это учёные врачи, латентная. Скрытая. Взыграла она, скорее всего, в присутствии крови девственницы - мощного магического ингредиента. Так хором утверждают колдуны - чёрные и белые, с кем он украдкой советовался.
Оттого я и рождала слабых и мёртвых мальчиков - девочки выносливее. Пока дело не устоялось. Да, сама болесть потомкам вроде не передаётся, в первом поколении уж точно. Дети гибнут или остаются жить полностью защищёнными от заразы.
И с одной этой заразы Руй под конец жизни стал терять волосы и весь покрылся гнойными язвами наподобие ожогов. А мне пришлось заказать уйму бархатных четверть-масочек - шире и плотнее прежних - и носить не снимая. Чтобы глазели на них, а не то, что под ними скрывается.
Мать всех босоногих кармелиток, Тереса из Авилы, ныне посвящена во всё. Говорят, что оставшись без мужа, с уймой долгов и шестью малолетками на руках, я решила постричься в кармелитки по трём причинам: желая избежать кредиторов, из показной набожности, в знак раскаяния за "прелюбы сотвори". Имеется в виду наш общий сеньор Фелипе, который разрушил чары мужнина льда, не вполне понимая, что творит. Да, Руя в мои шашни и плутни я не посвящала, он ото всей души был рад, что дети крепко стоят на этой земле. Особенно моя младшенькая Ана. (Старшая Ана, впрочем, тоже процветает в качестве герцогини Медина-Сидония, и гибель Великой Армады под руководством её миролюбивого мужа нисколько не повредит их обоюдной репутации).
Сия троица догадок тоже угодила "в молоко". Ударившись в послушницы, я всего-навсего пожелала избавиться от проклятого вердугадо, что стал для меня знаком всяких и всяческих утеснений. Со мстительной радостью проехала по всему городу в телеге вместо кареты - и живописном льняном рубище на месте тугого парчового футляра. О, если бы вы знали, как легко и свободно в нём дышалось!
Не суждено. Мать Тереса начала догадываться, в чем дело со мной. Само по себе это было бы даже на руку: покаяние, строгий затвор и покрывало на лицо, когда из него выходишь, - обыкновенная практика. Но от монахинь и их языков скрыться было куда трудней, особенно когда среди них распространилось лёгкое малокровие. Всё мои пылкие сестринские поцелуи... А где болтовня - тут как тут Трибунал Санта Оффицио. Пришлось разыграть целый спектакль.
Три повода для того, чтобы вконец поссориться с будущей святой: моя заносчивость прирождённой грандессы, её бегство из монастыря посреди ночи вместе со всеми сёстрами, кроме меня самой, мой ответный донос инквизиции - в отместку. Будто бы записки Тересы под претенциозно простым названием "Жизнь", её видения, её левитации - суть от дьявола и не от кого иного.
И снова неправда. Особенно насчёт доноса. В Трибунале, как ни удивительно, сидело несколько ярых сторонников Великой Кармелитки. Через сито остальных ей лучше было бы пройти сейчас - по заведомо ложной причине. Не говоря о том, что мы с покойным мужем щедро и с великой помпой её одаривали (это могло впоследствии ей отлиться), она утаила своё происхождение от "новых христиан" - богатых крещёных евреев. Что касается трудов - при всей экстравагантности они, оказывается, вписывались в общую идею Контрреформации, и дознание блестяще подтвердило сей факт.
Но я сама...
Король потребовал, чтобы принцесса во вдовстве занялась управлением поместьями. (Стряпчий и к тому же сутяга, я же говорю.) И намекнул, что желает видеть Её Лучезарность при дворе.
Именно. В мантии, вертугадо и самой помпезной из моих косых перевязей. С рубиновой каплей, что дрожит-переливается на щеке бенгальскими огнями. В нимбе легендарной королевской влюблённости в меня саму и (немного позже) в ореоле погибшей его любви к милой Исабель.
Кстати, вот вам очередная загадка в моём духе.
Отчего Изабелла Французская умерла в очередных бесплодных родах?
Обычно выбирают из трёх возможностей. Отлилась беззаконная любовь к инфанту дну Карлосу, хромому и горбатому полудурку. Унаследовалось бесплодие матери, Екатерины Медичи, вроде бы успешно вылеченное Амбруазом Паре, но давшее миру лишь букет красивых пустоцветов. Сказалась выморочная кровь Габсбургов, льющаяся в жилах мужа-испанца.
Неверно. Ну да, дело и в Фелипе, разумеется. Люблю порассуждать о том, что протекает у людей в жилах!
Вот так, например:
"Друг должен быть как кровь, притекающая немедленно к ране, не ожидая привлечения".
Так что же делать бедной женщине, которую понуждают вникнуть в бумажные дела? Вы правы: отыскать себе верного друга. То бишь хорошего поверенного.
При дворе в это время появился новый королевский секретарь: некто Антонио Перес-арагонец, явный бастард, однако человек очень светский, умный, хитрый, к тому же даровитый писатель. Это его я процитировала чуть выше. Он сумел быстро завоевать расположение и доверие короля - разумеется, настолько, насколько это было вообще возможно. Кажется, я уже отзывалась о Фелипе? Вот вам ещё. Нелегко допускает до себя людей - но более уж не расстаётся ни за какую цену.
Одного взгляда моего единственного зрячего ока было довольно, чтобы утвердиться в подозрениях. Слишком был похож этот Антонио на моего мужа в пору расцвета, только ещё пышнее и раскидистей. Способности улаживать и уговаривать у него, однако, простирались в сфере более поверхностной, чем дипломатия. Он мог подкупить откровенностью. Проникнуть в твои сны и надолго там поселиться. Улестить тонко подобранным подарком - какими-нибудь раздушенными лайковыми перчатками. Возможно, знал толк в афродизиаках. Ибо жертва нередко оказывалась связанной по рукам и ногам его чарами.
Словом, его таланты и его подлость явно превышали норму, положенную обычному человеку.
В первую нашу встречу мы совершенно друг другу не понравились, хотя были вполне готовы к деловой беседе.
- Божественная принцесса, - он поклонился и прикрыл глаза длинными ресницами, чтобы не пронзить меня двойным блеском. - Предмет всеобщих толков. Молва подсчитывает даже бриллиантовые пуговицы на передней складке вашей юбки и длину шнипа на лифе. И никак не может остановиться на какой-либо точной цифре.
Заведомая и слишком дешёвая провокация. Складка была глухой - для того лишь, чтобы, садясь, распустить юбку шире и не показать туфельки. У королевы испанской не бывает ног, тем более нет их у принцессы. О шнипе злословили, что он указывает направление в райские кущи, скрытые в вертугадо. Точная цифра, определяющая число моих нынешних соложников, - ноль. Всё в прошлом - и короны, и шпаги.
- А о вас говорят, что к Антонио Пересу можно приложить те же слова, что и к Юлию Цезарю, - отпарировала я почти мгновенно. (Общее место для людей, искушённых в науке античности хотя бы поверхностно: "Муж всех римских жён и жена всех мужей"). - Верно ли говорят, что вы делаете для короля всё, о чём бы он ни попросил? И что оттого лишь он приблизил вас к себе куда теснее моего покойного супруга, который начинал при нём пажом?
Вот так. Подкусили друг друга и разошлись. Никто из придворных не заметил за скрещёнными шпагами тайного сговора.
Мы с первого мгновения испытали настоятельную необходимость друг в друге.
Руй поведал мне на прощание некие подробности.
На редкость везёт тому, кого ледяная болезнь схватывает сразу: он по крайней мере понимает, что с собой делать. Далее она проводит его через три стадии: условно гусеницы, хризолиды и имаго. Большинство подобно дону Симону: вынуждено успокоиться на первой стадии, ибо страшится или даже не подозревает об остальных. Избегает солнечного света, мучается от красной жажды, совершенствует сверхчеловеческие способности, запечатывает облик - и длит свой немалый век в тоскливом однообразии. Лёд оттого и лёд, что сковывает намертво.
- Поражённые медленным недугом, как правило, обречены. Но есть, как говорил мне Симон, и третьи: шаги льда в них медлительны почти так же, как в существах второго рода, однако мало-помалу преобразуют их, восполняя ущерб, чего нет и для первых. Ты среди этих счастливцев. Утверждайся. Иди вверх по ступеням.
И, уже хрипя в агонии, пояснил, что для моих нужд более всего пригодна родная кровь, повязанная соитием или рождением дитяти. Впечатляюще и неясно.
Думаю, он всё же меня любил, если потратил часть времени, годного для соборования и исповеди.
А насчёт Тонио - не знаю в точности. Добивался с редким пылом - хотел, наверное, приблизиться к якобы мачехе, чтобы подавала умные советы. Но любить друг друга на общепринятый манер - нет, мы, пожалуй, такого не испытывали.
Несколько позже стряслась история с Хуаном Эскобедо, настырным секретарём побочного братца Фелипе, тоже Хуана, но Австрийского. Эскобедо вымогал деньги на войну патрона в Нидерландах и Англии, а наш коронованный скупец не давал, справедливо полагая, что братец и так обойдётся. Или как-то иначе, не помню: кровные братья - по самой сути противники и соперники. Самое главное - сей секретарь догадался о нас. Может статься, обо мне одной: в Пересе он, как и всегда, видел блистательную заурядность.
Хуан Большой умер от кишечной лихорадки, унеся в могилу свои амбиции и королевскую неприязнь. Хуана Малого пришлось кончать нам самим: верно думают те, кто считает - по тайному приказу короля, правильно - видящие в том нашу выгоду.
Убедить Фелипе, что Эскобедо стал на дороге всем троим, не составило труда: король сам хотел от него избавиться, причем имел полное право заказать кому-нибудь из присных жизнь вассала. Другое дело, что такие царственные прихоти в наш просвещённый век желательно маскировать. Поручая исполнение самым верным и, главное, безропотным слугам.
Антонио пришлось браться за дело четырежды. Три варианта события, бывших на слуху: Эскобедо отравили супом, застрелили из арбалета, прикончили кинжалом в двух шагах от дома Переса. (Помните, с чем я сравнивала мой взгляд?)
Все три варианта стоят немногого. Мы всего-навсего вовлекли этого господина в беседу. Перес очаровал Хуана, как и раньше. Мне хватило пары мгновений, чтобы на добрую треть вычерпать сосуд, а прочее вышло как бы само. Человеческая плоть хрупка и подвержена многим случайностям.
Моего как-бы-пасынка арестовали, несмотря на громкие заявления, что король Фелипе сам желал смерти Хуана Писчебумажного. Чернь, вначале требовавшая расследования кровавого убийства, негодовала теперь по поводу королевского произвола. Даровитый Лопе де Вега создал свой шедевр, пьесу "Звезда Севильи", где на мотив "Моего Сида" положил современную драму. Прихотливое сплетение мотивов: Эстрелья, та самая "звезда", в той же мере не похожа на Химену, невесту Сида Кампеадора, как я на Химену, что до благородного королевского мстителя, то и речи нет. (Жидковат оказался наш Тонио для обоих мужских прототипов. Достаточно было небольшого сеанса дыбы - и он начал сдавать всех дам, валетов и королей зараз.) Зато порочное королевское вожделение - к Эстрелье и, по аналогии ко мне, - прозвучало у дона Лопе в полную силу. Урок королям: не просите подданных пачкать руки, разгребая ваши проблемы, - худо будет.
В данном случае отчего-то мне.
С какой стати Фелипе так на меня взъелся, что упрятал в сырую и мрачную башню Пинто? Три версии: возревновал меня к бывшему фавориту, не пожелал дальнейшей огласки истинных причин истории с Эскобедо, угадал во мне истинную подстрекательницу и убийцу.
На сей раз все три верны, однако не исчерпывают сути дела. Даже мельком не касаются, если по правде.
Наш владыка открыл сезон охоты на Переса (впереди его ждала череда арестов и побегов) и уже готов был приговорить меня к сожжению - собственно, передать моё дело для расследования в Трибунал, откуда на костёр ведёт прямая дорога. Одновременно торная и тернистая. Per aspera ad astra, как говорят.
Вот тогда я попросила о личном свидании.
Король мне его дал, причём наедине: отчего не побоялся? Знал обо мне слишком мало или, напротив, куда больше, чем я сама? (В человеческом теле примерно триста унций жидкости. Меня едва не вытошнило с трети, а это даже не смертельная для человека доза. Прикончить короля я никак не сумела бы - и не видела смысла.)
- Пепе, - сказала я. То было наше потаённое имя давних времён. - Ты ведь любил моего Руй Гомеса как свою душу. И его сынка Тоньо - нимало не слабее. И представь себе, у Святого Трибунала есть обычай допрашивать, прежде чем спалить до мелкой золы. Нам с тобой это ведь ни к чему.
- Ты права, как всегда. Возможно, палачу ещё удастся отрубить тебе голову, не затупив меча, - ответил король. - А до того никаких пыток, унижающих достоинство - без малого королевы-матери Португалии? Я прав, так тебя титулуя?
- Забегаешь вперёд, - ответила я. - Моя интрига с португальским наследством сорвалась. Тебя в этой роли и по кривой не обскачешь. На престоле моей младшенькой не бывать - разве что внучка его достигнет. Однако я вижу, что наш Диего будет вице-королём под твоей эгидой, мой Руй - маркизом Аленкер, мой Педро - архиепископом Гранады и Сарагосы, а младшая Ана...
Тут я интригующе замолкла. Он заглотил наживку враз - куда быстрее, чем я рассчитывала. Теперь я думаю, не обхитрил ли король меня самую малость. Ибо Фелипе тотчас вопросил:
- Любопытно, каким глазом ты это провидишь - тем, что сверлит меня словно бурав, или вечно скрытым повязкой?
Тогда я демонстративно сняла украшение. И моё правое око, подобное ожившему рубину, - впилось в лицо собеседнику наподобие острого когтя.
- Обоими, - ответила я. - Если ты не хочешь, чтобы моя голова заговорила напоказ в руке меченосца, устрой мне надёжный затвор.
Он знал. Догадывался, что успокоить слишком живучую гусеницу-метаморфа может лишь надёжная оболочка, а сохранить - прохлада и сумрак.
Я же действовала наугад, преследуя близлежащие интересы, но вот ведь имела в уме подобный исход. Ждала, когда можно будет на него вывернуть.
Ибо нет запоров и оков нерушимее, чем налагает рука верховного владыки.
Нет места темнее, чем под светильником.
Кто из людей мог бы нарушить такое отшельничество?
Когда меня увозили из Эскуриала под сильной охраной, толпа простонародья наседала на карету и вопила: "Карлица! Потаскуха! Ведьма!" Что наглядно показывало амбиции добрых мадридцев, если не возможности. Не то мои арагонцы: Переса они, напротив, защитили и спасли от заточения, суда и костра. Вопреки королевской воле.
... В крепости Пинто - блаженная тишина. Немного промозгло, чуточку мшисто, но всё учащающиеся приступы ледовой хвори это изрядно смягчает. К тому же со мной Ана, воистину прекраснейшее на свете создание. Меня укоряли, что я не сумела её прогнать и детство моей дочери будет загублено в тюрьме. Но такова была её воля - несгибаемая, в том она поистине моя наследница. Знала ли девочка, насколько целебна для матери её телесные соки, хотя бы малая их капля? Теперь знает. И великая Тереза Авильская знает: несколько раз приходило от неё слово тайного ободрения.
...Замок Санторкас - почти что роскошь, куда большая, чем мне потребна. Ана что ни день отлучается наружу - ей отыскали учителей, преимущественно духовного звания. Но это лучшие преподаватели Испании, а дочка моя по сути бесплодна. Как моя матушка, королева Исабель Французская и я сама, Анита может родить лишь по воле рока или, что есть то же, по несчастливому стечению обстоятельств. Моё исключение лишь подтверждает правило. Так что пускай уж делается монахиней, воплощает мою недоношенную мечту: Божья невеста иной раз носит меньше оков, чем мужняя жена.
...В Пастрану, моё новое узилище, явился красавчик Тоньо. Потускнел, сделался верным супругом (станешь, право, когда жена устраивает тебе побеги с переодеваниями и пиршеством для стражи). Судя по виду, проживёт немного - лет этак до восьмидесяти - восьмидесяти пяти от силы. Заразиться от меня так и не сподобился.
Чтобы избавиться от его назойливости, пришлось разыграть комедию мотовства: хмурыми вечерами я стремя о стремя с Пересом наведывалась к старым знакомым, затевала азартную игру в кости или карты на всю оставшуюся ночь, иногда без затей швырялась золотыми монетами, самоцветами и дарственными. В ущерб сторожу моему Родриго, герцогу номер два, - что не могло не задеть его настоящего папочку. Когда в воздухе серьёзно запахло королевской опёкой, паладин вмиг ускакал назад. Перебраться через Пиренеи по пути Карла Великого и Роланда стоило нашему арагонцу немалых трудов.
Надежда - последний осадок, выпиваемый нами со дна чаши горечи. Афоризм имени Антонио Переса. Вот пускай и осушает свою баклажку, сидя во Франции, предаёт Испанию тем и этим. Впрочем, с предельным участьем желаю ему всякого и всяческого счастья. Настрадался он по сути безвинно, ибо связался с бездушной стервой в моём лице.
...Наш дражайший Фелипе учредил специальный совет для охраны моего имущества и специальную камеру-клостер для меня. Как раз вовремя: резвиться уже явно не хватает сил - конечности деревенеют, кожа всё более напоминает каррарский мрамор, лицо - посмертную гипсовую маску. Когда забивали последнее окно, ведущее на волю, к палящему и испепеляющему дотла солнцу, я с трудом суетилась, делая вид, что противлюсь.
...Ана заходит раз в неделю. Хотела бы чаще, но готовиться к постригу в учёные монахини - дело ответственное. К тому же в ней прорезались дары: поэтический, как у клирика Гонгоры, и живописный. Наследница Софонисбы Ангиссолы, придворной художницы. А мне более ничего не надо ни от кого из людей. Даже алькальд Пастраны, Алонзо дель Кастильо, которому поручено меня охранять, сносится со мной не иначе как через особого чиновника, отчасти посвящённого в мои обстоятельства. Чиновнику не любопытно, отчего мои губы еле шевелятся, выпуская на свет (в кромешную тьму) слово за словом.
...Мне уже сильно за пятьдесят. Вся моя плоть - статуя, некий голем, в устах и груди которой, подобно дыму или туману, витает Божие слово.
Ко мне вызвали врача - недоумки! Последних сил еле хватило, чтобы не пустить докторишку в мои запретные пределы. Нет, даже на самый порог дворца: не дай Боже, что-нибудь заподозрит. Моя дочь - босоногая кармелитка из наиболее славных, и ей вовсе ни к чему слава колдовского отродья. А когда мой дух выйдет из отверстых уст - тело моё размягчится, сморщится и сразу одряхлеет, будто яблоко, принесенное с мороза, какие бывают у нас в горах. Невелика потеря: притяну к себе по частицам новую природную материю и вылеплю из неё свой юный облик - да что угодно! Ныне и могила меня не сдержит.
Ана обещала молиться за меня и короля.
Последняя, финальная триада. Филипп Второй Испанский умрёт, по официальной версии, от приступа подагры. По версии противников - заразившись люэсом от некстати подцепленной шлюхи, потому что весь он с ног до головы покрылся гнойными язвами. Моя версия - ему не повезло. Владыке пристало пить кровь своих подданных, но этого он не делал, вопреки клевете. Лишь пытался укрепить и расширить империю. Донельзя распустил инквизицию - это скверное дело, не спорю. Если бы выжила моя милая королева Исабель, если бы допустила меня до своей плоти... Но она так хотела родить инфанта - ведь это их королевский долг, рожать без ума и удержу. В наследниках теперь сын от другой, и этот третий Филипп от четвёртой по счёту жены будет куда мельче и дурнее своего папаши.
Я так думаю, надо было Пепе осмелиться и запрятать себя в одну из бесчисленных келий Эскуриала, дворца-монастыря, который был задуман, сооружён и украшен прекраснейшими произведениями искусства именно для этой цели. Чтобы стать королевской защитной капсулой. Но мой друг был нерешителен. Дал заключить себя в узы наподобие моих обручей - вопреки всему. И защиты такой прочной он не удостоился, не удосужился обрести.
Вокруг меня гранит, мрамор и лёд, да и я сама камень. Но камень можно обойти. Обрести крылья. Самой стать крыльями... Воспарить в вечность...
Всласть налюбоваться на полотна Веласкеса. Стать Махой Франсиско Гойи и музой невероятного Сальватора Дали. Прочесть все стихи, пьесы и прозу великого галисийца, Рамона дель Валье-Инклана. Обратить в разумное облако, выхватив из-под самых пуль, нежного Гарсиа Лорку.
Ну как, бьёмся о заклад, что у меня получится?

---

ПРЕДНОВОГОДНИЙ РОНДЕЛЬ НАСТРАДАМУСА

Бикфордовым шнуром сгорает год,
И ёлки скоро выпялят шары;
Туги, как бомба, яйца и сыры
И Боингом отправятся в полёт.

Ах, что ещё наш Ирод пригребёт?
Мы от фартовой тащимся игры.
Бикфордовым шнуром сгорает год,
И ёлки скоро выпялят шары.

Волхвы нам приготовили дары
И козлик бородой вовсю трясёт:
Капусту незапамятной поры
В челне Харон ужо ведь привезёт.
Бикфордовым шнуром сгорает год…

---

ПСЫ ГОСПОДА НАШЕГО (DOMINI CANES)

Все мы, брат, собаки перед Богом:
Служим, стойку делаем да лаем,
Ловим пташек по-над бездны краем,
По беспутным шляемся дорогам.

Нас в ошейнике выводят строгом,
Что шипами вздыбился, как раем.
Все мы, брат, собаки перед Богом:
Служим, стойку делаем да лаем.

Мы домашней непричастны стае
И чужим не следуем урокам:
На добро с ухмылкою взираем
И своим лишь следуем порокам.
Все мы, брат, собаки перед Богом...

---

RONDELLE

Свеченье серого, сиянье серебра,
Земных очей застывшие колодцы -
На бельма льда хирург едва ль найдётся:
От поздней осени не жди вовек добра.

Да будет наша жизнь обильна и храбра!
Ведь под конец нам повстречать придётся
Свеченье серого, сиянье серебра,
Земных очей застывшие колодцы.

Но всё ж отрадна сердцу зимняя пора:
Ни слякоти, ни слёз на дне болотца,
Мы Верхнего Пути первопроходцы,
И ловят нашей шхуны леера
Свеченье серого, сиянье серебра...

---

КНУТОБОЙЦА

Наша деревня Удолы никогда селом не называлась, хоть церковь и посейчас стоит. Рылом не вышли: и ярмарок не проводим, и богомольцев не привечаем, и дворов раз-два и обчёлся. А вокруг степь влажная, высокотравная. Стоило бы хоть молоком приторговывать: коровёнки наши хоть мелки и сухопары, да вельми удойны. Всё оттого, что вот идёшь, бывало, мимо двора, где хозяйка не в хлеву, на воле скотину за титьки дёргает или хотя бы с подойником к ней шествует, непременно скажешь: "Реку полную тебе под кормилицу!" Керим-Горгий, пастух наш, правда, баял, что-де выпасы наши вельми добры и серые живорезы пуганы, только это он себя так нахваливал. Ведь вот ныне выученики вместо него самого робят, малые совсем двояшки, Семёнко с Павлинкой, и выходит нимало не плоше. Никто скотину не режет - ни серые, ни бурый из дальнего лесу. Отвычные потому как.
Керим заявился к нам ранней весной, лет десять, а то и все тринадцать назад. Нравом тёмен, ликом смутен, в степняцкой одежде из выворотной кожи и как есть безлошадный. Только кнут у него через плечо висел, в семь колец свёрнут. Дивились мы: коня нету, а бич исправный. Гладкокож и прям лоснится, будто чёрная гадюка в траве. Говорил парень - из дальней Степи, только кто ему поверит-то, они ж конные все, в набеге там или не в набеге. Вросли в седло с младых ногтей да мамкиной груди. И ещё - будто он из своего племени вышел. Оно и понятно - кто ж станет держать неумёху, что скакуна запалил или волчарам скормил, а то и не одного - эти же варвы неумытые одвуконь норовят проехаться. Один жеребец подсёдлан, другой, заводной, в поводу рядом бежит.
Вот, значится, какое дело. И просится эта рожа на службу: хоть за один прокорм и кровлю над башкой своей дурномысленной.
- Добро, - говорит ему Ивантей, староста наш. - Дельного пастуха у нас николи не было, хоть, по правде, обходились как ни на то.
А это значит - сами выпасали. Мужиками и большими робятами. Всей деревней без просыпу... Ох, глаз не смыкая. И то кой-какую скотинку поплоше, бывалоча, хитники резали.
Тот, знамо дело, согласен.
- Так не годится, - воспротивился отец Онфим, - покреститься тебе надо. Иначе коровки с бычками тебя не послушают.
Поп у нас был вдовый, таким вдругорядь жениться нельзя, так он себе домозаправительницу привёз. Старую, как моя кобыла Незванка, у которой к двадцати пяти годам все резцы под корень сточились, да только у бабы зубья оказались преострые и язычок под стать. К слову, оттого у нас и не село, а деревня задрипанная и зачуханная, что никому не охота беззаконие терпеть и церкву церквой признавать.
Ну, и отчего тогда малому не покреститься, раз и он, и мы одинаково анчихристы? Заделался Керим Горгием-Змееносцем. Тьфу - Змееборцем. Такой был здоровенный - еле стоймя в купель влез. А она была знаменитая, батюшка Онфим её "медным морем иудейским" прозвал. Вроде большущего кубка на низкой ножке и вся резьбой и чеканкой изукрашена. Ходили слухи, что даже не медь то была, а золото с серебром. Сплав тот электрумом по-землегречески именуется.
Поселили парня у Марицы, старой вековухи, неподалёку от старостина хлева, что на полтора десятка голов. Ивантей-богатей такой был мироед, что сирот нанимал ходить за своей скотиной, да и жена его только и таскала охапки сена, пока не померла, двух девок на батьку оставив. И девки то же творили: старшая, Светолада, и молодшая, Яромила. Назём-то с недавних пор Горгий на огороды вывозил. Мужским делом считалось.
Трепали языками про пастуха, что когда с поганым возом едет, кнутовище туда втыкает. Вовсе зря трепали, это я вам толкую: ни пылинки, ни соринки на своём любимце не допускал. А уж какие чудеса ремнём творил! Положит монетку наземь аршина на два от себя, раскрутит этак, чтобы оловянный бубенец-позвонок на самом конце загудел, и как щёлкнет рядом, пылюку взбивая! Глядь, а монетка уж у него в ладони. То же и платок девкин узорный, и стариковская трубка-носогрейка. Или пустит Горгий хвост волной и захлестнёт на крынке, что на плетне сушится: снимет и тотчас обратно взденет. С мужицкими валяными грешневиками мог то же изделать: если мужик навеселе и полный непочётник.
Видя, что он склонен к порядку, бывалоча, просил пастуха мужицкий мир выпороть кое-кого из особо заядлых. Отвечал на то Горгий:
- Кнутом бить - позорище, потом мужика выборным нельзя сделать, хоть он тысячу раз исправься. А розги-батоги - дело честное, да немудрёное. Любой дурень или баба справятся. Тем паче я по одной скотине работаю.
Коровам от него, правда, одна музыка доставалась. Никакого битья или ругани. Но того, что в песенке: "Рано утром поутру пастушок туру-ру-ру, а коровки в лад ему - му-му-му да му-му-му", - того тоже нет. Рожка или там жалейки у Горгия в заводе не было. Только идёт за ними, гонит на поскотину, да крутит этак всем своим Змеем словно крылом ветряка, бурю с Дикополья нагоняет: "У-у-у!" Вот они у пастуха словно шёлковые становятся. Мыкнуть попусту не смеют. По лугу не разбредаются. В рощу поодиночке не заходят. Как-то телушка годовалая в солонец провалилась - они у нас мало приметной коркой затянуты, чуток просевшей и трещиноватой, как на плохом пироге, а под коркой будто густой тягучий кисель. Горгий мигом захлестнул своё орудие вокруг плеч, едва ли не по горлу, - и выволок беднягу из топи невредимую.
Да что там, он и с племенным быком из соседней деревни умел поладить. Ещё махоньким бычком, по слухам, из рожка выпоил. Зарезать не дал - добрую породу почуял. Хотя бык-от по большей части смирён, это коровушки, когда в охоту придут, делаются буйные. Могут запросто через тын перемахнуть, да хоть через городское забороло, если там внутри он самый стоит!
То не о коровах. И даже не о тёлках.
Парень да девка деревенская до семи лет младень и младеня, с семи до двенадцати - отрок и отроча, а после двенадцати он недоросль, она - хвалёнка. То бишь бабки-сватьи её перед женихами во всю прыть начинают хвалить: и стряпуха-то, и ткачиха, и тонкопряха, и станом красна да на личико ясна.
Светолада ко времени, когда Горгий посолиднел, в хвалёнках уж года четыре сидела: батяня женишков перебирал. Наряд материн - душегрея мелкой зернью вкруг скатного бурмицкого жемчуга и корольков вышита, кованым кружевом по атласным рукавам и подолу изукрашена, коруна о семи зубцах с долгими ряснами сплошь маргаритовая, на юбке понёва и вовсе парчова, бабкину отцу в тыщу рублей серебром стало - тот наряд худым ей показался. Сама, небось, в пышном теле ходила - вот Ивантей новое под ту её стать и подобрал. Краса к пущей красе: у Светолады глаза-от голубы, коса до пояса ржаная, извитая, белоличка, на щёках розаны цветут. Мудрено ли, что и пастух на неё заглядывался, как по улице плыла под руку с Яромилой?
А вот Яромила росла нескладна да неладна. Черна с головы до ног, худа, юрка, патлы что палки, нос Бог семерым нёс - одной ей влепил. Как ворона против лебеди, вьюн против стерлядки, так и она против большухи. И в хозяйстве пустоцвет: то тесту разойтись в опаре не даст, то молочный горшок об пол в сердцах шваркнет - пресно ей покажется, полы не щёлоком трёт - острым ножиком скоблит. С парнями вольно говорить не умеет, на их шуточки едва ли не тем кинжальчиком отвечает. Толковали, мать, когда вдругорядь тяжёлой ходила, не на те степные окоёмы засматривалась. Вот и плевались на Яру все мужики: один Горгий хвалил и тяжёлое тесто, и перекисший варенец, от коего хмельным духом так в нос и шибало. Другого питья да печева ему, вишь, вовек не перепадало.
Выдать Яромилку поперёк Светолады срамно отцу казалось, а добрые женихи в нашу деревню заглядывать не спешили. Вот и баяли, что впору пастуха-навозника об услуге просить.
Добро, отыскался пришлый купец, Николай-молодец. Тороватый, собой пригляден, а что лет ему не так мало, тридесятый пошёл - так хоть есть кому безбрачный венец с девки снять. Свадьбу играли богато, порастрясли добро Ивантеево. Смеялись, правда, что невеста была, понятные дела, в новье, и в сороку двурогую укручивали как есть в новую, женихом подарёную. А вот сеструха младшенькая, как и следует по свадебному чину, в бабкино старьё вырядилась, что по швам посеклось и по низанному узору обсыпалось. Корова подсёдланная, право слово. Тоща моща - зашибись о плеча.
Все холостые парни при сей писаной картине затосковали: где, мол, наши очи были. Теперь кости грызть, что ли, словно псам?
А Горгий, от большой печали да невеликого ума взял да и посватался к Яромиле. Вот была бы парочка: баран да ярочка. Ну, Ивантеюшко добёр был: хоть отказал, но не от места. И притом бубна пастуху не выбил. Судачили потом - устрашился чего-то.
Николаец - лютый заяц семя-то заронил, а немного спустя по торговым делам ехать наладился. Не навсегда, мы надеялись. Через сколько-то времени явился: к самым крестинам угадал. Сына ему жёнушка родила. Первенца. От первой и второй жён ему одни дочки шли да шли - к дальней родне угодили.
Крестины задуманы были знатно. В другое место нежного мальца везти не решились, даром что церковка по малости своей была без крестильни. В тесноте, да не в обиде - тем паче отец Онфим запретил входить в святое место со сталью. Дома, говорит, свои драчливые мысли оставьте: или не учил вас никто, невежи окаянные?
Один Горгий не согласился со своим пастушеским орудием расстаться, напротив, запястье в петлю на рукояти вдел: не сталь и не железо, мол. И бает при всём народе: ты, попе Онфиме, пастырь с посохом, я пастырь с кнутом, а прочие - стадо. Тот посмотрел-посмотрел и с какого-то бодуна согласился. Много позже вспомнили, что священник не только раз в году на Пасху исповеди принимает. И новокрещенов привечает на особицу.
Словом, полна храмина люду, все принаряжены. Росным ладаном так изо всех углов и несёт. Отец сынка держит, поверх рубашонки в тонкие кисейные пелены завёрнутого, юная мать, только что от родовой скверны очищена, сзади, на руки батюшки да родной сестры повисла. Вокруг крестильного места для услады взоров толстые постилки лежат, килимы называются.
Опускают в воду крест. Подносят младеня к свячёной влаге, вот погрузят и его... Уже...
Плюх!
Тут-то оно, главное, и случилось.
Ворвались в открытые двери двое в жутком ремье и грязном тряпье, ножами размахивают. Толпа перед ними как резаная расступилась.
- Клади-неси добро драгоценное, чашу крестильную несметной ценности! - вопят.
Положим, это я так балакаю для пущего интереса. Никаких слов там не было, сплошной смрад и визг поросячий под сводами повис. Особливо младень старался-надрывался.
- Купель вам? - зычно говорит Онфим-Креститель.- Ужо будет вам купель, по первости ледяная, потом огненная!
И разом выплеснул воду вместе с младенцем на обоих татей. Одному купол по самые локти нахлобучился, пошатнул, но наземь, однако, не сронил. А если и так - невелика беда: там ведь ковёр лежал. А другой выхватил дитятю на лету одной рукой, закрылся, словно бы щитом, и орёт:
- Складай злато-серебро немедля, ино придушу червяка или зарежу!
Глядишь, и выгорело бы у него. Николаец-то, хмелён да умён, два угодья в нём, сунулся чадушко вызволять голыми руками - семь вершков железа вмиг схлопотал. Отец Онфим от такого замер истуканом. Остальные заробели и в единый миг раздались в стороны.
И никто не заметил, как Горгий снял с плеча свою драконью снасть.
Вы чего думаете, он там напоказ пляски устраивал? Шаг вперёд и два назад? Спину выгнуть, ногой притопнуть?
Нетушки вам. Уронил гибкое бычье лезвие на пол, с места не сходя, пустил-поднял волной и полоснул татя по спине, да так, что окровенил всего. Мало двух из одного не сделал. А на обратном потяге умудрился самым жалом и погремушкой захлестнуть и выхватить младеня, да так ловко и споро, что даже тонюсенькой крестильной рубашонки не просек.
В обчем, Яромила подхватила племянничка. На того, второго, навалились всей кучей, повязали, выволокли прочь. В город отправили вместе с телом подельника.
На том главные дела закончились. Начались дела интересные.
Зовёт на другое утро Ивантей к себе пастуха, говорит важно при большом стечении народа:
- Вдове ты и раньше знатную присуху устроил, а теперь к тому же в спасителях числишься. Бери за себя - вижу, человек ты стоящий. В долю введу, любимым зятем станешь.
- Не моё это, - отвечает Горгий. Все при этом видят, что изменился человек: плечи распрямились, стан выправился, глаза смотрят с отвагой. На лицо и то похорошел. - Вот Яромилу-кукен взял бы за себя с охотой, да родной отец не отдаст. Оба они знатней меня стократы. Что побочная моего хана дочь - не в ущерб родовитости: это у вас, оседлых да крещёных, есть дети, рождённые в законе, есть беззаконные, кому и на свет бы не появляться. Степь же широка и щедра ко всем без различия.
- Кто ты? - догадался тут спросить Ивантей.
- От святого отца я не прятался, - говорит бывший пастух. - Имя мне - Керимбек-багатур, боевое прозвание - Сокол-Кнутобойца. Такие, как я, идут редким пешим строем в первых рядах наступающего войска, потому что оружию нашему простор нужен и высота. Отбивает оно пущенные стрелы, обходит щиты и крушит кожаный доспех. Вырывает из рук противника луки, кинжалы и мечи. Творит успешное начало боя. Также умелые мы скороходы, потому что вначале конная лава шагом идёт, потом рысью, а пропускаем мы её через свои заслоны для смертельной атаки лишь когда в намёт поднимается. Здесь же я лишь потому, что поручено мне, храбрецу и хитрецу, отыскать и доставить к родным сердце сердца моего князя. Одного лишь взгляда хватило мне, чтобы узнать в юнице редкую красоту, гордость и душевную силу, коими во всей полноте своей наделён мой владыка. Знание девушкой наших обычаев также передалось ей с отцовой кровью.
Только и выговорил Ивантей через силу:
- Ярилка-то знает?
- Давно, - ответил Керимбек. - Не хотели мы уходить тайком, воровски. Да и на верховых лошадей только на днях я набрал: когда ты мне за спасение внука золотой червонец подарил. А теперь время приспело.
Больше не промолвили ни он, ни богатей ни слова. Собрались Керимбек с девушкой и удалились в чём были.
Говорят, добыли они в ближнем селе заморенных степняцких аргамаков - не любят у нас этой породы, больно суха, жилиста и норов имеет буйный. В соху-суковатку норовят запрячь.
Через некое время слух прошёл по всей Великой Степи, что на свадьбе любимой дочери Искендер-хана, Кок-Тенгри-Юлдуз, Небесной Звезды, с храбрейшим из храбрейших Керимом-Тайчи, то есть царевичем Керимом, гуляло десять тысяч, то есть тьма тьмущая народу - и все из них, мужчины, женщины и подростки, были воины. И что вскорости родились у новобрачных двое сынов-соколят.
- Видно, долгонек был их путь домой, - съязвил на это Яромилин отчим. - Ровнёхонько девять месяцев без семи дней тянулся.
А что ещё ему оставалось делать? Поп Онфим переосвятить церковку после всей грязи и крови переосвятил и докрестить его родного внука таки докрестил, только имя дал ему причудливое: Костянтин-Копроним. Дерьморожденный, попросту. В честь того византийского императора, который, как позже наш удалой малец, со страху нагадил аккурат в крестильную купель.
Тоже немалая слава, однако!

---

СТАРОСУФРАЖИСТСКОЕ

Женщина имеет право голоса:
Стонать под мужчиной,
Кричать, рожая ему сына,
Голосить над солдатскими гробами.

Мужчина обязан заниматься делом:
Внедрять в податливое лоно детишек,
Охранять территорию,
Подставлять под удар.

---

МЕТРОПОЛЬ (ДЕТИ ТУМАНА)

Вспомним - Бозио. Чванный Петрополь
Не жалел ничего для нее.
Но напрасно ты кутала в соболь
Соловьиное горло своё...

А.Н.Некрасов. О погоде

Минздрав предупреждал, как по поводу табака, вскользь думала Мэйдей, и диггеры били тревогу. Не помогло. Когда соединили обе столичных подземки, московскую, разветвлённую до предела, и питерскую, чуть пожиже, но с двойными лифтовыми дверями, работающими до жути синхронно, получился так называемый узел Мёбиуса. Новая терминология, слегка напоминающая о культовом рассказе тысяча девятьсот пятидесятого года, опубликованном в России примерно через два десятка лет. Нет, никакие поезда не думали пропадать в межпространственных червоточинах: останки до сих пор то и дело находили под задымлёнными обломками Увража.
Снова всё запуталось. Увраж, то есть роскошная книга с картинками, вместо логичного Оврага: то и другое неучи слили у древнего писателя Гончарова. Имя огромного разлома, что одномоментно случился двадцать второго июня две тысячи энного года, в самую длинную ночь в году и на Земле, и обрушил своды на всех линиях подземной железной дороги: и кольцевых, и хордовых, и радиальных, как открытых, так и глубокого залегания. Тросы надземки от сотрясения тоже лопнули - но здания и высотные опоры с какой-то стати пощадило. Похожее наблюдалось во всех мегаполисах планеты: слишком уж бескомпромиссно её разрыли, а ведь не в одной старой Москве были подземные ходы и разливы рек, подобные морям, но заключённые в парапет или трубу. Чванный Петрополь, бывший Санкт-Петербург, морская волна исправно подмывала каждую весну, отчего раньше закрывались целые линии. Теперь - вообще вся подземка.
"Питер хорош, но и Москва не лучше. Москва - Питер, вот и нос вытер, - учила прабабушка старой прибаутке, изображая тыльной стороной ладони идеально прямую железную дорогу. - Всем скептикам нос утёрли, а сотворили-таки город-уникум".
Цокали девичьи каблучки по многоэтажной разветвлённой эстакаде, летящей над сухими и полными солоноватой воды руслами. Хрипло гудели, пробираясь мимо, экипажи - мало кто осмеливался покинуть пыхтящий короб на дутых колёсах, сбоку которого шла кобыла-помощница в гибриде шор и противоугарного устройства. Робея, скользили пешеходы, в своих громоздких "нарыльниках" и прорезиненных плащах похожие на плод мозговой горячки. Тяжко вздыхала каменноугольным паром мультисоборная Среднерусская Венеция, в которую обратился Метрополь, город, позаимствовавший от старой столицы одну-единственную букву, от новой - пафос финального аффикса. Однако метро довлело над всей абракадаброй формообразования.
"Я слишком люблю фонему "ф", это не к добру, - подумала Мэйди, в просторечии Мария. - Хотя да: с учётом строения зубов - очень легка в произношении".
Тот же звук речи обнаруживался в слове "фольклор". Погибшая подземка поднималась кверху пузырями новой мифологии.
Первый флюк. (Новое жаргонное словцо.) Обыватель считал, что попытки выдрать из сцепки и поднять наверх какой-нибудь не совсем покалеченный вагон не удавались по причинам метафизического толка. Та мешанина гнилого железа с тухлым мясом, которую поспешно убирали с глаз долой, возникала-де на середине пути от дна до кромки Увража, где было некое "временное лезвие". А пока вагон оставался внизу, под слоем золотистой дымки, всё было нормально, сидел народ, газетки почитывал.
"Курить не надо было", - Мэйди покачала изящно стриженной головкой и прибавила шагу. Капюшон пелерины слегка отдувало от лица встречным ветром, перепонка с фильтрами прижалась к горлу - даже приятно.
Другой расхожей байкой было как раз то, что Иисус покарал человечество за потребление наркоты плюс табакокурение - и продолжил карать за возврат в каменноугольный, торфяной и древесный век. Оттого и солнца не видно за прозеленью облаков, и туман в глазах и мозгах, и прочие неудобства, из-за которых Москву нынче впору называть Старой Дымокурней в параллель со Старым Дымокуром - Эдинбургом. Оттого в город, чтобы исправить путь и направить людей, стали являться Посланцы. (Финишное словцо выговаривалось людьми с чувственным придыханием.) В пасмурную погоду - а когда погода здесь иная? - на эстакаде Крымского моста часто видят спаренные вагоны, один из них ходовой: когда туман чуть развеивается, заметны морозные узоры на стёклах, пальмы там всякие и павлины. А как это может быть, если внутри не топят и не дышат?
"И в особенности как, когда там нет рельсов?" - посмеялась внутри себя Мэйди.
Она вздёрнула голову, словно пристяжная пароконочная лошадка, и привычно оттянула лицевую часть маски вперёд и вверх. Судорожно вобрала в себя воздух. Здесь должен был начаться Андреевский мост: река давно ушла отсюда из-за Увража, но плотный "хлорпикриновый" туман оставался.
Никто уже не помнил времён, когда по полотну шла железная дорога: мост ремонтировали и переносили с места на место, меняли название, облицовку быков и покрытие полотна.
Но сейчас рельсы начинались прямо у ног девушки.
Похожие на пароконку или паротрамвай - сплошной глянцевитый булыжник внутри и снаружи.
Тянулись метра на три - не так мало - и снова ныряли в зеленовато-янтарную зыбь.
"Вот и оно. Я пойду? Пойду, куда деваться. Свернёшь в сторону или назад - глядишь, погонятся. Мне туда надо? Получается, надо".
Опустила маску - как набросила, привычно-расчётливым жестом притянув к лицу капюшон. Нащупала во внутреннем кармане пелерины солидный прямоугольник. Шагнула.
Третья жуткая детская постебушка.
"В покорёженном вагоне ждут разиню три персоны. Чел с ружьём, примкнутый штык - и уж больно он велик. Офицер в донской фуражке: алый цвет - он самый тяжкий. И хохочущий скелет - вовсе маски на нём нет".
Торец вагона постепенно выплыл и очертился твёрдо: чаши буферов, оборванная гармошка переходной площадки, ржавая дверь. Те, что в стенках, раздвижные, намертво залиты особой стекловидной смесью из пульверизатора: защита от профана со стандартными картинками в голове.
Мэйди прыгнула вверх почти без разбега, словно хорёк на насест. Держась за боковые кромки, ухватила ручку двери и повернула. Изнутри хлынул тёплый прокисший воздух, добавив в уличную атмосферу лишнюю струю мрази.
Деды устроились на скамье спиной к окну: Игнат, участник Великой Войны, - стоя и упирая винтарь в изодранный линолеум пола, Григорий - закинув ногу за ногу и надвинув на глаза фуражку с продавленным верхом и надраенной медяшкой кокарды: так и сияла на кроваво-красном фоне тульи. Оба в противогазах с окулярами, ради одного форса. Самый младший, Руслан, сиял только лысым черепом, и это вовсе не значило, что то же самое было на месте всей головы. Страшилки врали: просто от долгой жизни в экстриме у него выпали все волосы, вытекли глаза, а кожа на лице намертво обтянула скулы, зубы и то, что осталось от носового хряща. Тренчкоут, "построенный" по моде конца прошлого века, изящно свисал с утончённых временем конечностей.
Тем не менее он первый и живее всех прочих откликнулся на явление:
- "Яву Золотую" принесла, Маш?
- А тютюн россыпью? - подхватил Игнат.
- Чтобы козью ногу скрутить, и эрзац-филичового табаку хватает, - буркнул Григорий. - Стоило бы внучке для того исхитряться.
- Вот, получите свой "Винстон-Салем", лагерники, - Мэйди вытянула небольшой, на четыре штуки, блок, шлёпнула его на скамью. - Достать было не труднее, чем вас самих сегодня найти.
Иронии тройка призраков не распознала. Мигом распечатали, утянули по пачке в захоронки, последнюю Руслан демонстративно и со вкусом надорвал, выбил сигаретину и протянул девушке.
- Благодарю, - отказалась Мэйди, - хотела бы травануться - без чужой помощи обошлась.
Чужой - это было очевидно. Дедами они считались лишь в белорусском смысле: всего лишь дальние и весьма условные предки. Очередной выверт Узла: поодиночке вытащил их из каких-то рудничных штолен разной глубины и времени заложения и вбросил прямо в литерный поезд кого-то из высшего начальства, где и приковал наподобие замковых привидений. Что стало с начальством - не стоило и домогаться. Мария втихую полагала, что тотальное обрушение сводов началось именно с акта прикладной гематомании. Пожалуй, это выворачивало хронологию наизнанку.
- Что бы мы без тебя делали, Маш, - томно проурчал Игнат, стряхивая пепел на ложе. Сегодня он нацепил на снайперку здоровенный штык, что вполне гармонировало с её "родным" оптическим прицелом.
- Да то и делали, что сейчас, - ответила девушка невозмутимо. - Разрешения старейшин вам никогда не требовалось, а курение - баловство: убивает аппетит, но не особо утоляет жажду.
- Только если она актуальна, - добавил Череп.
- Насущна, стиляга хренов, всего-навсего насущна, - поправил Казак, вовсю испуская рыже-чёрные дымы. - Русской мове тебя не учили.
А Солдат отбросил выжженный досмерти косячок и попросил:
- Маш, а Маш. Во рту совсем пересохло. Ты ж всегда закусить давала.
- Закусить или запить? - спросила она. - Пора бы уже выработать словарь расхожих понятий.
Но говоря так, привычно снимала фильтры, разматывала шарф, подворачивала рукава кофточки, обнажая припухшие вены.
Полная субординация в интиме. Левое запястье, что ближе к сердцу, досталось младшему по званию, правое - старшему, а к горлу деликатно присосался штафирка Штатник. Было не так больно, как противно. "Это из-за Николая, - уговаривала себя Мэйди. - Надо же мне было тогда и вот так его встретить".

Случилось это вскоре после того, как голубой вагон воспарил из земных недр и приземлился посередине Васильевского Спуска. Дело было вечером, делать было нечего, ибо место для таких дел оказалось неудобным: в широкой части перекрёстное излучение (пентаграмма и восьмиконечная звезда с плешкой близ передней части), в узкой горловине, рядом с бывшей городской думой, - перехват. И то спасибо, что народ у бывшего Рва никогда особо не толпился. То есть Мария именно из-за безлюдья полюбила здесь фланировать. Дымчатый покров не был ей сколько-нибудь значащей помехой, а присутствие одиночек давало о себе знать как бы лёгким раскачиванием паутины, состоящей из тепловых лучей.
Тогда гамак раскачало изрядно, да и слиток темноты был виден отовсюду. Мария крадучись подошла к предмету, похожему на огромного жука с растопыренными надкрыльями. Да, внутри не один, а все трое...
Что заставило её изменить привычке - полная беспомощность гостей, то, что находились они на пределе истощения или подсознательный расчёт? Теперь уж не ответить.
По счастью, от вливания "теплоты" сила к ним вернулась. Вагон, тоже по счастью, упавший на все четыре колеса, удалось подвинуть вплотную к верхним торговым рядам, так что большой и малый силуэты слились.

Вот когда она, умотавшись до предела, решила сегодня не ловить никаких кавалеров и честно пойти домой - вот как раз тогда кавалеры и явились.
В теперешние смутные времена некто догадался возродить древний институт советских дружинников. Поговаривали, что из-за непрозрачной газовой взвеси каждая бригада вооружена миниатюрным эхолокатором, как у летучей мыши, - последнее достижение бионики. Явное преувеличение: за всё время ночных скитаний Мария видела подобное лишь у группы Ника.
Они буквально перекрыли ей дорогу: три плечистых парня в каждый с тёмно-красной повязкой на рукаве тяжёлого комбеза.
- Что-то слишком легко вы одеты, девушка, - сказал один. - Не по сезону.
В самом деле: Мэйди словно нарывалась на то, чтобы стать замеченной. Плащик, едва достающий до талии, юбка до колена, ажурные чулки вместо легинсов, туфли на узком каблучке - словно ни разу не приходилось бегать. В позапрошлом веке подпадало под ярлыки "синдром жертвы" или "виктимное поведение". Многих провоцирует, но кое-кто инстинктивно пытается защитить.
Оттого другой парень и спросил, перебивая напарника:
- Но вы ведь не из тёмных бабочек?
Отрицать эвфемизм - значит немного да покривить душой. Оттого Мэйди сказала:
- Я не проститутка. Только - знаете притчу о собаке, лежащей поперёк дороги? Её спросил, зачем она так делает. Собака ответила: "Учусь отличать злых от добрых. Добрый меня обойдёт, а злой - пнёт ногой".
- Рискованное занятие в наше время, - проговорил Николай. Она легко угадала его имя - между словом и обликом устанавливается двусторонняя связь.
- На самом деле я не подумала, - ответила девушка чуть виновато. - Вечера в Москве тёплые. Парниковый эффект, наверное.
И зябко повела плечом.
- Какое тепло! Да вы замёрзли, будто ледышка, - Николай будто не нарочно коснулся её плеча в тонком рукаве. - Знаете, что. Дежурство у нас кончается, маршрут более-менее вольный. Мы с ребятами вас проводим до безопасного места, а там вы уж как-нибудь сами.
И поспешно представился:
- Я Ник, для друзей Колька, они - Серго и Павел.
Совершенно ясно, что он был тут главным. У него и оружие было массивнее - не простая пневматическая трубка, но помповый пистолет со сгустителем атмосферной взвеси. Двойной поражающий фактор: разрывная пуля и газ.
"Таки выучилась разбираться в огнестреле, - одобрительно подумала о себе девушка. - И в холодном с серебряной обкладкой тоже, хотя кое для кого оно вполне горячее".
По пути, на котором тихо отсеялись оба напарника, выяснилось, что живёт Коля совсем близко, Новокузнецкий отвершек. (По ответвлениям главного оврага теперь ориентировались куда успешнее, чем по старой карте.)
- А я - из Малого Обнинского Увражка, - сообщила она. - Гощу здесь у родичей.
- Что, на скоростном паробусе приехали? Они устраивают экскурсии.
- На птеродизеле. Частном.
Это было меньшей ложью, чем просто кивнуть. Крылья присутствовали. Притом паробусы, пароконки и прочая наземная техника шли с пересадками, аэропланы и даже авиетки на малых расстояниях оказались невыгодны, и гражданское население вовсю изощрялось, изобретая и регистрируя фантастические агрегаты на двойной тяге. Названия давались тоже "с ядрёным прибабахом", за всеми не уследишь.
- Это как вам далеко до дому возвращаться. И притом ночью.
Что Коленька специально перепутал дальнее с ближним, Мэй просекла вмиг, но всем видом дала понять, что ничего не заподозрила. Натурально седая блондинка, что с неё взять.
Разговор мало-помалу перешёл на то, чтобы выпить кофе не на квартире легендарного троюродного дядюшки (по выразительному умолчанию - пустующей), а в общежитейской комнатке с отдельным входом, что занимал Николай.
Хоть Мэй и не ждала такого, кофе оказался не одним предлогом, но реальностью, ароматной и пышущей жаром. Да и сам Николай оказался чудесным любовником: мощное, гибкое тело, жаркие губы по всему её телу, трепетные сплетения вен, молодая горячая кровь, соединённая с пылким семенем. Позже она призналась себе, что за всю свою жизнь (не такую, по правде, долгую) не испытывала такого экстаза. Оттого последняя капля кофе была пощажена, чашка опрокинута на блюдечко кверху донцем... в предвидении следующего раза.

А потом начались её странствия. Хотя деды оказались привязаны "к стенам, где совершилось преступление", но сам транспорт оказался летучим и вездесущим. Аркады захиревшего Пассажа, галереи Мюра и Мерилиза, метромост на Воробьёвых горах, кишащих диким лесом и волками, гигантский полуобрушенный виадук над Березуевским оврагом, пешеходный мост над обмелевшим Волховом, - их приходилось отлавливать буквально везде вплоть до Питера. Дети Подземелья, эмиссары мертвецов, как с досадой прозывала их Мэйди, словно нарочно испытывали на себе её "чуйку", верховое чутьё. Будто не хватало того, умения, с каким она добывала им необходимое для жизни. Не-жизни. Курево и бухло.
С дефицитными сигаретами стало проще, когда отец Амброзиус благословил на союз с Николаем: Мария несколько раз надрывала приятеля просьбой о малой услуге. Офицеры внутренних войск имели доступ к закрытым распределителям и без помех пользовались товарами, безусловно вредными для простонародья. А вот с питьём обстояло куда хуже. Использовать возлюбленного на сей предмет Мэйди не хотелось, поэтому она ещё до поиска блудных зомбачей наедалась до упора чем уж бог послал. И очень старалась не расплескать силу.

Во время эскапад, ставших привычными, она всё чаще чувствовала некий взгляд в спину или неясную тень, когда оборачивалась через плечо. Выследили? Советовалась с Амброзием.
- Не бойся, тебя не напрасно крестили таким именем. Мария - майский день, именины сердца, - шутил он. Но на душе было тревожно. Кто оклеветал нас, сказав, что у "этого народа" нет ни души, ни вместилища для неё? Что в ней тогда тосковало о Николае - день ото дня он становился ласковей, его взгляды и вздохи - пронзительней. И, безусловно, он слабел, хотя свидания с Марией происходили не так часто, как хотелось обоим.
Да и она сама выматывалась - не до любви, не до охоты, одни докучные заботы.
Но тут, наконец, па Амби сказал:
Нех соби. Тераз можешь. Идзь свободне и безпечне.
И перевёл с родного "поляцкого" - так же свободно:
- Отпусти себя. Теперь можно. Иди к своим дзядам звонко и смело.

Она так и двигалась по застывшему от желтушного ужаса Метрополю. Впервые в жизни не скрываясь под одеянием смертных. На миг застывала перед таким же застывшим экземпляром еды, погружённым в гипнотический транс. Когтем сдирала защитную оболочку, приникала к шее выкидными клыками. Нимало не таясь, отшвыривала пустое тело на обочину или через перила. Аристократка тёмной крови, крови, что бросалась в лицо ярко-алым румянцем и сияла на устах тысячью смертельных поцелуев. Принцесса невидимого для смертных ночного неба, что отражалось в ярких, как луны, очах под траурными крыльями бровей. Бледноликая и Белокосая Погибель.
Так и добралась бывшего Парка Культуры - и до Калужской площади.
Побасенка о стоянии на Крымском мосту оправдала себя. Стальные колёса пропахали в его покрытии вихлявые борозды, посшибали половину заклёпок из тех, что остались. Двойной след тянулся до круглой площади, которую в большей мере, чем самую главную площадь в стране, можно было назвать Красной. Не Красивой - Кровавой. Это было сердце старого города и здешней земли, наполненное всеми их соками. В эпицентре вселенной Учитель и Князь мира по-прежнему простирал руку вперёд, благословляя мятежные орды, но стоял уже ни на чём. Хрустальное паникадило детской библиотеки висело в воздухе, цепляясь за гнойные облака и осеняя собой стёртый до самой земли храм. Асфальт чуть просел над сохранившимся "восьмиполосным" туннелем для людей и экипажей. А в средоточии находился когда-то самый крупный узел циклопической подземной крепости.
Увраж. Вражеский овраг. Когда-то у Пелевина родилось такое же роковое двуединое слово: ухряб.
Вагон сегодня тоже не особо таился. Стал под чугунную руку вождя, подвинув гранитный постамент. И - то напыление, которое она так тщательно наводила, прыская на корпус из баллона, было продрано и висело целыми полотнищами.
Мэйди вспрыгнула в раздвинутые створки - её питомцы на удивление смирно расселись рядком. Простёрла руки, чуть откинув голову, сказала, чуть задыхаясь:
- Берите всё, что вам нужно. И как можно скорее. Дыма сегодня не будет.

Три пылающих клейма на разогретой коже. Нет, хуже. Раскалённые обручи - на запястья, удавка - на горло. Откуда такое? Они мертвы, я никогда не насыщала их до той грани, когда может начаться финальное превращение.
- Маш, ты только на спинку не падай, срамота выйдет.
- Бабу покрыть - не тютюн садить, великой сноровки не треба.
- Куда своё шмотьё суёте, фарцовщики! Им разве голые кости греть. Вон килим совсем чистый, так и быть, волоките сюда через мою голову.
Когда Мэй приподняла голову и с усилием отодвинула с себя изрядно-таки пыльный ковёр, сверху на неё смотрели три вполне состоявшихся лица. Очень встревоженных.
И отовсюду, терзая уши, чуткие к малейшему шуршанию молекул, неслись неразборчивые трубные гласы из динамиков.
- Обложили нас, - хладнокровно пояснил Игнат. - Извольте пожаловать в мясорубку а-ля... как его? Верден.
- А опосля того в Сталинградский котёл, - ухмыльнулся Григорий. - Мабудь, мы фрицы.
- Бульдозерная экспозиция, - картинно загнул бывший шестидесятник.
Трубы внезапно смолкли. И перекрывая тихие голоса, воспарил знакомый баритон Николая.
Зябким осенним ручейком по спине.
Бликом немой серебряной зарницы.
Трепетом осинового ствола на холодном ветру.
- Мария! Ты слышишь меня, Мария? Вы окружены. Не только здесь - повсюду, где тухлые выродки повылезали из-под земли. И где их кормили твои не-мёртвые упыри, чьи гнёзда мы тоже вычислили. Спасибо тебе одной, Машенька. В самом деле спасибо. Поэтому через две минуты - слышишь, две минуты, не больше, - я жду тебя здесь. Ручаюсь, что твоё прекрасное тело пощадят.
Мария выпрямилась.
Голос дочери Тьмы бывает невероятно чётким и полётным, если ей того хочется.
- Ручаешься? Мария не считает, что ты в этом волен. И вернуть тебе твои ручательства не может. Только если ты покличешь Мэйдей так же, как ты звал Марию, она, так и быть, тебя послушает.
Долгая пауза. Глубокая тишина. Мертвенная.
- Он сделает? - без звука и без губ спросил верный Руслан. Мертвецы говорят так со своими сожителями.
- Не знаю. Надеюсь.
И в ответ не слова девушки раздалось троекратное:
- Мэйдей, Мэйдей, Мэйдей!
Майский день, майский день, майский день - по-русски.
Ведьминские пляски у костра.
Mayday, Mayday, Mayday - по-английски.
Старинный призыв "Придите мне на помощь".
"M'aider - M'aider - M'aider" - по-французски.
"Помогите. Вставайте все на смертный бой, живые и мёртвые, немёртвые и неживые".

В небесах и под землёй начало происходить странное. Туман закрутился в тугие спирали, оттуда выпали звёзды, просыпавшись на танковое воинство средневековым стальным "чесноком". Камни мостовой вздыбились оружием пролетариата, трещины в почве расселись, узлы железных трасс пораспутались. И много поднялось изнутри мертвецов - от Питера, и Валдая, и Твери, и Клина, от земель псковской, калужской и новгородской, а ещё от деревень с диковидными именами Чёрная Грязь, Большое Опочивалово и Мясной Бор. Бледны, тощи, один другого выше, один другого костистей, стали они вокруг людского войска и протянули свои руки, хватая людей вместе с механизмами, раздёргивая на составные части и таща в пропасть, поистине бездонную. Ибо вместо дна там было чёрное пламя, и пожирало оно всех мёртвых подряд - как давних, так и недавних.
Всех - помимо таких созданий, что не могли умереть, потому что сами были тысячекратно умноженной смертью. Эти сами обращали людей в трупы, выцеживая кровь из обречённых и разрывая трепещущую плоть волчьими зубами.
- Не хочу смотреть, - шепнула Мария тому, кто вынул её из плена невредимой и теперь поддерживал сзади.
- Хочешь, чтобы мы спасли твою несвятую троицу - смотри, - ответил ей очень знакомый голос. - Все лишённые гробов хотят, наконец, их получить. Ты задержала этих мертвецов по их доброй воле. Ты до предела накачала их Тёмной Силой, и теперь они почти во всём подобны детям луны и тумана.
- Да, ради того, чтобы они в конце концов сплясали под вашу дудку. Навели смертных силовиков на глубинные каверны с самой гибельной магией на Земле и тем отомстили за нас.
- Разумеется.
- А Николай?
- За него не смей просить, - сухо ответил рыцарь Амброзий. - Он ловил на тебя, ты хитрила с ним - и никакой любви я в этом не усмотрел.
- Обе стороны играли со мной в не мои игры, - с горечью ответила Мария. - Начиная с момента, когда родилась во Тьму от не-смертной женщины и была крещена пучком иссопа с левого на правое плечо. Причём проделал это над будущей наживкой родной папаша.
Сражение, досягнув до неба, как адский вулкан, постепенно прогорало.
- Разве плохое имя "Майский День"? - возразили ей. - Ну и что, коли на SOS чуточку похоже.
Она оглянулась, наконец.
Рыцарь Амброзий стоял без доспеха, но был самым чудесным образом невредим и даже слегка фатоват. Неизменный отцов плащ-крылатка наполовину распахнут, сюртук выглажен и вылощен, только на крахмальных манжетах виднелись одна-две капли крови да тугой воротник немного запачкан гарью.
Старый денди тонко улыбнулся:
- Вон эти вечно живые трупы шествуют и, прости за вульгаризм, лыбятся во всю пасть. Видать, крепко ты им пришлась по душе.
- Прямо вижу, как они пьют от нас, мы - от тех смертных, кто остался, а смертные потихоньку обращаются в весёлых зомби-Роджеров, - печально усмехнулась девушка. - Круговорот. Лента Мёбиуса.
- Ну да. Сказать тебе самый главный вампирский секрет? - ответил он серьёзно. - Уже давно известно, что спираль ДНК тоже является фрагментом ленты Мёбиуса. Это человеческая. Но наша... О, наша - это вся бесконечно длящаяся, свёрнутая в кольцо вселенная перерождений.
Только Мария не слушала его высокопарной болтовни.
"Как хорошо, - думала она, глядя на приближающиеся фигуры, отчётливо рисующиеся на безмятежно ясном небе, - что у меня есть самые настоящие, единокровные деды... Целых трое".

...Левое запястье, поближе к сердцу, - младшему, правое - старшему, а у горла - соловей-пташечка весело поёт...

---

СТУЧАТЬСЯ В ДВЕРИ ТРАВЫ

Глава вторая

Ну да, ну да! Френсис не женщина, потому что имя позволяет. И оттого ещё, что в нашей славной психованной армии традиционно служат только мужчины. Несмотря на то, что из баб получались самые лучшие шаманы, не говоря уж о ведьмах. Ведьмак - далеко не ведьма женского пола. В том смысле, что ему до них как небу до земли. И прорицатель Тиресий, классик нашего жанра, насильственно обратил себя в женщину, чтобы успешнее работать на избранном поприще. Всё так. Только зачем ворошить здесь и сейчас такие вот неактуальные вещи?
Надо сказать, Фран держится весьма бодро для человека размытой гендерной ориентации, не понимающего, на каком он (она), собственно, свете. И обременённого кучей бледных существ, условно - младенцев. Возрастом от двух внутриутробных месяцев до пяти внеутробных лет, но все примерно одинакового размера - живая иллюстрация к брошюре против аборта, тот, кто публиковал это непотребство, явно желал, по всей видимости, растрогать человечество. Кое-кто из самых ранних напоминает личинку термита, которыми мы все здесь питаемся, у более поздних - розоватый пузырь вместо головы, ласты недоразвитых конечностей и бессмысленно тёмные пятна вместо глаз. На иных словно бы надета маска из грубой красной глины, а руки, ноги и ведущий в никуда пупочный канатик выглядят скопищем переплетенных трубок. Кое-кто хвостат и весь покрыт тончайшими волосками - такие кажутся почти хорошенькими, если бы не повсеместные кровавые жилки: от них кажется, что мех прорастает прямо из скользкой цыплячьей плоти.
Напоминает известную мысль: человек - бледный червяк, то же спирохета, в коконе высоких технологий. А без них - почти что нуль. Говорят, если оградить личинку от высоких излучений "с небесного верха", он не разовьётся, так и останется уродом и идиотом. Любопытно: на человеческом зародыше кто-нибудь такое пробовал или только над приматами поиздевались? Получается как-то однобоко...

Хотя нет, я не прав - не все детишки такие освежёванные. Малайская двойня - цвета выдержанного бренди, с бойкими карими глазёнками и таким же бойким язычком. Им навскидку года по четыре, и хотя они не самые старшие, но явно более всех прочих тянут на человека. Даже именами обзавелись: Махатхир и Мохади. И хотя вряд ли помнят свои прежние, данные папочкой и мамочкой, через самоназвания чётко просвечивает политика.
Словом, малайчата - безусловные лидеры нашей компании. Вот я - нет. Просто мужчина их общей суррогатной мамаши. А поскольку из-за того нам требуется время от времени оставаться наедине, сразу же по пришествии меня в чувство на ближних кустах отыскался подходящий тент не очень больших размеров. Мы с Фран чуточку приподняли его в центре, чтобы не провисал, и притянули колышками к земле, оставив для входа такую пазуху. Типа пола на полу заехала.
Наши детишки - народ смирный и с большого перепугу не требует больших забот. А, может быть, просто атмосфера вокруг благостная. Скажите, отчего никто из них не помнит или не осознаёт отсутствия родителей? Откуда вот взялись все эти тряпки, даже не шибко закопчённые? Можно подумать - явились, ибо пришла нужда. Под ними спасаются от зноя. Их окунают в воду или обмазывают съедобной кашицей, прежде чем обмотать младенца. Ими обтирают с него пыль, грязь и экскременты. А это в нашем скудном положении даже излишество.
Словом, кое-как приспособились. Не загибаемся, хотя, кажется, это дело времени. Даже огонь получили - не сразу, но, пожалуй, из-за того, что в пекле жара и так предостаточно. Бить кремнём о кремень меня учили, но кругом один песок под корнями и вокруг них.
- Сырая пища вредна для здоровья, - провещал я однажды. - И вяленая. И сушёная. И толчёная. Микробов много потому что.
Ерунда, похоже. Мы навострились отыскивать корешки и разорять муравейники, потом плоды трудов надо было этак на сутки выставить на солнце, чтобы пропеклись. Но ведь огонь - знак победы титанов над богами. Прометей и всё такое. Ждать грозы или иных катаклизмов было скучно, и потом - накликаешь ещё на свою голову тучку радиусом этак в милю, с железными молниями и каменным градом. Из десяти способов обойтись в походе без спичек большая половина работала только зимой, а меньшая - при условии, что от цивилизации остались хоть какие ошмётки.
Когда Фран вникла в мои страдания, то отломила от куста прямую ветку - такими дети сверлили здешний песок ради еды и воды - и сказала:
- Ошкурить нечем, резать волосы нечем, но если ты и я оторвём у себя по пряди, можно будет ссучить неплохую тетиву.
Рвать? Нашли мазохиста...
Кажется, тут я и наткнулся на обсидиан с острым сколом, но, как нарочно, слишком мелкий для того, чтобы высечь искру. Пришлось держаться обходных путей: слегка нарушить целостность скальпа, причём открылось, что мы оба шатены с лёгкой проседью, сделать насечки на концах ветви, натянуть тетиву, обкрутив вокруг сухой ошкуренной палочки... и тереть, пока из ладоней на сухую траву не посыплются искры и она не затлеет, пуская вверх седую курчавую прядь.
В сухой траве здесь недостатка не было: достаточно редкая, чтобы пламя не расползлось, она попадалась под руку, стоило протянуть её вперёд, оглаживая песок.
Огонь - это магия единства. Магия противостояния темноте - а ночи здесь были бархатно тёмные и большеглазые. Свет звёзд не доходил до дна мира, луны мы вообще не видели ни разу, и мы с Фран представляли себе, как это может быть страшно.
Но почему-то дети не проявляли особенных эмоций: либо помнили, как уютно было в глухой материнской утробе, либо нечто специально отгородило их от любой тоски и любого страха. Старшие кое-как умели говорить - но о погибших родителях не вспоминали и они.
Вокруг живого костра собрались все, и стало видно, что число спасённых не соответствует грубым расчётам. Положим, части не удалось перейти, но если имеются недоноски, то ведь должны быть беременные мамаши, а их-то зачем пустили на борт?
Или физиологически зрелых младенцев кто-то низвёл до уровня бессмысленного плода?

Попытки навести порядок на мясной фабрике имени Иеронима Босха всякий раз проваливались - и тем не менее наше зыбкое братство кое-как прозябало. Увидев зажигательный лук, Махатхир на пальцах объяснил мне принцип то ли ворота, то ли бурава: одно побольше, другое подлиннее и скопом на поперечные рукояти навалиться. Вместо стрелы "набобровали" единственное в округе прямоствольное дерево, которое можно было так назвать: похоже, акацию. Хотя в здешней флоре я разобрался плоховато. По крайней мере, древесина была адекватная: мы испортили с десяток обсидиановых рубил с зазубренным краем и изгрызли ствол словно мыши, пока свалили тощенького патриарха. В пару ему пошло растение типа ивы, из которого делали первенца нашей цивилизации. Тетиву для большого лука мы сплели из лиан, заодно полакомились ягодой, немного напоминающей волчье лыко. Я было запретил скармливать её несмышлёнышам, но потом махнул рукой. Пусть выживают как получится, и так сплошь да рядом творится нечто, взламывающее любые рамки. Так что всё наше племя ходило (в буквальном смысле) до вечера сплошь в бледно-фиолетовых пятнах. И спать в них легли.
А рано поутру мы с Фран и ребята постарше обкрутили верёвку вокруг стоячего дрына и налегли на поперечины. Одна команда во главе с Фран в самом деле, грудью на ствол, другая, где старшим был я, потянула на себя противоположный конец. Ибо стать со стороны вервия никак не получалось.
Нет, я понимал. Все мы понимали, что это не метод, лишь намёк на него. Только при каждом порыве к цели достигалась не одна она.
Дети явно очеловечивались. Очертания тел становились худощавыми, руки-ноги удлинялись, кожа смуглела, в глазах начинали роиться крупицы смысла. Ни головы, ни конечности не выглядели более водянистой слизью, залитой в кожистый мешок. Ещё бы: им приходилось двигаться. Хоть на своих двоих, хоть на четвереньках... Нет, ни в коем случае не ползком - земля мигом раскалялась от трения.
Я уже тогда, наблюдая эти природные аномалии, начал подозревать, что нас учат. Но ещё более уверился в этом после того, как всего лишь через час нашей потной и пыльной работы из-под бура, выстрелив им наружу, забил фонтан чистейшей артезианской воды. Волшебство, не иначе!
И мы, хохоча, плескались во вмиг набежавшей луже, пока она не впиталась в почву, обмазывали друг друга рыхлой грязью по самые уши. Целебной грязью - всю присущую от рождения расслабленность с них как рукой сняло. Как хмельные - так упруго скакать на месте, подбрасывая вверх ноги, и так вертеться волчком, как делали сейчас наши ребятишки, я не умел и в школьниках. Да и видел-то лишь когда к нам на гастроли приезжали вертящиеся дервиши из Коньи.
- Сыты, пьяны, одеты, да ещё подошвы загрубели и стали словно каменные, - резюмировала Фран. - Слушай, а если нам затеять настоящее строительство? Имею в виду хижины - больших деревьев тут нет, но хотя бы кустарник проредим.
- Ты не боишься, что с такими природными тенденциями у нас в самом деле вырастет город? - спросил я в ответ. - Примерно через недельку?
Ибо я, как ни странно, вовсе не соскучился по цивилизации, откуда нас выперло резким пинком под зад.
- Надоело отсутствие приватности, - коротко ответила она. - Палатка - не выход, там полог не застёгивается. А вокруг сплошные детки с широко закрытыми глазами.
Это она вспомнила древний фильм, где обиняком упоминался и мельком показывался ритуал колдовского посвящения Великой Матери и священного брака.
И то, что Фран такое сказала, означало, что мы окончательно выходим из состояния войны.
Трудились мы всей когортой и без устали - так с недавних пор стало у нас заведено. Я рубил лесной кустарник тесаком из нефрита (пожелать алмазные вставки в лезвие показалось слишком жирно), Фран подсекала более или менее прямые стволики кремнёвым топором неуклюжего вида, дети выносили всё это из леса и складывали на поляне. Собирали всю конструкцию по предварительному плану, который полетел в единое мгновение: достаточно сказать, что поначалу мне хотелось шалаш, Фран начала делать прямоугольное строение на четырёх опорах с плоской крышей, Но в конце концов получилось нечто вроде папуасской хижины с треугольными фасадами, передним и задним, коньковой балкой и крутыми скатами, достигающими земли. Выглядело оно так, будто мы со дня на день ожидали в этой полупустыне потопа.
А ещё там была дверь, которую можно было при желании закрутить изнутри на палочку, продетую в петлю.
Похоже, одних этих приготовлений хватило бы, чтобы отбить у меня всякую охоту к интиму. За многие годы жизни я убедился, что самое главное в жизни надо делать второпях, словно кот, хватающий куски с праздничного стола, крадучись и озираясь по сторонам, аки тать, иначе пропадёт всякий вкус. А когда тебе удаётся в кой-то век устроиться комфортно и по-человечески, можно держать пари: то, что у тебя висит ниже пояса, в таком поззиции и останется. До тех пор, пока любимая не засандалит тебе в пах голой пяткой или не уязвит куда как покруче. Я, понимаете ли, человек, полный противоречий, и моя любимая половая принадлежность переняла от меня это милое свойство натуры.
Но отчего-то, едва мы под каким-то неясным предлогом забрались внутрь хижины и оказались в ажурной предвечерней тьме, случилось обратное. Моя рука сама ущипнула пятнистую, как у леопарда, шкурку вокруг левого соска, пальцы Фран сомкнулись кольцом вокруг моей мандрагоры, на которой, как на залёгшем в буш десантнике, зажглись камуфляжные пятна. Так подшучивало над нами солнце, пробиваясь через неровное плетение: мы видели себя самих - и не видели в одно и то же время. Были надёжно спрятаны от по-прежнему убийственного солнца - и им же расчленены на куски.
Свободным от пожатий пальцем я робко отыскал щёку моей партнёрши: скромное продолжение умеренно дерзкого начала. Её губы наудачу впились в моё запястье - где Фран обучилась таким вампирским штучкам, не знаю, но от одного этого я почувствовал, что из меня вытягивают все имеющиеся соки. Потом скользнули вверх, к подмышечной впадине - я захихикал от щекотки, - мельком коснулись крошечной ареолы и вполне ожидаемо вышли на финишную вертикаль, ставшую немного короче оттого, что мой заветный корень приподнялся кверху. От взаимно порывистых движений тени заплясали, воруя у нас всё новые территории. То же сотворила шевелюра Фран, широко раскинувшаяся на моём потном животе. Похоже, что в атмосфере двойной укромности мадам покусилась на некий кошелёк с двумя округлыми монетками: именно что покусилась, от "кусать". Хотя и ногти у неё отросли нехило и были заточены на манер пилы. Мне пришлось буквально скорчиться, чтобы поцеловать даму в поросшую густым волосом макушку, слегка отодвинув свой операционный узел от хищных пальчиков, и коварно запустить свою руку в совсем иную, невидимую и неведомую шерсть, разъединяя жёсткие, спутавшиеся прядки в поиске розы о четырёх точёных лепестках, этого прелестного каприза природы... о-о.
В общем, когда мы в дружном согласии достигли самых нижних горизонтов бытия и улеглись на грубо сплетенную циновку этаким двойным морским узлом, оставалось сделать немногое. Как раз хватило оставшейся ночи в совокупности с дремотными рассветными часами.
А поздним утром нас разбудил азартный гомон детишек, что явственно напоминал птичий. Мы поднялись, раздвинули щель в редких прутьях - и увидели.
Из пустыни, одетый лишь в нарядную головную повязку из бисера и такой же поясок, в нашу сторону направлялся маленький, стройный, очень смуглый человечек с дротиком в руке и луком за спиной. Он как две капли воды походил на изящного подростка, но им не был. След в след за ним, изящно ступая по горячему песку, шла голенастая пустынная кошка - гепард.
- Бушмен, - прошептала Френсис. - Народ Пустыни. Овакуруа.

---

РОМАН В БДСМ-СТИЛЕ

Граф Шмен де Фер в Лючию Нимурмур
Влюбился без каких-нибудь оглядок;
Разделало стрелой в сплошной ажур,
Прошибло страстью аж до самых пяток.

Роскошный он букет ей преподнёс:
В обвёртке из листа острейшей стали -
Пук тонких, гибких и стрекучих лоз.
Но "фи" все родичи презрительно сказали.

Колье-ошейник он вручил ей в срок -
Весь в бриллиантах и душист, как дыня, -
Не позабыв шевровый поводок
На мастерской работы карабине.

Но папа с мамой отвернули нос,
Не оценивши жениховой дани:
"Ведь наша дочка - не дворовый пёс,
И больно ранят самоцвета грани!"

Всё ж был упорен наш готичный дом:
Он, нижнюю не отпустив на волю,
Вмиг обручальным пригвоздил кольцом,
Где трискель чёрный на сребряном поле.

И был уже настолько он силён,
Во всех свершеньях - несравненно ловок,
Что свадебное платье сам ей сплёл
Из белоснежных шёлковых верёвок.

Но тётушка сказала: "Не бывать
Малютке нашей в лапах каннибала!"
А дядюшка: "Мне кажется, что рать
Давно по этой ниве проскакала".

Когда погрязли близкие в войне,
Кот-Сфинкс и Нимурмявская невеста
Вмиг смылись, обнаружив на Луне
Нигде не бывшее - незнаемое место,

Где счастливы без дураков и дур
Граф Шмен де Фер с графиней Нимурмур.

---

РЖАВЬ

Когда папа снаряжал "Победу"-внедорожник для поездки по дальним магазинам - добыть съедобный дефицит, - или когда мама гуляла с Надей мимо заброшенного детского санатория, или когда сама Надя, чуть подросши, собирала даровую лесную малину с ежевикой, рядом всегда, как по заказу, обнаруживалась площадка со старыми парковыми аттракционами.
- Раньше такие были в каждом дворе, - говорила мама. - Не пластиковые, как теперь. И не такие кричащие - синее, зелёное, желтое, красное.
- Курвина раскраска, - подхватывал папа, отчего мама сильно и непонятно обижалась. - Многоцветная радуга. Цвет равен материалу и предмету. Слинял - и самой вещи капец.
Но в том, что современные детские площадки выглядят невсамделишными, сходились оба. Со старинных больших качелей, карусели или автомобильчика покрытие сходило слоями - зелёное, голубое, белое, - обнажая прочную основу, покрытую словно патиной: отцово словцо. Рыжевато-шоколадный оттенок устанавливался сразу, не сходил, не дряхлел и по-своему берёг металлическую основу от гнили. Касаться лёгкой шероховатости было славно: на руках оставался кисловатый запах и вкус, который Надя про себя называла папиным. Примерно так начинало пахнуть от него, когда брал дочку на колени - надёжные, как железный остов качелей с последней дубовой поперечиной сиденья. И баюкал на них, пока не начинал выпирать какой-то скрытый болт. Мама тогда рассердилась и сняла дочку, притиснула в объятиях, так что Надя, помнится, закапризничала. А папа сказал, что полно - ничего же такого не случилось. Не одна же из материных подруг, а родной отец ласкает.
Похожих размолвок становилось всё больше: вырастали из пустяков, копились, как мокрый снег. Когда Надя с папой лепили снежную бабу на дворе, снег залез в сапожки, пришлось вытрясать, потом вешать вывернутые колготки на сушилку в ванной и греть босые ступни, икры и бёдрышки в отцовых руках. Вот в такой последовательности.
Снова сцена с грозной мамой в главной роли: на площадке же всё цепями заперто, к металлу легко приморозиться (это в оттепель-то), зачем так упорно лезете?
- Да права она, - утешал потом папа. - Все эти качели-карусели хороши были летом. Ещё колесо обозрения, и поезд ужаса, когда швыряет со стороны на сторону, с горки на горку, и все внутри сладко визжат. И миндаль в пакетиках - сладкий и солёный, продавщицы в серых холщовых накидках рядом со своими серыми тележками. И яркие вещицы: шарики, связанные в виде диковинных зверей, красных, то есть редких, бордовые автоматы с чуть хмельной газировкой, розовая сладкая вата, такой липкой паутиной в комке, алые глянцевые яблоки, облитые карамелью и, наверное, кислючие - само по себе никак в рот не хотят лезть. А уж музыка и гомон! И летит мой красный шар прямо к небосводу, как в стихах Маршака! Да уж было время, когда я сам ходил в мальчишках, - не то, что нынче.
И делал очередной глоток из пакета, где прятал от мамы бутылку с чем-то горьковато-приторным. До тех пор, пока чуточку не веселел.
А потом мама с ними развелась.
- Блонда, видишь ли, решила, что ты ей достанешься, не мне, - объяснял папа. - Но, во-первых, уходит она в нетрадиционную семью. Во-вторых, за границу, а импортировать русских детишек запрещено. В-третьих, лишних денег там для них не запасено - не умеют. Я всегда больше этой недотёпы приносил в семью.
Надежда только и поняла из его речей, что папа отчего-то не любит светловолосых. Почему тогда женился и зачем все сослуживицы, которых он приводил в их квартиру, - сплошь белокурые, хоть, в отличие от мамы, крашеные?
- Не думай, дочка, что я тебе мачеху приискиваю. Ещё чего! - возражал папа в ответ на её немые взгляды. - С меня одной тебя хватит. Надо же - ушла от нас, стерва, и ни единого слова по душам.
Он теперь и в самом деле легко справлялся и с готовкой, и со стиркой, квартиру держал в чистоте - маме и не снилось, - а заглядывать на дно пакета бросил напрочь.
Но насчёт мамы ошибался. Успела она поговорить с Надей.
- Ты маленькая, - она еле улучила минуту, когда отец вышел за почтой. - Не простишь, не поймёшь, но хоть запомни, что скажу. Если я не уйду отсюда - моей души и сердца не станет, души и сердца не станет - нечем будет тебя любить. Защищать пока не очень требуется. Потом, я ведь оставлю вместо себя тётю Лукию. У неё такие права, что за порог твой папа её не выставит. Разве что отговорится занятостью.
Тётя Лукия была полицейский. Папа называл её полисвуменшей. Высокая - выше него, вся в тёмно-синем сукне, юбки не носит, одни брюки, и рубашка голубая с погонами. Жалко, что без пистолета и дубинки с наручниками: не положено. Как говорит о себе - скорее переговорщик, чем усмиритель.
- Чего пожаловали, коп ювенильный? - всякий раз говорил отец с раздражением, выставляя на стол лишнюю тарелку или разворачивая навстречу даме экран ноута с учебно-развлекательной программой. - Пробуйте вон. Готовлю вкуснее иной бабы, нехило зарабатываю - отремонтировал квартирку, теперь точно кукла, дважды на неделе навожу гигиену. Как Надюшка пошла в первый класс - так учёней моей дочери нету, прямо индиго, учительница говорит.
Он мог бы и не частить так, и выражаться культурней - нарочно опрощался ради нежеланной гостьи.
- У вас неполная семья, - возражала тётя Лукия.
- Да. А кто виноват?
Она отмалчивалась ровно полминуты, затем продолжала:
- Наде требуется не только учиться - играть с такими же детьми. Вы её во двор не пускаете и на удлинённый день запретили оставаться. Держите при себе.
- У меня не служба, а работа, - отвечал отец. - Хитрое железо на дом привозят, я же компьютерный ас. Вы не знали? Устроился после развода, чтобы с родной кровинки глаз не спускать.
- Двадцать четыре часа в сутки холите и лелеете, - кивала она.
- Надо же - не русская, а поговорки знаете. Да, именно это и делаю - чтобы Надька обделённой себя не чувствовала.
Демонстративно клал последней руку на русые - в матушку - пряди и любовно их трепал.
- Из этих, - проворчал однажды, едва защёлкнул за незваной гостьей замок. - Задушевных подруг. Которые с твоей маманей шуры-муры крутили.
- Ты о чём, пап?
- Рановато тебе знать. Незамужняя она, это ведь яснее ясного? Вот и намылилась чужие семьи точить, коррозия двуногая.
- Ага, - ко второму классу девочка пригубила Чехова, быстро заскучала, но кое-что врезалось в память. - "Тля точит траву, ржа - железо, а лжа - душу".
Щегольнула, значит, знанием не по своему возрасту.
- Ложь, а не лжа. Ржавчина, а не ржа, - поправил отец, а ей отчего-то (почти что в рифму) вожжа под хвост заехала.
И Надя быстро добавила:
- Тётя Лукия говорит - цитату Чехова нельзя портить. Она иногда приходит в школу, сидит, смотрит, где и как мы играем на переменках. Говорит - после уроков не ходите на старые площадки, там время такое... консервированное. Застоялое? Вспомнила! Застойное,
- М-м... - отозвался отец. - Тут она отчасти права. Ходи, но не со всей школьной бражкой. Со мной можно, с кем другим - ни-ни. Даже с учительницей.
- Мы шумные, а она запрещает учителям нас глушить. Говорит - пускай мы вывернем и покажем всё, что внутри. И будем сами собой, а не тем, что из нас хотят слепить старшие.
С чего папа взбеленился, она не поняла. Но бросился к дочери, схватил, убегающую, и крепко, со страстью, отшлёпал. Потом утешал незнакомо тихим голосом:
- Сердце не стерпело, ты уж прости, Наденька, не доноси дылде импортной. Скверное дело - на родителей чужим доносить.
Она согласилась, но сути не поняла. Доносить - плохо, а врать, утаивать, выходит, хорошо? Тётя Лука всегда интересуется, как у них в семье, не обижают ли Надю. И итальянка она, кстати, только на четверть.
А обижали девочку теперь всё чаще. Чаще всего - резким словом. Скоро она поняла, что любят её ровно до тех пор, пока её мнение совпадает с отцовым. Иначе - глупая, что ты понимаешь в жизни. Я думал, у нас с тобой одинаковые мысли, мы ведь семья, святое. Начнёшь настаивать - снова бьёт: никогда не больно, всегда стыдно.
Как-то, уже в начале пятого класса, девочка удрала. Без тяжелых разговоров - в самом деле нужно было на урок пианино, а папа трудился над денежным заказом. И недалеко: запретные снаряды обнаружились в соседнем дворе, рядом с домом, что давно обещали снести, но пока вселили в него туземных дворников.
Папка с нотами полетела на чуть пожухший газон, девочка огляделась.
Обыкновенные, уже привычные забавы: качели, подвешенные на цепях - замок приковывал одну к столбу. Карусель на тяжеленном диске - без мотора не разгонишь до того, чтобы ветер свистел. Хотя папа лет пять назад бежал и тянул за боковину, Надя же, сидя внизу на корточках, смеялась во весь рот от счастья. Поле с витыми колеями и низкой оградой - гонки на отсутствующих автомобильчиках. Пересохший пруд с дутыми жестяными лебедями, когда-то белым и чёрным, с алыми клювами: давным-давно они плавали по кругу наперегонки. И вот ещё: такого в прошлые разы не было. Малышовый поезд - крошечные вагончики, раньше на каждом сидел Квиксильвер или Микки Кристмас, сумки и рюкзаки укладывали в подобие пиратского сундука, стоящего на заднем буфере каждого салона, паровоз выдавался вперёд добродушной маской с чёрным кружком на глазу и трубой на месте цилиндра-шапокляка. Маска осталась и теперь - такая же улыбчивая. Крашено всё было, тоже как раньше, в классические железнодорожные цвета: котёл, кабина, тендер и вагончики - чёрные, колёса - красные с белым кантом. А лари для поклажи - просто облупленные.
Девочка кое-как пролезла внутрь, хоть колени пришлось тянуть к подбородку. Удивительно, раньше ведь мы катались с родителями - для безопасности. Покачалась - поезд был на тормозе, под одно-два вагонных колеса, а то и под несколько, явно подбили клинья. "Скатертью, скатертью дальний путь стелется и упирается прямо в небосвод", - пропела Надя, лягая порожек туфлей. Дальше позабыла слова и закончила взрослым: - "Паровоз твой мчит по кругу, рельсы тают как во сне, машинист и сам не знает, что везёт тебя ко мне".
Последние слова утонули в надрывном ревматическом скрипе. Словно недужное существо потянуло заросшие мхом суставы и завопило от боли. И сразу же в скулы поезда ударил ветер, перелистывая нищие пейзажи, резко шелестя палой листвой. Чужой мир двинулся навстречу - так плавно и маслянисто, что Надя не сразу поняла: движется сам тягач и сами вагоны. Ускоряясь и ускоряясь.
Сначала Наде было хоть и жутковато, но почти весело - будто и не с ней вовсе. Но когда спину резко притиснуло к жёсткой раме заднего окошка, а затылок - к сундучной крышке, она закричала.
- Хро-о, - насмешливо гукнуло далеко впереди. - Хру-у-гф.
"Это ведь та жуткая физиономия на паровом котле отзывается", - сообразила девочка.
Парковая осень кончилась, вдоль ритмично постукивающих рельсов потянулись огороды с бесконечными грядами овощей. Капустные кочаны, морковка и огурцы обочь дороги торчали как головы и мужские члены, каждый куст поздней розы раскрывался, словно половые губы. Дикий смысл образов вбивало в череп, будто гвоздь. Пухлое лицо то и дело злорадно оборачивалось, одаривало невольную пассажирку одноглазой улыбкой и издавало тот же самый зловеще хрюкающий звук, что и раньше. Посередине чёрной метки словно тем же гвоздиком поковыряли, оставив оловянное бельмо, на щёчках играл липкий, глянцевитый румянец.
Такими же глянцевыми, но чёрными, как жук, были паровозы на станции Лоо, которые так пугали девочку в раннем детстве, что она могла проходить мимо, лишь заткнув пальцами уши. А они вечно разводили пары между ней и морским пляжем - такой вон пыхтит-пыхтит на приколе, да как реванёт, чтобы выпустить лишний дым через свисток. Ожидание казалось ей куда страшнее самого звука.
В самом деле. Движение куда более жутко, чем...
Внезапный рывок, надрывный хоровой вопль и остановка - такая резкая, что жестяной мирок сплющился с размаху, сдавил коленки и выставленные вперёд локти будто тисками, голову - словно черепным жомом. Папа... увидел тогда картинки пыток в учебнике и заругался: чему вас учат на уроках истории, вот его бы сюда...
А потом до ушей Нади донеслись нестройные голоса с какой-то свиристящей интонацией:
- Во влипла - хоть техасской бензопилой вырезай. С чего бы Шмена так дёрнуло?
- И на ужин нам будет не стюардесса, а мама.
- Коль имеем бензин, отчего ж чистого не плеснуть и спичку не бросить? Зараз всё выйдет.
После долгого и разнообразного визга и скрежета нечто шевельнулось, и небольшие грубые руки потащили девочку наружу.
Её похитителями оказались по виду обычные недоросли: в грязных и сальных лохмотьях, босые, с нечёсаными вихрами до пояса. Глаза у всех были круглые, как у совы, на лицах застыло то же выражение, что на паровозной морде.
- Вы кто? - спросила Надя.
- Не догадалась, что ли? Пропащие Мальчишки с острова Небыляндии, - ухмыльнулся один, чуть повыше других и тощий до безобразия, но одетый, по сравнению с остальными, чисто и крепко. И волосы у него светло-русые - значит, хоть изредка, да моет. - Чем тут тебе не волшебная страна? Только не ищи Питера Пэна - склеили его. Или сшили суровой ниткой - говорили, так надёжней получится. Давно уже взрослый, блин, семейный.
Она не нашлась, что сказать, кроме:
- Кто сшил?
- Да сама Венди, кто ж ещё иголки вперёд клея ставит, - объяснил другой, темнокожий и кучерявый.
- Я тебе позволял базарить, Чекко? - сухо сказал высокий мальчишка.
- Нет, Старки, - мальчишка лихо тряхнул круглыми цыганскими серьгами из золота.
- И никогда не позволю. Что там думает обо мне твой ухарь Сми - его дело.
- Разве СМИ - не множественное число? - внезапно спросила Надя.
Все рассмеялись.
- Двойственное. Как ножницы или кусачки. Я плюс мой доппельгангер, - Кругленький, конопатый тип расставил ноги, руки выпрямил над головой - получился косой крест. Потом изогнул кисти крючками и словно клацнул ладонями друг о друга. - А то миляга Старки из себя горазд камень воображать. Нет, чтобы бумагу для обёртки и подтирки.
- Одни мозги - одно имя, - объяснил третий парень, плечистый, коренастый и весь будто в засосах. - Я вам тоже не долбанутый мутант какой-нибудь. Убью попросту и незатейливо, в отличие от некоторых.
И одномоментно закатал рукав и штанину, напрягши мускулы.
Тут Надя поняла, что это на нём не синяки, а татуировки, но очень плохо сделанные - как в домзаке или сиротской колонии. Жирные синие розы, кресты, увитые драконами, и курчавые девичьи головки с расплывшейся мимикой.
- Билл Джукс, я тебя тоже не просил выступать с проповедью, - грозно обернулся к нему Старки. - В равной степени как и малыша Сми. Здесь, слава богу, не школьный утренник и не молебствие перед выпускным экзаменом.
- Ох, - тоненько шепнули за спиной. - Этот медный лоб Старки был учителем в младших классах, пока не надумал расти взад. Знает толк в розгах, и туго.
Надя скосила глаза: оборачиваться затылком к здешней кодле она не посмела.
Как и везде вокруг, здесь повсеместно торчала длинная сушёная трава, голые кожистые плети девичьего винограда обвивали чахлый куст - ветки, прямые, как лоза и безлистые, торчали от корня ровным пучком.
А посреди них скрытно мелькала тускло-рыжая искра.
- Так позволено будет мне продолжить, выбродки, покинутые своими мамахенами за бесполезностью? - рука Старки внедрилась прямо в куст и с хрустом сломала нечто гибкое и колючее, за компанию щёлкнув искорку по носу.
- Так вот, значит, свалил наш капитан Питер Пэннихук, то ли пробка, то ли ястреб, то ли долгий крюк. Вместе с Венди свалил, ясен пень, - продолжил он, помахивая импровизированным хлыстом.
- С кем тут ещё пароваться - с Тигриной Лилией или малюткой Динь-ли-Тинь? Мы ж не извращенцы какие-нибудь и возраст согласия куда как почитаем, - ввернул Билли и тут же, мельком поймав взгляд старшего, с готовностью подставил ягодицы, расписные, словно жостовский поднос. Старки досадливо сплюнул, отвернулся и продолжал:
- В общем, Венди больше не в игре. Так что теперь нашей всеобщей мамочкой будешь ты - больше некому.
Тут некие услужливые руки снова дёрнули девочку вперёд, извлекая из одёжек, хоть и покрытых ржавчиной, но более или менее целых, и уронили в грязь, сильно пропахшую креозотом. Распялили посередине, как морскую звезду с толстыми лепестками, и уже намеревались приступить или взять приступом...
Как рыжая искорка мелькнула перед глазами и завертелась каруселью с истошным криком:
- Выходи, кто хочет умереть последним! Только ты, Надежда, не отзывайся, здесь тебе не расхожий фольклор!
Блескучие осколки огня роняли насильники, отлетая, каждый из них ранил наземь одного из насельников... В мозгу девочки окончательно перепутались все события, мысли и слова, но пришелица и без них явно побеждала: руки и ноги слились в одно блестящее медное кольцо. Трупы валялись повсеместно.
- А ты кто? - спросила Надя.
- Я Тинкер Белл, в которую давно никто не верит, однако приходится.
- Фея?
- Ну да, только представляться всякий раз противно. Замыленная опера, типа, - на этих словах живое свечение, немного выросшее и оформившееся в крылатую девчонку с рыжими прядками вокруг бледного лица, пнуло одного из покойников шиловидным носком туфли. Тот застонал, явив миру своё бессмертие.
- Ничего, отойдёт благополучно, - Тинкер сморщила носик и обняла Надежду за талию.
- Куда отойдёт?
- На тот свет. Да успокойся, где был, там и останется. Во владениях графа Шмен де Фер, что заправляет половиной этой самой Небляндии. Название следует понимать в том смысле, что никаких шлюх я на территории моего дружка не потерплю.
- А на другой половине?
- Там я сама хозяйничаю, и никто больше не суйся. Тинкер, графиня Нимурмур. Давай дуй в направлении меня, одними словами.
Закончив пафосное самотитулование, фейка потянула Надежду за собой с силой и упорством живого локомотива.
И - словно они обе перешли чёткую границу. Железнодорожную романтику смыло крутым кипятком, голые трости расцвели чашечками зеленоватых и голубых лилий, на плетях среди алых листьев явились гроздья душистых ягод, узкие ланцеты пырея глянцевито заблестели. И где-то вдали горизонт пророс мощными деревьями. Дубы, ильмы, липы? Надя не различала пород. Только видела блеск тихой воды между стволов.
- Лопать хочешь? - внезапно спросила Тинкер.
- Ты о чём?
- Слово не поняла? Ну, трескать, шамать, глотать, бухать... ой, погоди, это не отсюда...
- Нет вроде. То есть не хочется.
- Это у тебя с перепугу. Культурный шок. Освоишься.
- Они грубые. Страшные.
- Кто - мои питомцы? Чушь. Дети. Какой мальчишка не любит поиграться в пиратов, завоевателей, вообще крутых мэнов? Так же точно ведут себя и когда вырастают. А мы с тобой женщины, у нас иные дела. Ты знаешь, что даже самая юная дочка Евы, лет двух или трёх, не может считаться настоящим ребёнком? Я знаю: мне куда больше твоего, лет сто или сто пятьдесят, наверное. Да ты переспи беду, переспи. Тогда легче вникнешь, проще смиришься.
И, как по заказу, Надежду сморило. Она ещё чувствовала, как ко рту подносят кружку с чем-то горячим и пряным, стаскивают с плеч рваньё, и нечто, похожее на облачко щекочущих блёсток или пряди тонких золотых волос, окутывает тело. Ласково проникает в складки, щелочки, щекочется в волосах, проливается в мозговые извилины... "Не надо, - хочется сказать пленнице. - Чем ты меня опоила, феюшка?" Но уже поздно, и она, несмотря на предельную свою наивность, понимает это, когда в сладкой дрожи сотрясается всё тело. Будто когда лёжа в постели нарочно забываешь пописать и держишься. Пока не пойдёт вверх, стискивая, не распустится книзу, расправляя, сладкая судорога. Тогда приходится ждать дальше, пока не отпустит.
А позже сон, куда более глубокий, настигает, ловит... Опрокидывает на траву... Вновь отверзает хляби...
"Я, наверное, чудовище, - думает Надя. - Папа не верит, говорит, что в семь лет такого быть не может, что я не тех книжек начиталась или вообще вру. Но вот ведь они - редкие слова для всего. Тоже из книг? Ужасно".
Но прохладные ручки и ножки, всё тело, похожее на сгущённый свет, обволакивают её, оболокают, одевают. Приникают к шейной вене. Пьют тревогу. Даруют покой.

Наступило утро - неожиданное, как все рассветы и туманы близ реки. Надя, не раскрывая глаз, пощупала место рядом с собой - остыло.
- Она всегда так, - пояснил Старки, поднимая девушку за плечи. - Мисси Нимурмур. Налетит, взбаламутит и испарится на непонятное время, а моим парням расхлёбывай.
Есть-пить он гостье не предлагал - должно быть, считал, что сама справится. И не от лёгкости в мыслях, вовсе нет: выглядел куда старше, чем в первый раз. Как и все Пропащие Мальчишки.
"Им, если они те самые, столько же, сколько и Тинкер, если не больше, - подумала девушка. - Фея ведь появилась на свет благодаря этим мальчишкам. И стареть им не удаётся - одна я постарела в эту ночь лет на сто. Называется - набраться опыта".
- А как вы обходитесь - не едите разве и не пьёте, как в старом мире? - спросила Надежда.
- Отчего же. Вон ягоды зреют, подальше - жёлуди и орехи, под землёй корни. И воды прямо хоть залейся, - ответил он. - Тряпки неплохо держатся - хотя в будни приходится лопухами укрываться. С обувью вот плохо, обувь прямо-таки горит. Зато подошвы ног стали как железные.
- Почему она Нимурмур?
- Сама себя так назвала, покровительница наша самозваная. Потому что молчит - и ни мур-мур. Пословица типа. А что молчит, будучи в постоянных бегах, - о том ни слова.
- Есть такая опера - Лючия Ламермур.
- Ага, звучит вроде похоже, - хмыкнул он.
- И ещё граф Шмен де Фер. Это в честь шевалье Атоса?
- Из трёх мушкетеров? Да нет. Железная дорога по-французски. Граф железной дороги - догадайся с полпинка. Денди в чёрном цилиндре и с попыткой монокля. Ну?
- Этот... Паровозный.
- Девка-молоток, - одобрил он. - Ага, он самый. Работает в паре со своей марухой. Притаскивает ей пленников.
- Ей?
- А на кой они нам самим сдались - тупые да непроваренные! Вот ты шить умеешь? Починять наши одёжки?
- Никогда, знаешь, не дружила с иголкой.
- Я тоже. Ничего, в здешнюю вечную жару можно всякими лопухами да плетьми перебиться, в смысле связать. Или вообще голяком. А пришить - на то у нас ножики имеются.
И продемонстрировал ей тонкий, из прозрачного кремня, совсем неплохой работы.
- Зато я умею готовить. Яичницу с колбасой, варёную картошку. Папа выучил, - с лёгким испугом проговорила Надежда.
- Это хорошо, да только колбасы здесь не растёт, а клубни и корни ядовитые, понос может прохватить. Ягоды неплохие, хоть на вид и волчьи с вороньими. Яйца воруем у сиринов, фениксов и прочей пернатой шушеры. На прожитьё хватает, - деловито объяснил Старки. - А о предках своих забудь - не выручат.
Поезд они кое-как починили - выгнули покорёженное железо голыми руками, загрузили тендер дровами из леса и по новой отполировали бока и физиономию соком незрелых грецких орехов. Водрузили на рельсы с помощью рычагов - мальчишки оказались сильны не по фигуре. Теперь он резво бегал взад-вперёд, но, к облегчению Надежды, не ревел: только - чух-чух-чух - уютно отсекал пар. Привозил детей в тишотах и брючках, среди них, казалось Надежде, были и девочки. Но к ним не добирался ни один - оставались на кромке леса.
- Сами не хотят. Ждут ответа, как соловей лета. А немного спустя их Понтекурва назад забирает, - ответил Старки на немой вопрос девушки.
- О. Это ведьма или как? - Надежда знала, что неких имён не следует "поминать всуе", но её учитель начал первым.
- Ну, такая верста коломенская. Кума-оглобля с громким голосом, - неохотно пояснил тот, и она удивилась, откуда Старки выкапывает мудрёные русские выражения.
А ещё подумала: "Разве я хотела сюда? Может быть, из-за катастрофы получилось - тормоза отказали или лёг кто-то поперёк рельсов?"
Девушка понемногу осваивалась. Кое-как прибиралась в шалаше - днём ребята разбредались кто куда, придя вечером, могли вгорячах перетащить его на совсем иное место. Собирала еду. Было дело - притаскивала полон туесок незрелых ягод или грибов, которые никто из её детей не ел, или забывала прополоскать чьи-нибудь многострадальные порты в ручейке, вытекающем из озера. Тогда Старки выламывал из окрестной флоры очередной пук розог и лупил её, задрав юбчонку на голову: без злости, даже с некоторой скукой, будто выполняя надоевший долг. Было очень больно и жгуче, но реветь нисколько не хотелось.
- Потому что всякое лыко тебе в строку, - смеялся парень.
Куда хуже он выдрал Надежду, когда она улыбнулась Чекко, самому юному и симпатичному из здешних юных мужчин. Выдернул ремень, стянувший на талии штаны "цыгана-итальяшки" сложил вдвое и задал жару обоим.
- И не забывайте, кто ваш хозяин, - сказал морализаторским тоном, отбросив ремень в колючие кусты, и удалился. Поднимать его Чекко не подумал: выбрался из навек погибших лохмотьев, вынул из уха массивную серьгу и протянул Надежде со словами:
- Давай с тобой назло Старки обручимся?
- Хуже побьёт, - она пыталась не смотреть на юную наготу, но глаза не слушались, будто ниткой их тянуло.
- И чего? Не до смерти же, - он ловко вдел золото в ухо девушке, где не заросла ещё дырочка от детского, мамина "гвоздика". При этом разлохмаченный подол рубашки задрался выше, и стало видно... В общем, стало ясно, что Тинкер была не совсем права, говоря о вечном мальчишестве.
Девушка хотела возразить, что, собственно, имела в виду другой страх, не перед битьём. Но для него оказалось слишком поздно.
Вертелась земля, саднило от мокрой травы и колючего песка все четыре вдребезги разбитых полушария, текли кисельные моря и струились млечные реки, крепкая земная ось с усилием насаживала на себя влажное от крови и слёз мироздание и ритмично подбрасывала, словно поезд на стыках. Губы запоздало искали другие губы, руки теребили соски, будто иных телесных жидкостей не хватало.
А когда Надежда и Чекко оторвались друг от друга и поняли свою отдельность, отделённость друг от друга, с горних высот раздался трубный глас:
- Вот ведь заигрались, кудыкина мать! А той порой мамы с папами все городские парки обыскали. Сколько можно уже гулять, интересуются.
- Конец света! - ахнул Чекко. - Понтекурва это. Твоя первая женская кровь её вызвала.
Оба мигом вскочили на четвереньки. Прочие дети тоже стояли здесь. А на горизонте, наподобие кретинской статуи Свободы, высилась гигантская фигура с факелом - суетливо мерцающей Тинкер - в подъятой ввысь руке.
- Тётя Лукия, - тихо сказала Надежда.
То и в самом деле была она - Лючия, последыш древнего рода Понтекорво.
- Не стоит испытывать терпение тех, кто уже исправился, - чуть мягче загрохотала живая статуя. - И тешиться своим самостоянием и противостоянием. Расходитесь-ка по домам, авось найдёте способ снова повстречаться, хотя бы в виртуальном мире.
Ребята, чуть подварчивая, шли в направлении Свободы - на удивление смирной цепочкой.
- А мне? - спросила Надежда, по старой привычке зажимая уши. - Мне тоже идти?
И удивилась, услышав вполне обыкновенный человеческий голос: такой, к какому привыкла.
- Если хочешь - зачем меня спрашиваешь? - ответила тётя Лучия. - Вон остальные как стройно отсюда двинулись. А не хочешь - почему бы не погодить. Новые ребятишки будут у тебя под началом. Этих тебе не найти, пожалуй, - они из разных лет и даже веков.
- Нет, я, наверное, тоже пойду, - ответила Надя. - Мама... Папа беспокоится.
- Мама-то уже нет, - с грустью промолвила тётка Лукия. - Моя душевная половинка, вот эта Лючия Тинкер Белл, говорит - мама на здешней стороне, вместе с сынком, твоим младшим братцем, и другой нашей подругой. Но пока нет тебе к ней пути. Затейливо тут всё устроено.
- Получается, один папа у меня остался на этом... на том свете? - спросила девочка.
- Да, но не советовала бы... - Лукия не докончила фразы, как Надюшка ринулась бежать в сторону, противоположную той, по которой ушли все остальные. И мигом исчезла из любых глаз.

... Игровая площадка терялась в мокром осеннем тумане. Дождило - или то была изморось, а, быть может, слёзы?
Мальчики шли мимо угловатого железа цепочкой, держась за руки, словно в раннем детстве.
- Ничего с вами не должно случиться плохого, - успокаивала их Лукия. - Только не растеряйте опыта, какой он ни на есть. Вы можете быть одни. Вы сумеете сколько-нисколько так жить - в дальнем походе, например, или на даче.
- А Надя? - спросил Старки, он же Иванко.
- Мы ведь с ней поженились! - возмущённо прибавил Чекко, он же цыганёнок Петша.
- Она пошла назад. Теперь её душе, как и телу, снова семь лет, - отозвалась Лукия. - И вам обоим рискованно её отыскивать.

...Вокруг Надюши и её отца расстилается площадка аттракционов. Крашенные в яркие цвета огромные игрушки - ржавчина на них больше не видна и к каждой пристроилась шумная очередь. Какие-то стреляющие шутихами барабаны, лоточницы с ларями для мороженого и сатураторами, где напузыривают в стакан бурый "кахетинский" сироп, и тут же леденцы, и лучинки с сахарной ватой - клейкая пряжа на веретене, и калёные фундуки в бумажном пакете, и чан с разводами горячей карамели, накрытый прозрачным куполом.
- Вот мы и у меня дома, в моём времени, - говорит молодой, красивый папа, и его сладкий баритон уютно обволакивает Надю с ног до головы. Она хочет сказать, что время не очень подходит к его описаниям, какое-то лоскутное, что ли, но не хочет спорить - так жить лучше и веселей.
- А на рельсы ты и в самом деле лёг? - спрашивает Надюша. - Чтобы меня не увезли ещё дальше от тебя.
Что произошло там, где она осталась, в стране Небыляндии, девочка почти не помнит, что и было - папе отдала.
- Чем тебя угостить, доченька? - спрашивает папа вместо того, чтобы ответить, ибо ему не впервые и давно надоело хвалиться. - Мороженым пломбиром? Котехинской газировкой? Козьими орешками? Жжёным петухом на палочке?
Он специально портит названия, чтобы дочка посмеялась - и отказалась от того, что ему не по душе и карману. Только Надя хитрая. Она поспешно выговаривает:
- Яблоко в карамели! Кислое-прекислое, а карамель сладкая-пресладкая!

"Милая моя, непокорная, испорченная девочка, - думает отец, поворачивая в руках плод и любуясь его чудно залакированной поверхностью цвета крови. - Доносили мне - не эта лесби с пистолетом, другие, - что ты вконец пропала. Я не верил, пока от самой тебя не услышал, да ещё в подробностях. И от самих пацанов - да ещё в каких смачных подробностях! Спасители нашлись, тоже мне. Спасители-совратители. Но я безусловно и категорически положил всему этому конец, в точности как и тому воровскому союзу с уворованным от меня младенцем. Теперь ты снова и навсегда моя".
Перед ним в раскалённой, тягучей жиже плавно крутятся, поворачиваясь, как в вальсе, две головки, светлая и тёмная. Он тяжко вздыхает - и отхватывает от головки своей покорной дочери, своей сладкой Надюши крупный, в половину яблока, кусок.

---

СТУЧАТЬСЯ В ДВЕРИ ТРАВЫ

Глава первая

Как это получилось, что Амст, херова привратницкая наркотически-сексуальной свободы, стал так невыносимо праведен и чопорен, думал я, наблюдая за чинной погрузкой в аэробус живого товара. Ну, не такими в точности словами - если перевести, получится куда хуже. А я, как вы скоро поймёте, не то чтобы абсолютный скептик, но, если короче, так оно и есть.
Сопровождающие несли детей на руках, и каждый прижимал головку своего питомца к плечу. Нет, не потому что у тех бездействовали ноги - трап был крутой, а обвод двери служил финальной рамкой детектора. Один ребёнок - один спутник, слитная масса. Очередь, которую неторопливо резали гильотинной дверью на мелкие кусочки: слева направо. После каждой микрогруппы дверь задвигалась в проём, чтобы не прорвался кто-либо незапланированный или незаконнорожденный.
- Любопытно, что им показывали, нашим премированным детишкам? - спрашивает Фран. - Рембрандта, Хальса, Ван-Гога, парусные корабли, но вряд ли дом Анны Франк и Улицу Красных фонарей? Им ещё осмеливаются намекнуть на то, как их зачинают, но не на то, что и молодые смертны.
Мы с Фран напарники с немалым стажем, поэтому он перекачал в себя немалую дозу моего протестантизма и моей мрачноватой философичности.
- Стандартная кругосветка для ясельных отличников, - отвечаю я. - На очереди, как я понимаю, башни Петронас. Самый успешный сдвоенный член в мире. Музеи и рынки. Мечеть Джамек, индуистский храм с непроизносимым названием.
- Не работай путеводителем за бесплатно, Джин, - рассмеялся Фран. - Нам с тобой все равно не дадут отойти от борта даже справить нужду.
Я Евгений, Женька. Он - Френсис. Каждое из настоящих имён противно слуху другого партнёра: моё - слишком жужжащее (именно с того идущие на импорт "Жигули" назвали "Ладой"), его слегка напоминает о безумии. Такого нам не надо: мы слитная команда из двух человек, почти что одно тело с самолётом. В воздухе мы охраняем внутренности, на земле - то, что снаружи, потому что гигантскую люльку запломбировывают и разве что не заваривают в перерывах между полётами. Мы не профессионалы, мы - куда большее. Едины с приписанный к нам бортом, как два ядрышка и стояк. Если нас используют по-другому, борт должен быть того же биологического вида: тупой нос, высокий клиринг, широкий фюзеляж, хвост обрывается круто, а не перетекает в этакую аппарель, брюхо почти стелется по земле, восемь аварийных выходов на триста пассажирских мест (полтораста родителей и нянек, полтораста ребят), два туалета, в носу и хвосте. Команда - семнадцать человек, включая нас, - ко спасению не предназначена.
Такие "Боинги" используются для прогулок в чистом надземном воздухе, который сгущается и нагнетается в кабины особыми фильтрами-накопителями. Прогулки перемежаются познавательными экскурсиями.
Мы - пастухи стад.
Ибо дороже нового поколения для Земли нет ничего.
Когда люди спохватились, что дети хоть и рождаются, но не во всех семьях и какие-то неправильные, скажем, лилипуты метр шестьдесят в холке, без малого двухметровые великаны, андрогины, ураниты и помеси, отчётливо принадлежащие к ведущим расам "третьего мира", было решено компоновать пары с использованием высоконаучных методов. Чтобы сочетали в себе все мыслимые таланты и добродетели Настоящего Мужчины - Защитника и Настоящей Женщины - Великой Матери и одновременно Прекрасной Дамы. И призывать на их обоюдную сексуальную тягу (разумеется, в демократическом обществе без последнего не обходились) благословение Божие. То бишь венчать.
Ожидалось, что избранное потомство послужит соблазнительным примером и вытеснит разнообразно диковидную поросль благодаря своей красоте, а, возможно, и жизнестойкости.
Можно было бы сразу сказать, что из высокой идеи ничего не выйдет, сказал мне однажды Фран. Даже при нынешнем, до крайности высоком состоянии генетических наук. И дело не в том, что евгеника опорочена фашистским применением оной. И не в том, что снижением рождаемости и чисткой брачных рядов озабочены прежде всего европеоиды.
- Вот мы думаем, что заповедь плодиться и размножаться дана без учёта конкретной ситуации и нашего поведения, - объяснил он. - На скрижалях. А то были даже не страницы - устный посыл.
- Куда подальше, - помню, я хихикнул, и мы чокнулись. В те времена мы поддавали с соблюдением ритуалов. Пока не перестали. Работа не благоприятствовала.
Именно тогда нас, уже признанных асов службы ментального надзора, подрядили опекать национальное достояние.
Дело в том, что в образцовых браках никто не рождался. Верней, не рождался на манер Макдуфа - типа "из утробы материнской был вырезан Макдуф, а не рождён". Да, я знаю Шекспира вообще и "Макбета" в частности, что тут удивительного при таком Фран? Общая плоть - общие знания.
А ведь, учтите, наркоз дурно влияет на плод. Поэтому и роды идеальных женщин проходили натуральным образом, и редкие операции по извлечению.
Ведь, помимо прочего, легенда о бесстрашных "кесарниках", не знавших мук появления на свет и оттого не имеющих образа для грозного Бога, была ещё жива.
И вот что. Заранее прошу прощения ещё за садизм.
Головки у младенцев получались крупные - этакие умники. А позвоночник и скелет - вполне интеллигентные. Мы ведь не троглодиты какие-нибудь. И давление на головку, что с натугой раздвигает малый таз, плющило нежный хребет и шею в гармошку.
Результат? Все мертвы, как щенки английского бульдога, которым не помогли специалисты. Везунчики - были и такие - субтильны до того, что первые два года их приходилось буквально носить в горстях, поддерживая кочанчик ладонями и упирая ножки в локтевые сгибы старшего. А года через четыре или пять один из настрадавшихся производителей получал возможность красиво оттянуться на свежем воздухе. Конечно, с непременным дитятей в "кенгурушке" или слинге, реже ведомым за ручку, - но для пользы обоих. Вящей пользы, как заметил Фран, щеголяя знанием древнерутенского. Информация необходима как воздух. Воздух - та же информация. Экскурсии утоляют голод всех типов.
- Нет, ты посмотри, - почти не разжимая рта, прерывает он мои воспоминания. - Эталонная пара. Их-то зачем принесло?
К трапу самолёта подкатил, лихо развернувшись, лимузин цвета утреннего тумана. Уменьшенная копия аэробуса - длинный, многооконный, только что без крыльев. Шофёр вышел из дверцы, перешёл на другую сторону и протянул руку - помочь новобрачной.
Поскольку крыша в таких машинах низкая, высадка затруднена: красавица уже выбиралась задом, подхватив подол белого платья так, что вырисовалась, по замечанию Анатоля Франса, вся орброза. Руки в пышных рукавах также были чуточку пингвиньи. И покатые плечи под свадебной пелериной. А когда она выпрямилась, глядя через водителя прямо на своего жизнеспутника, стало ясно, что она ещё с приплодом. Нет, не по очертаниям, а по выражению надежды, решимости и страха, что нарисовались на округлом лице. Кстати, натуральная светлая шатенка, очень белокожая. Держу пари, что и гладенькая, соски большие и светлые, как мечта, а нижние губки слегка выступают из-под пухлых верхних. Спутник в синей костюмной паре и белой рубашке строен, чернокудряв, широкоплеч и обильно волосат - крутые завитки выбиваются из-под ушей, нижней губы и манжет. Нынче мода на всё натуральное, бреются и выводят растительность одни трансгеи.
Супругов принимают наверху последними. Вопрос о причине оказания чести и награждения виртуальным орденом остаётся открытым нараспашку. Дверь должны закрыть мы.
Как вдруг - сюрприз. Водитель, оставшийся было не у дел, снова подходит к свадебной карете, извлекая оттуда новую персону.
Даму. Уже издалека я определяю, что она малайка или добротная помесь: гладкие чёрные волосы до пояса, огромные глаза, мягкие, как бы чуть расплывшиеся черты смугловатого лица, гибкая фигура, задрапированная в малахитовое платье. Такое же зелёное покрывало с точно такими же разводами - вроде муаровых, но погуще, - сброшено с головы на плечи. Не совсем по-мусульмански, однако.
Не обращая на нас с Фран никакого внимания, красотка подходит к трапу, в мгновение ока становится перед проверяющими и после обмена улыбками и непонятным бормотанием заходит внутрь.
- Вот так финт, - говорю я. - Никак, наш коллега.
- Нет, я почувствовал скорее няньку. Оберегательницу живота. Нанни Ог... Погоди. Нет, не скажу. Но ауры опасности вроде не излучает. Да, точно.
- Причём тут опасность? - отвечаю я. - Навернулось на язык из-за нашей служебной паранойи?
- Похоже на то, - Фран смеётся. - Оцениваем весь мир по привычной шкале. Кто не с нами - тот наш враг.
Мы бодро промаршировали по лесенке - она сотряслась под хором наших ног - и вошли, едва не вдавив "внутреннюю службу" в тамбур-переходник. Почти близняшки: физия монголоида над комбезом цвета ночного неба, защитные жилеты с самурайскими крылатыми плечами, тяжёлые берцы. Только вот незадача: Фран мне едва по плечо. В крутых переделках я беру грубой массой, он - гибкостью, обаянием и умением предсказать следующий ход противника. Психист ещё тот. Впечатляющая оболочка призвана скрыть необычный факт, что всё оружие у нас внутри. Именно - мы сами, как есть голенькие.
Мы оторвались от взлётной полосы и внедрились в ночь, рокоча и уютно помаргивая стробами. Время полёта - двенадцать часов, пассажиры вполне успеют выспаться.
Наши места на самой корме, оттуда простреливается весь огромный салон. Неудобно - бойкое место, все ходят туда-сюда, как поршни. Зато никаких классовых перегородок. В тылах можно и пообщаться, и полежать друг у друга в объятиях, и осмотреться на автомате. Хотя нам не обязательно видеть глазами - сюда без помех притекают к нам ручьи разнообразных эмоций. И совсем не приходится стаскивать с себя комбез. Незримые для остальных пальцы ласкают шею, теребят соски, мелким дробным дождём пересчитывают бубенцы позвонков, спускаясь к ягодицам, навивают на себя поросль, всю в жемчужной испарине, проницая тайные отверстия. Это нисколько не отвлекает, как ни странно: напротив, "я-двое" вдесятеро мощней "я-одного", и чужие эмоции легко вступают в резонанс с нашими.
Только не стоит увлекаться до полного срыва в незнаемое.
Убаюканная душа сиамским близнецом плывёт над торчащими и опрокинутыми головами, созерцая картины.
Добрая половина кресел превращена в ложа, ремни-страховки расстёгнуты, ребятишки высвобождены из платков, шарфов и штативов, мать или отец свёртывается ящеркой, обвивает своё чадо руками и ногами. Идиллия.
- Беззащитны. До чего трогательно, - говорит та Психея, что носит имя Фран.
- Но ведь воздух в самом деле чист, - отвечает ей дрейфующий близнец. Джен. Я.
Это не вопрос и не утверждение, не об атмосфере внутри и вне, даже не о запахах марганцовки, пластиката и ярь-травы. Кто в здравом уме и твёрдой памяти пожелает разорвать в клочки своё будущее?
О самих пассажирах. Потому что существуют ревность, зависть и соперничество. Расцвели как никогда раньше. Вот эти гремучие миазмы наша сладкая парочка и ловит.
Что-то я не верю каменному спокойствию Фран. Первый раз в жизни не верю.
И этот скепсис рождает полосу картинок.

Чуть взъерошенный юнец устроился как в шезлонге, - видать, привычней спать в эконом-классе. Поверх разметался сынок или дочка, не поймешь. Одёжки сплошь лиловые.

Белокурая полнотелая мамаша почивает кверху куполом. Явно не с Санта Мария дель-Фьоре, месяца три от силы. Первенец, лет четырёх, так и спит в бондаже - что-то у него с костяком или мышцами. Но хорошенький.

Наши финалисты-новобрачные. Младенец под двойной защитой: мускульной стенки и супружеских объятий. Судя по тому, что на женщине крошечная маска со шлангом, их проблема в хроническом кислородном голодании. Почему ради одного этого надо взбираться на верхотуру - выше моего понимания. Парадокс, вот именно.

Чета юных малайцев. Несанкционированная смесь - абориген и русская голландка. Из гостей, должно быть, возвращаются. Занять спецтранспорт им позволили, потому что, как принято у исламистов, детей у них двое, этакие загорелые орешки, и каждый член семьи проплачен в двойном размере.

Время от времени я умею помыслить или там почувствовать по аналогии - редкое для нашего брата свойство. Потому что внезапно я вижу рядом с малайцами ту самую Зелёную Даму. Ничью не спутницу. Ничью спутницу. Она стоит лицом к нам прямо посередине салона. Чуть склоняется над каждым из маленьких сородичей: вороные пряди ниспадают, закрывая оба лица, разводы на шёлке слегка расширяются, ткань морщит лёгкая, еле заметная судорога, которая передаётся ребёнку, а потом всё успокаивается.
Всё. Вообще.
- Фран.
- Замри, - доносится до меня как бы сонное. - Чёрная Кормилица.
Он сошёл с ума? Блядь, как башка-то болит...
Призрак изящно скользит по проходу - четыре лежанки с одной, четыре с другой стороны - и везде творит одно и то же. Бьёт поклоны. Сперва налево, неимоверно растягивая шею и в этот миг замирая всем телом, затем, выпрямившись, как сборный штатив, - направо.
Всё ближе. И ближе. И ближе.
Нам не полагается оружия - такая примета, иначе главное ремесло не дастся в руки. Притом силовики, из которых навербована команда, и оба пилота вооружены. Только вот их тоже настиг морок - как я не заметил раньше! Полтора десятка спящих сознаний и ни одного бодрствующего. По счастью, автоматика включена и удерживает нас на курсе. Аэробус не спит - значит, бодрствуем и мы.
- Не тронь, - слышу я. - Пенинггалан, у неё дар близкого предчувствия.
Но я распрямляюсь, будто пружина. Лихорадочно собираю в кулак свою особенную мощь. Насильно вздёргиваю и Фран - выдёргиваю из дурмана.
А женщина (как он её назвал?) уже здесь. Алые губы, концы волос хищно шевелятся, будто опущенные в кровавую воду. На шее багровая полоса, будто топором ударили.
Кошмарный узор на растянутом перед грудью палантине извивается, словно змея на воде, переливается, множится. Чарует. Гипнотизирует.
Голова вампирши плавно взмывает кверху, образуя как бы рваный рот поперёк шеи.
И моя кровь, наша кровь двойным выплеском устремляется по этому пути.
Как раз вовремя, потому что тело корабля сотрясает жестокий удар - огненный великан переламывает сигару о колено и с размаху бьёт её раскалёнными и дымными кусками оземь.

- ... с тех пор как погибла её собственная дочь, она опекает всех детей сразу. Тех, которые не жильцы, понимаешь? За минуту или две до агонии, катастрофы и прочего. Эй, ты чего вырубился, друг?
Меня, скорбно лежащего, трясут за плечи так, что зубы щёлкают.
Кое-как поднимаюсь. Совершенно голый, только вшивая полоска ткани на сраме.
Френсис одета в точности тем же модельером - гладенькая, мускулистая, узкобёдрая, грудки торчат, как две пуговицы.
- Провалы в бессознательное, - диагностирует она. - Вроде бы даже отвечаешь, моргаешь глазами как умный. А потом снова отключка. И всё стёрто, как в компе.
- Что...
- Пока не знаю, кто шандарахнул. И дела нет. Но это не изнутри, бомбу мы бы с тобой вмиг почувствовали.
- Дети...
- Не так чтобы хорошо. Ты ей помешал, а со взрослыми она и не пожелала связываться. Прожили, как говорят древние римляне.
Я огляделся вокруг себя. Граница между лесом и песками, поросшая редким кустарником, полог из жалких тряпок, убогий колодец - его отмечают два-три камня, не будь я спецом по выживанию, не понял бы.
- Вот именно. Там внутри и груднички, как понимаешь. И бывшие в утробе. Кое у кого вид реально жуткий - вроде крупного слизняка а завёртках. Но пьют тухлую воду и животом не маются. Старшенькие каких-то личинок накопали - вкусные. Сами жуют и кормят остальных изо рта. Три дня как уже: мой хронометр работает, но как-то странно, рывками.
- На рай немного не похоже, - заметил я.
- Шутишь, - отозвалась она. - То что нам надо в данной конкретной ситуации.

@темы: вампиры, оборотни и пр.

---

Сегодня приснился он - не кошмар, но вроде. Яркий и довольно логичный. Записываю для памяти.
На даче отец предлагает мне покататься на "Победе", едем весело,день солнечный, останавливаемся передохнуть и пообедать в строительном общежитии. Какие-то доски стоячие, вёдра с краской. Наших пятеро: отец, я, мама, кузен Славик (невидимый до поры) и подруга меня старше, вроде моя сослуживица. "Я тут отойду ненадолго по делам", - говорит папа. И исчезает.
Помещение становится полутёмным, какие-то бархатные занавеси и обои - не обои, не знаю. Красиво, но чуть тошнотворно. Подруга говорит: "Сколько можно ждать, мне надо уже стоять в очереди за билетами в театральную кассу". Исчезает.
Ещё через некоторое время Славик говорит: "Так дальше невозможно. Сюда Алексей Романович, похоже, не вернётся. Давайте я попробую найти ключ от "Победы" и мы туда заберёмся". (Надо, наверное, заметить, что в тогдашних автомобилях были простые замочные скважины под ручкой.)
Мы идём - я, мама, Славик - и видим прямоугольник земли. Не параллели, как от колес. Славик нюхает в центре его, говорит: "Хлоркой подванивает, а ключа не нахожу". Кажется, это значит, что отец тишком вернулся и угнал свою машину.
А нам теперь совершенно нельзя возвратиться. Слишком далеко от дома. Такая логика...

---

Я НЕ ЗНАЮ...

Я не знаю, в чем беда,
Я не знаю, в чём дела,
Что «аз есмь», но вовсе не «мы есте»,
И не стынет кровь-руда,
Не звонят колокола
По российской мудрости и чести.

Ненавидеть невтерпёж:
«Грады» не в родимый дом -
По буржуйcким угождают целям.
Крым поддели мы на нож,
Рубим дальше топором,
Мож, и Белоруссию разделим?

---

КРУГОВЕРТЬ

Паучиха на крыльце нити сплетает в сеть -
Процедить рассветный туман,
Розовато-млечную дымку,
Первородный бульон,
В котором тускло плавает солнце.

Солнце - круглая рыба в глуби
Занебесных морей,
Блескучая муха на удочке Бога,
Дневные облака - сырые медузы
Комки гремучей ваты,

Ваты, набухшей мирозданием,
Словно венозной кровью,
Что сочится из ран или губ,
Клубится в лонных водах
Скрюченного круглого плода,

Плода, что катится за окоём
Туда, где вздымает Борей
Гордый дымный султан.
Это пожар или костёр
Или все окна силятся удержать алое небо?

Небо рушится вместе с дождём,
Чтобы на исходе ночи подняться туманом.
Всё повторяется, как в старой сказке:
Терей ловит неводом рыбу,
Арахна прядёт свою пряжу.

---

ЯR

ЯR

Боюсь писать тебе часто - надоест или привыкнешь.
Страшусь не писать - забудешь или умрёшь от печали.

Не пытаюсь говорить тебе мудрёные слова - к чему бы?
Твоей душевной зрелости хватит на обоих.

Не хочу выказать излишнюю простоватость:
Ум твой изощрён и режет наподобие жала Локи.

Ты никогда не подаришь мне свой образ:
Разве моё зрение не лживо от природы?

Может статься, глаза твои по виду - спелые вишни:
Глянцевая сладость с кислинкой.

Может статься, вкус твоих губ - дорогой чёрный шоколад:
Молодая сухая горечь.

Глухоте моей не познать, как звучит твой голос -
Пламенные бархатцы сердца или рудая кровь из горла?

Фаринелли, заключённый в нерушимую раковину тела,
Богоравная Анна-Варни иль Кончита?

Не спрошу даже, мужчина ты или женщина -
Ведь и себя настолько не знаю.

Нас двое на свете. Мы свободны.
Мы вольны. Этого довольно.

Я есть R
ЯR
...ЯЯRR...

---

Рыцарь Незадача

Долог путь до Бликсенбурга, долог путь...
Пожилого одра я купил в стойбище башкортов, выложив три последних флирона из кошелька. Мне всё дули в уши, каким он был отменным производителем, покуда мог взобраться на кобылу. Лет этак десять назад. Или пятнадцать. И как был пригляден, покуда соловая масть не стала грязновато-жёлтой. И наказывали, чтоб я не особо утруждал его своей задницей - вёл в руках. По снегу, которого в степи навалило по щиколотку, а на лесной опушке - по колено. Хотя понизу прощупывалась убитая тропа. Убитая - значит плотный снег, и всё.
Есть непреложные правила насчёт того, что паладин дорог обязан ездить верхом. Правила отличаются от законов тем, что не писаны или писаны вилами по воде. Концом катценбальгера по жёсткой корке сугроба. Их надо знать хотя бы ради того, чтобы игнорировать, когда тебе это удобно. Потому что лошади не умеют ходить на лыжах, в отличие от тебя.
Зато на ядрёный конский дух с готовностью приходят вольфхунды, которые иначе вволю попользовались бы тобой.
Твёрдое под ногами не даёт заблудиться. Впрочем, если боишься такого - следуй по торговому тракту, он шире тропы раза в два и ведёт прямо к привратным башням Бликса.
Только вот уже с год как не ездят туда купцы-торгаши - уж я хоть под каким предлогом да прибился к каравану.
Хотя тогда мне и дела бы не было до городишки. Подумаешь, столица пушного и кожевенного промысла!
Степные кони послушней собак: управлять ими легко и на расстоянии. Углубившись в заросли, я сошёл с седла, насторожил арбалет и приторочил хилый мешок с пожитками поверх старого суконного плаща с начёсом. Мех на плечах, особенно свежевыделанный, греет куда лучше, но и выдаёт за компанию.
Мой рысак хорошенько пропотел, ныряя по пухлым снеговым подушкам. Я хлопнул его по крупу рукоятью кошкодёра и погнал вперёд, а сам двинулся стороной. Он даже не оглянулся - приобвык ко всяким дикарским хитростям. Только полез вперёд куда как решительней.
Я уже начал думать, что можно было бы и подсократить расстояние между конягой и мной, когда они дружно вымахнули из кустов.
Трое: два молодых, серых с белой маской на морде и тёмными ногавками на передних лапах, и один матёрый - сплошь седой. Побежка была натурально волчьей, вихлявой, с отбрасыванием ног, телосложение - таким же по виду хлипким, но размеры потрясали. Любой из них был лишь вполовину меньше моего сивки-бурки.
Раздался дикий, сдавленный храп. Ноги коня грузно подломились, и он рухнул набок, заливая волчьи спины и грудь пузырящейся кровью. Лужа растеклась и на снегу.
- Дань, - сказал я, наводя мой самострел. - Или лошадь, или вот он, с магазином и самовзводом. Десятка болтов враз.
Получилось косноязычно - в последнее время я и думаю нисколько не складней:
"Налево пойти - жёнку отыскать, направо пойти - коня потерять, прямо пойти - самому пропасть".
Тривиальная истина. Я на правой, правильной тропе. Прямой путь - самый честный и оттого заброшенный. Платить приходится слишком много или вообще собой. Ну а "сходить налево" - без комментариев.
" Дань не от сердца и не от плоти, - услышал я внутри черепа. - Десять стрел на десяти ветрах, лук из веток и цветущих трав - наглая ложь. Три - вот истина. Торной дороги не дадим, перекидывайся со своей на другую сторону".
Кто это помыслил? Наверное, вожак. Прочие хладнокровно копались мордами в лошадином брюхе, выискивая лакомые куски, а он скалился прямо мне в лицо: из-под сморщенной верхней губы алым цветом сияли клыки, из глаз сыпались круглые фосфорно-зелёные молнии. Стальная шерсть на загривке стала торчком, уши напряглись, полено со свистом било по бёдрам. Никакое моё оружие не помешает этому бастарду вырвать мне глотку. И ведь белое чудище мечено - тёмная полоса ошейника видна сквозь лунную шерсть. Его, как меня учили, придётся оставить в живых по некоему правилу Братства Волка.
Я повернулся с чувством, что один из вольфхундов вот-вот запрыгнет мне на бурку всеми когтями, и закинул арбалет на плечо. Стоило бы вовсе его бросить, по моему неразумению он помешал вытащить клинок. Но от меча и не было бы особенной пользы - такие жуткие твари. И ведь как есть поняли расклад.
Дальше я двигался быстрее. Соорудил из коры снегоступы, тем же ножом выстрогал палки. В зимнем лесу с едой скудно, я, собственно, рассчитывал на одра, буде ему суждено уцелеть. А так придётся жить всухомятку и по мере возможности растягивать запас жареной пшеницы.
Снег местами выметало, и краем глаза я цеплял за то, что по временам обнажалось. Останки домашнего скота, крупного и мелкого, торчащие рёбрами без клочка мяса на них, скелеты упёртых авантюристов, понадеявшихся на авось. Монстры не числились в людоедах, просто плоть и тряпьё порядком обветшали.
Наконечник лыжной палки ковырнул нечто рядом с очередным трупом, и это нечто звякнуло. Я нагнулся: прямая удача. Опойковый кошель наполовину сгнил, через прорехи глядело золото - круглые, изжелта-зеленоватые бляшки, чем-то похожие... Не додумал, на что, - и сунул, как есть, себе в двойной пояс. Удобная деталь экипировки, неизвестная аборигенам.
Надо чистить запас слов, даже не думать на чужеземный склад. Когда прибуду в Бликс, не все глаза удастся замазать флиронами. Хотя это, пожалуй, старые дублеты, кто скажет, сколько провалялся покойник без погребения. Стоило бы пошарить в окрестностях, есть правило, что удача не ходит в одиночку, но ей факт... явно не наступают на пятки сторожевые гибриды. Мошна была туго набита, золото пришлось выцарапывать из травы и льда.
Теперь я одного только и боялся - как бы не сбиться с дороги. Вгорячах, похоже, пропустил главную. Рыцарь, тоже мне. Следопыт чёртов. Но следующую поймал - двумя снегопадами раньше её как следует расчистили, и второй не успел хорошенько замести труды по ликвидации (тьфу!) первого.
После того, как я заночевал в берлоге под корнями опрокинутого ветром дерева, сварил утреннюю похлёбку из остатков кускуса и закопал поглубже зажигательный снаряд, чужака из меня выдуло зимним ветром - и в зеркало не глядись, что называется.
Бликс должен был показаться ближе к полудню - он и показался. Тоже мне бург, это и на штадт еле тянет. Стена далеко не крепостная: саженные брёвна, поставленные торчком и обмазанные глиной, сторожевые вышки вместо ожидаемых башен и везде кривые берёзки, какие иногда прорастают на заброшенных балконах. А рва нет и ворота нараспашку.
Часовые обозрели мой облик и потребовали денежку за вход. Будто бы на починку крепости и казённых домов.
- Я паладин дорог, а паладины не платят, - сказал я обоим. - Или платят очень щедро.
Не уверен, что понял насчёт местного денежного курса, но золотому оба как-то не очень обрадовались.
- Если вы путевой рыцарь, то где ваша лошадь? - спросил тот, кто помоложе.
- Пала в снегах, - ответил я.
Они выразительно переглянулись.
- Тогда погодите, я отсчитаю сдачу. Вам ведь придётся потратиться ещё и на коня, - сказал старший, роясь за широким поясом. - Не беспокойтесь, серебро честное, от наших менял.
И вручил мне увесистую горсть, которую я еле пристроил на место. Так и не понял, оскорбили меня или пожалели.
За стенами расстилался почти безлюдный и насквозь мокрый пейзаж - казалось, нечто грело мостовую из-под земли, плавило снег, высушивало грязь и нечистоты на камнях и выгоняло из них нечто вроде поганок с двухэтажными шляпками - фахверковые домишки, меж балок, похоже, набитые всяким мусором. Верхние этажи выпятились над нижними, закрывая их бахромой узких флагов и стираного белья, что нередко мела по лицам ходульных персон.
Архитектурные противоположности нередко сходились арочным мостом, перекинутым над дорогой, отрицая друг друга симптоматичными палисадниками, что прятались в тени верхних ярусов. В одном из палисадничков на голом пятаке чернозёма вовсю цвела рождественская роза, и когда я это узрел, то понял, что начинаю сбиваться с панталыку от голода и усталости.
По счастью, харчевни тут водились на каждой улице и свидетельствовали о себе висячими картинками с изображением страхолюдного котла над очагом или компании питунов с поднятыми в салюте рогами. Я зашёл в одну, с котлом особо крупных размеров: народу - никого, приземистый потолок, устоявшийся запах съестного, столы для чистой публики за отодвинутой занавесью, высокие лавки типа "фуршет" для простого сброда под чистенькими скатёрками. Четырехугольное углубление в стене - тлеющий очаг, рядом с ним в позе сфинкса - явный кот, усатый, полосатый, недурной пушистости. Он посмотрел на меня так, будто бы хотел провещать: "А кличут меня Машенька - люди так ненаблюдательны". Поскольку он не торопился звать хозяев, мне пришлось деликатно покашлять и стукнуть по столу белой монеткой: зайдя в проулок, чтобы отлить, я кстати разложил мелочёвку поудобнее, в кармашки нательного пояса, рядом с дублетами.
Тотчас приоткрылась задняя дверь, в лицо мне ударило свежестью, и явился грустный хозяин.
- Вы держите харчевню или трактир? - спросил я, слагая мешок и арбалет на пол. - В смысле могу ли я получить не один стол, но и кров с дороги, весьма затруднительной?
Он воззрился на меня, будто слышал какую-то невнятицу. Но быстро овладел собой:
- Конечно, конечно. От нас никто не уходил обиженным. Располагайтесь вон там, за шторкой, в креслах, гер...Э?
- Гер Ланс.
- Гер Ланселот. Вот-вот поспеет пулярка, запеченная в шампиньонах, если же хотите чего-либо попроще, то увы, остался лишь холодный пирог с горохом, недурно идёт под октябрьское пиво, либо одно, либо другое можно мигом разогреть, если вам больше по вкусу. А то и оба.
"Страна вроде бы не Кархайд называется", - подумал я и ответил на его скороговорку:
- Давайте холодное. Я не так простыл, как переночевать охота.
Нет, определённо стоило бы последить за тем, что срывается с языка, ибо он тотчас ответил:
- К сожалению, мы можем вас расположить в лучшем месте дома, в светлице моей дочери Гвен. Завтра поутру она покинет отца - решила ждать своего часа во внутреннем дворике. Тревожится: её, видите ли, выбрал лично сам старина Вайс. Пулярку с трюфелями ведь ей готовим, только она и половины не скушает, гер Ланс.
- Да бросьте, хозяин, какой я вам господин. Кстати, как вас по имени?
- Рогир, гер Ланс, "ты" - и не противьтесь. Господа - они и есть господа, если не кому, то самим себе.
Я рассудил, что вполне успею поесть, расспросить Рогира и слегка "перемогнуться", то есть, если перевести с мужицкого, одолеть сытную дремоту. Потому что именно ради подобной авантюры я и прибыл в Бликсенбург.
Кот тем временем сладко потянулся и мяукнул навстречу пухлой женщине, заключённой в полотняный фартук почти до самого горла: стряпухе или матери. Последнее маловероятно - лицо у неё так и прыгало от сдерживаемого смеха.
- Ильзе, как там пулярка... э... малышка? Наш гость пожелал горячего.
- Да уплела добрую часть прямо с вертела. Хорошо, располовинила за-ради батюшки. Ведь здоровенная тварища, каплун прямо. Останки на оловянном блюде еле уместились.
Я рассудил, что с гороха только барабанную дробь в кишках наживёшь, и сказал:
- Если так обстоят дела, то я принимаю... э... твоё предложение, Рогир. И желал бы познакомиться с такой почтительной дочерью, как Гвен. Можно или есть запрет?
- Да какой уж запрет! - ответила женщина, задорно тряся щеками. - Стать блюдут - вот и все дела.
Кажется, она не вполне поняла мои слова.
Пулярда оказалась на диво сочной, грибы, - как мне пояснили, выращенные на своём навозе, - ароматными, и я осоловел без всякого пива. Вынул монетку, две, три, вопросительно посмотрел.
- Не надо, - ответил хозяин добродушно и суховато. - Кто берёт золото с земли, берёт и его судьбу, сколько уж ни меняй. И кто размен принял - тако же.
Они что - видели, как я обирал мертвеца? Кто-то из них? Суеверы...
А потом Рогир провёл меня на задворки, чтобы, скажем так, освежиться.
Там росли крошечные туи, а на низкой скамеечке сгорбился худенький, наголо стриженный, зарёванный мальчишка-подросток в толстой вязаной рубахе и трико самых мещанских тонов - серо-бурых, или, как здесь говорят, бусых.
Мы поздоровались. Ясное дело, это и была Гвен.
- Сколько тебе лет, Гвендолен...
- Гвиневер, - поправил папаша. - Четырнадцать на днях получится.
- А старик Белый... Вайс - он кто?
Впрочем, я догадался, Знание мифов кой-чего да стоит.
- Главный Волкопёс, - ответила девочка, утерев носишко узким рукавом. - Сильный - жуть и грозный - аж жуть!
- Рогир, охота тебе отдавать дочку? Ей так уж надо идти?
"На заклание", подразумевал я, и это отразилось на моей физиономии.
- Да нет, - он поморщился, - кому, как не ей, дело наследовать: жена, покойница, мальчишек только мёртвых рожала. Но и Вайсенвульфу никак не откажешь. Они дороги хранят, порядок блюдут, леса чистят, зверя и птицу от потравы защищают.
Ну конечно, рассказывали мне. И своими глазами видел я эту защиту. Трупы по всем обочинам. Дракон Шварца вон цыган истреблял, озеро кипятил, дабы чумы не случилось. И крепко девушек любил.
- Вы ему настолько признательны? - спросил я прямо. - Что детей единокровных отдаёте.
- Да как же иначе! - ответил он солидно. - В иных краях, куда ни глянь, нестроение, и дичина мрёт, и на дорогах шалят, и купцы иноземные мзду гребут, и сосед идёт на соседа с мечом да топором. А к нам не суются. Крепко научены.
Известный синдром. Обожают своего поработителя. Только смотри, друже, вслух такого не ляпни.
- Я об ином говорю. Вот я безрассудно решил, наверное, только хочу посостязаться с Белым Волкопсом один на один. Он ведь меня сюда пропустил - думаю, согласился на поединок.
- Вы заплатили за своё право, - догадалась Гвиневер. - Так тоже делают, но редко. Теперь город обязан дать вам коня и оружие. Знаете?
- Знаю, - кивнул я.
"Плохое, старое, ржавое. И неясно, кто из горожан прячет, кто делает и есть ли вообще в Бликсенбурге что-то магическое. Я чужак. Но вот Гвен... Ба, а если убить двух зайцев одной стрелой?
И ещё некто по прозвищу Мартин-маг считал, что если рыцарю встретится стриженный наголо мальчишка из простых, который таким вовсе не является, то это удача. Надо лишь...
- Гвен, только не удивляйся. Если я... вызову старого Вайса на поединок, мне можно будет взять и какого хочу помощника? Оруженосца?
Она воззрилась на меня с тревогой и - ну да, с явной надеждой.
- Вы, добрый паладин, по ходу, со шпулек съехали. Он же вас чисто в блинчик раскатает!
- Но это по закону?
- Разозлится. Ох как разозлится, старый чёрт! - вступил папаша. - Но и верно, есть такое, только хорошо подзабылось. Тогда, в случае победы, ученик останется за вами. До того сможете её поднатаскать. Но это совсем небольшая отсрочка. И ведь вам нипочём Волка не победить.
- Да, конечно. Понимаю, - ответил я.
Сэру Ланселоту говорили в точности то же. И Дунку из Блошиной Ямы, который всё же победил и стал славным рыцарем.
- Так я жду ответа, - повторил я. - Отсрочка - это кое-что. Отсрочка - это даже много для человека, который нарочно покупает свою неудачу.
- Дочь, ты согласна? Тогда по грабарям, - ответил важно трактирщик. И с со всей силы хлопнул своей пятернёй о мою.
Я содрогнулся.
Что наш сговор погонит волну уже с утра, когда хозяин города явится взять обговоренное и натолкнётся на нежданную препону, можно было догадаться. А вот что всё обойдётся по виду спокойно и никто не пострадает - того я не предусмотрел.
Мы не разошлись по постелям и ждали во дворе: я, она, стряпуха и кот. Поскольку я гость и меня должно было ещё представить, первый удар взялся принять на себя трактирщик.
Прямо на рассвете по камню дробно зацокали копыта.
- Сам-трое, - пробормотал Рогир. - С парадом. И встречать его таково же требуется.
И пронырнул сквозь здание навстречу.
- Добро бы ему для хлеба-соли тарелку потонее взять, - бормотнула Ильзе.
Почти в тот же самый момент раздалось еле слышное рычанье голосов и грохот. Женщины зажали уши ладонями.
- Глиняное, - ахнула Гвен. - Праздничное, добрый фунт весом.
И тут двери чёрного хода вновь отворились.
Рогир пятился задом и в три погибели и ломая в руке шапку: все волосы были в рыжей крошке и белых кристаллах.
За ним по очереди шли трое с покрытыми головами.
Первый человек был стар, жилист, облачён с ног до головы в белую кожу: на шее красовалось узкое колье из переплетённых ремешков. Двое спутников, помоложе и в буро-сером, привычно расправляли на ходу расшитый серебром плащ.
- Паладин Ланселот, - представил нас друг другу хозяин. - Воевода Вайс и его камрады.
Боги земные. Он ещё и оборотень. Вервольф. Да и помощники предводителя - вон какие у всех гляделки. Без тепла. Без жалости. Такие вцепятся намертво и больше не отпустят.
- Паладин? Мой будущий соперник, безусловно, - Вайсенвульф иронически поклонился. - Знатный стрелок из арбалета. Мастер ложных ходов.
Если бы он произнёс "обманных" - это сошло бы за комплимент.
- Что ж, ваше право, если так. Оба секунданты мои, поэтому в обоюдную драку не вступают. У вас, как понимаю, все равно нет знакомых. Условия поединка тоже мои - право вызванного. Бьёмся ровно через три дня, считая рыночный, - завтра ярмарка. Лёгкий половинный доспех, фризонский конь для первой сшибки, длинный клинок для второй, кинжал для третьей. Распоряжусь, чтобы вам продали надобное за дурные деньги. Вы должны уложиться и в то же время потратить золото в пыль: тогда оно большого вреда не причинит. Ни Бликсенбургу, ни вам. Девочка остаётся при семье, но вы обязаны её учить, иначе предлог будет ложным, а вас накажут как обманщика.
Кажется, Гвен всхлипнула?
- Подбери сопли, выше голову, - жёстко сказал Вайс. - В смертный бой не ввязывайся, но в конце его имеешь право поддержать того, кто на земле. Это азбука.
Ага. И что режемся насмерть - тоже она.
Рогир проводил меня, как и обещано, в каморку на чердаке, холодную, вылизанную добела, с узким матрасом, брошенным на пол, табуреткой, закрытым горшком для нестерпимой нужды и шеренгой вбитых в стену крючков, где я и расположил мешок и самострел. Девичьего присутствия не ощущалось, как и любого иного: блох и клопов, по счастью, не предвиделось. В воздухе витал тонкий аромат жавеля и прочей аптеки.
Я рухнул на постель как был, в сапогах, кафтане и камзоле, сунул меч в изголовье, накрылся плащом поверх жидкого льняного покрывальца. И отдал себя во власть чужих снов.
На другое утро мы с моей ученицей выбрались из бурга. Теперь я понял - город был по преимуществу "спальным": свои дома, церкви, трактиры и аптека. Ремёсла, торговля, церковные праздники и всё нарушающее покой было расположено снаружи - Бликс с радостью выплёскивался за стены и неохотно уводил плоть в тесную раковину.
Ярмарка гуляла вовсю: месила талый снег до зелёной травы. Гвиневра в стремлении добраться до кузнецов и барышников мимоходом проскакивала палатки с дорогими нарядами и украсами, ряды лакомств и чужеземных диковинок, так что я даже поразился:
- Ты и на даму не похожа - вылитый мальчишка.
- Бабы отличаются от мужиков лишней дыркой между ног, - она шмыгнула носом и картинно сплюнула наземь. - Прочего от них ожидают, но добиваются не всегда.
Тут глаза её зажглись двумя крошечными лунами - мы добрались до "фасонных" оружейников, которые продавали изысканный доспех.
- Это не всегда их собственная работа, - отметила девочка, поднимая кверху потрясающего вида стальной шлем в виде личины барса. Весь он был изукрашен мелким тиснением. - Штука иноземная, надёжная, да одна всех проклятых денег стоит.
Потом прошлась мимо выстроенных в ряд железных кукол:
- Полный набор, турнирный. Эта скорлупа вам вообще ни к чему: тяжёла, неприёмиста, сотворена вопреки мастерскому правилу. Ударить со спины бесчестье и ждать такого - не меньшее. Эй, а Горам-кузнец где стал?
Оказалось, что его телега, заваленная по виду сплошным хламом, спустила оглобли на самом краю торжища. Рядом пасся лохматый мерин диковатого вида.
- Привет, Горам, - девочка свойски потрясла лапу медвежеватого молодца. - Ты не привёз, часом, ту скорлупу, от которой сам отступился, в плечах-де широка да поручни-наножи длинноваты? У меня другой покупатель отыскан.
- Убавить - не прибавить, - ответил молодец. - Приволок. Думал ещё и чеканку на месте обговорить.
- Сойдёт и без. Вон ему к спеху.
- Соревнователь Белого? Наслышаны.
- Угу.
Тут он пригнулся, разгрёб свой лом и с натугой извлёк футляр из яловичины. А уже оттуда - изящно выгнутую кирасу, поножи и наручи, сложенные в виде половины человека. С обратной стороны у всего были ремни с застёжками. Чуть покопавшись, вынул остроносые башмаки и шлем: глубокое ведро с выгнутыми наружу краями, по всей личине до самых краёв шла узкая буква "Т". Личина была намечена несколькими скупыми штрихами - благородная волчья морда, как и ожидалось. Прекрасная по виду работа, ничего лишнего. О надёжности будем молить здешних святых.
- К плечам шлем не крепится, но так даже удобней, - отметил Горам. - Легко снять, просто и надеть. Щель пригнана так, чтобы добрый обзор получился и остриё не воткнуть. Мечи поединошные более рубят, чем колют.
У меня был сходный, но короче необходимого. Возьмём слова на заметку.
Я прикинул на себя, отсчитал деньги, не торгуясь, и поручил лоботрясу, пробегавшему мимо, доставить тюк на место за два гроша серебра. Гвен сказала, что так делают все, чтобы не заморачиваться, а воровства и нечестности у них пока не завелось.
Щита и длинного копья, которые обычно преломляют до пешей схватки, мне оказалось не положено.
- Что есть, о том вам говорено, - бормотала юная дева, на рысях волоча меня мимо железных рядов. - Чего нет - такого уйма. Вайс лишних слов не тратит.
- Шпага, - проговаривал я на ходу. - Чтобы заменила и то, и это.
- Сначала низ, потом верх, - отзывалась она сквозь зубы.
Когда мы подошли к изгороди, за которой паслись мощные жеребцы серо-стальной расцветки, у меня буквально разбежались глаза.
- Вам не павой выступать и не гоголем, - сказала Гвен, бросив меня на ограду так, что она сотряслась. Тяжи разом подняли головы. - Эти коняги сначала бьют грудью в грудь, потом кусаться начинают, а люди - как хотят.
- Что же, командуй, раз такая умная, - ответил я.
Она поманила барышника, и где-то после часу ожесточённого торга мне вручили недоуздок высоченного мышастого коня, за который мне и пришлось его вести, как лодку на плаву. Ибо оказался на редкость смирён, даже копыта ставил деликатно, хоть и в прямой близости от моих ног, заранее обутых в латные башмаки. Возможно, фризоны от волчьего запаха ярятся, - подумал я. - Хотя не знаю - под оборотнем будет такой же.
- Кличут Вомпер, - сообщила моя подружка, суя ему в пасть морковку. Пасть уютно захрумкала.
Седло со стременами, массивный наголовник с коротким поводом и нагрудник из бычьей кожи явились и приросли к скакуну как бы сами по себе. Правда мошна моя с того порядком облегчилась.
- Так что с мечом и кинжалом? - спросил я. - Уж тут позволь мне распорядиться самому.
Я уже понял, что острая сталь здесь свята и на торжище её не отправляют. Но мне повезло: когда мы уже заворачивали назад, к посудным рядам (девчонке позарез хотелось купить на мои деньги новую семейную реликвию взамен погибшей), глаза мои встретились с неким длинным блеском. Посреди источенной червем рухляди, бесценного брик-а-брака, лепестков облетевшей роскоши.
Старинная шпага без ножен, о трёх хищных гранях.
В этих краях не понимают истинной красоты и смысла гард: прямая крестовина, плоская литая чашка, миниатюрный щит. Но я увидел как бы корзинку из витых воронёных прядей. Достаточно глубока, чтобы защитить кисть руки от боковых ударов, достаточно широка, чтобы не мешать её вращениям. Западня для чужака.
Словом, я купил шпагу, едва приценившись и почти не торгуясь, - решил отыскать влагалище и перевязь в другом месте, что, кстати, и сделалось весьма легко. Узкий и прочный кинжал-"милосердник", каким вскрывают латных устриц, шёл вместе с ножнами - в них был специальный карман. Последние крупицы презренного металла ушли на фаянсовое блюдо, щедро облепленное цветочно-звериной гирляндой. Стоило оно как вся конская упряжь вместе взятая.
- Мыть будет трудно, - укорил я девчонку, которая так и влипла в это чудище.
- Не мне, - отбрила она.
Едва прибыв домой, мы с Гвиневрой начали приноровлять лошадь, доспех, клинок и меня друг к другу. И если с Вомпером всё было отлично - думаю, он участвовал не в одних турнирах, - то девчонка меня обескуражила. Я, собственно, рассчитывал использовать её для оттачивания приёмов. Заранее узнал, что какой-то ржавый колишемард у них в доме имеется, батюшка на нём вчерась подсвинка над костром палил. Я посмотрел: практически той же длины, что и Маргрета. У моего приобретения было женское имя, как у урагана.
Так вот. Отбивала девчонка так себе, нападать сначала вообще не рискнула, но раз от разу становилась ловчей, будто высасывала из меня умение. Природная гибкость и ухватистость у неё были выше всяких похвал, хотя сила удара... какая уж там сила. Но когда тупое жало воткнулось мне сначала в рукав, потом в ключицу, а на третий раз в потайной нагрудный карманчик, что я пришил с левой стороны камзола, я решил, что не одному мне стоило бы нацепить на остриё защиту.
И почти пожалел, что всё это скопом - оружие, лошадь и девушка - в случае моей гибели уйдёт на сторону. В качестве приза победителю. Хотя мне будет всё равно.
Ну нет, если я верно уловил школу, которую проходят здесь все, от мала до велика... То мы с нашей выучкой в стиле Руматы Эсторского и кунштюками, какие здесь и вообще не снились, имеем неплохой шанс. Даже очень.
Дни слились в одну картину тренировок, вольтижировки и сна, глухого, как тупик.
Лет через сто я проснулся оттого, что один из серых оборотней ухватил меня за плечо и пытался поставить на ноги.
- Гер Ланселот, время обряжаться и пить чашу, - сказал он. - Ваш ваффентрегер уже начал тревожиться.
- То есть Гвен, - пояснил её папаша. - Оруженосица. Пажесса.
; Оно и видно. Облачала она меня дрожащими лапками, будто мы только что воровали кур. Потом меня и мой доспех резво протащили через главный обеденный зал, до краёв полный народу с военными ухватками.
И повели через пустынный Бликсен за ворота и на ярмарочный луг - окружённый копьями, поставленными торчком, и густой толпой местных. Гвалт стоял похуже, чем на былом торжище.
На одном конце неправильного овала - я. На другом, с солнышком за плечами, - он. Даже не поприветствовал, сидит гора горой. Посередине и с краю - приз в лице Гвен, на богатырском фоне особо тощенькой и невзрачной. Стёганый жилет с прямыми плечами, трико, остроносые туфли вроде лапок - чисто муравей, как только в талии не переломится.
Затрубили фанфары или ещё что.
- При втором сигнале пригибайтесь к седлу, - зычно крикнул герольд. - При третьем - съезжайтесь.
Ещё одна звучная трель. Я буквально лёг на седло, упершись в стремена, и прижал шпагу локтем. Ещё. Мой жеребец переливисто гикнул и во весь мах пошёл навстречу противнику.
Страшно. Меня учили такому прежде, да и тренировался без устали, но всё равно...
Разинутые пасти с саженными зубищами. Глаза в глаза, грудь в грудь. От толчка я теряю стремена и лечу вперёд головой на жёсткую траву.
Поднимаюсь, ворочаясь и скользя коленками по грязи. О радость - мой противник тоже. Поменяли солнце, как говорится. Оборотились, перевернулись, слава богам, не в волков. По-прежнему люди. Мечи и кинжалы наголо, жеребцы, бросив седоков и став на дыбы, грызутся и пинают друг друга пудовыми копытами, храпят и брызгают пеной из пастей. Рады повыставляться, как говорят в здешних краях.
Айн - и мы обнажили клинки. Цвай - скрестили их, синхронно, как жонглёры в пьесе. Драй.
В этих краях о фехтовании понятия не имеют, снег скользит, Америки не открыли - клеить на обувь каучук не додумались, лихорадочно думал я, отбивая нападение за нападением, у меня два, нет три преимущества перед этим зверем. Ибо товарищи за дальним морем держат за меня большие пальцы в кулаке.
Крики болельщ... о, зрителей поединка куда-то ушли, отдалились, ржание тоже проходит как через толстый слой хлопчатой бумаги. Я парирую, не время нападать. Дразни и лови, хитри, пока в силах. Пока глаза цвета медной яри блестят из-под стального козырька.
Наконец, мне удаётся подманить Белого Волка, не соблазняйся лёгкостью этого, нет времени думать иначе как действием...
Я ударяю, он отвечает, острие попадает в мельницу гарды.
Валится ничком, шерстистой спиной кверху. Не мех - суконный кафтан.
Сырая луговина с чего-то гудит как бронзовый гонг.
Его меч цел, но летит в сторону, моя Маргрет против его гляделок - не вывернуться.
Кинжалы. Я забыл...
Ничтожный муравьишка, хрупкий мышонок рвётся в бой против слона. Волчий клинок в руке Гвен, у моей груди, против горла.
- Так нечестно! - кричит она. - Ты схитрил - выманил штурм и не взялся за нож! Длинное против долгого, краткое против короткого!
- Отвали, девчонка, я и сам пока силён, - бормочет Волк, кое-как поднимаясь на четвереньки.
Штурм - имя меча, догадываюсь второпях. "Буря".
Теперь это меч Гвен, и она обрушивает на меня всю мою науку без изъятий.
До последней капли.
Меч в моей руке носит имя урагана. В пару к тому, другому.
"Он придёт издалека,
Меч Дождя в его руках".
Куда уж дальше, откуда уж дальше прийти...
К тройному разветвлению путей. Да.
"Белый волк ведёт его сквозь лес..."
Не Вайсенвульф выбирал мою дорогу - но, может статься, он тоже? Уговорённую плату ведь взял.
Наши с ним кони дерутся из-за кобылки. Двуногой. Как и мы сами.
Дрались.
Помещение с котлом - можно сказать, янычарским или Дагды, - не корчма. Место сбора воинского братства. Где принимают новичков и уславливаются о состязании и испытании.
Испытали.
Обоих.
Ибо мой несравненный, мой избранный, мой искуснейший клинок ожил - и тотчас пал наземь от прямого удара. Отбился от рук.
Незадачливых. Поистине я Рыцарь Незадача, которому ничто не идёт на пользу, хоть ты его носом в это самое ткни.
Белый Вервольф стоит, чуть сгорбившись, с мизерикордом в правой руке и Бурей Клинков у левого бока. Буря - это Гвен, которая меня обезоружила и теперь рыдает, уткнувшись носом в победителя, - сопли размазаны по доспехам, Штурм поник и мотается хвостом по раскисшему снегу.
- И чего боялась? - говорит он. - Победила ведь? Вызволила? Всё ладно, всему научиться можешь. Беру под моё начало.
- Ло... Лошадок есть боязно.
- О боги. Да у нас в дружине людей половина на половину, и все верховые. Иначе за нами не угонятся. А в Волчихи тебе пока рано. Вот его, Ланса этого, хомутай, коли уж дался. Пускай учит своим утехам, коль начал.
- А потом?
- Ну, годика через три, не раньше, когда созреешь и если карта ляжет, - станешь мне женой-соратницей.
- Вот когда я своё новое блюдо о тебя расколю - на счастье. Да?
- Да, разумеется. Бедные мои седины!
Подходят секунданты - не кони, ликантропы. Надевают мне на шею кольцо, вдвое тоньше Волкова. Теперь я раб девчонки. Раб-обручник.
Не помогло и не поможет ничто. Я сотворён из книжных слов и бумаги, против живого они слабы.

О боги. Что мне теперь засылать товарищам по ансиблю?

---

Планета Весна

Я, Дана кум Таэль, рассказываю о моём супруге по просьбе тех, с кем ныне делю крышу и ложе. Все они считают, что так можно при надобности оправдаться перед земным человеческим судом, хотя я уже говорила: подобные вещи не считаются там ни преступлением, ни даже проступком - в отличие от справедливости, что учинила я сама. А справедливость Олиррен перед глазами людей не имеет ни ценности, ни смысла помимо обратных и извращённых.
Наши с мужем имена почти совпадали. Денька, Денис и Данька, Дана, торжественное Даниэла: был у моего родителя французский побратим, а так все мы кругом русские славяне. Денис очень порадовался, когда накануне регистрации заглянул в мой паспорт. Было много иных поводов для торжества. За год с лишним, что прошёл со времени нашего знакомства, мы убедились, что круг чтения у нас почти одинаков, только что Денис всё упирал на андреевскую "Розу мира", а я была страстной поклонницей Урсулы ле Гуин. Особенно "Левой руки Тьмы" и "Всегда возвращаясь домой". С одинаковой страстью смотрели древние культовые видео, хотя он предпочитал Германа, а я - Джармена. То, чем увлекался один, казалось другому не совсем удобоваримым - горьким или приторным. Это я говорю, понятное дело, не о кулинарии. Тут мы сходились на все сто: он с наслаждением уплетал мою будничную, простецкую стряпню, я - любовно мыла кастрюли после его праздничных изысков. Мужчины по определению готовят вкуснее: сосочки на языке лучше развиты, что ли. А мы, грешницы, - кухарки за повара. Да нет, посуду мыли и убирались на нашем продвинутом чердаке мы наравне: он поверху, я понизу. Внешность у нас также была взаимодополняющая: статный белокурый "баскетболист" и стройненькая голубоглазая рыжуха. Все цвета и формы - природные. Детей до сих пор не завели, так что передать эти дары было некому.
Хорошая семья обычно простирается за свои границы, как и следует первичной ячейке общества. Работали мы тоже в одной конторе: сотрудники Бюро контактов с иным разумом и всепланетной дипломатии. Сокращённо - Контакт-Бюро. Обитаемых миров к тому времени открыли не так мало - порядка двухсот. Как и предсказывала великая Урсула, их фауна и флора были от одного корня-семени, причём списать на параллельное возникновение белковой жизни и умысел высокоразумных хайнцев не удавалось. Однако пространственно-временная теория, описывающая так называемые мосты Эйнштейна-Розена, и прилагающееся к этому явление квантовой запутанности вполне конкретно объяснили человечеству, что расселение его дальних и ближних предков по космосу было таким же незатейливым и, можно сказать, рефлекторным, как перекочёвка архаических монголоидов из Палеоазии в Протоамерику.
Всё помимо двух последних терминов, по-моему, ахинея полнейшая. Область Денисовых исследований. За те два я готова и посейчас драться - они родом из социально-культурной антропологии, в которой я специализируюсь. Муж не понимал моих исследований, я - его. Квиты, и повода для ссор не имеем. Тем более что традиционно работаем в связке, как уже говорено. Он помогает капитану рассчитывать курс и пилотирует космоатмосферную капсулу из чрева гиперпространственника, я хозяйничаю в ней, когда она приземляется на планету и вновь становится домом. Тогда Денис обращается в охотника, приносящего дары, а я разделываю добычу.
Нет, ничего такого страшного. Во-первых, мы были не одиноки: земля до нас уже крепко утоптана соземельцами, которые, потрудившись на ниве безопасности, теперь держатся в отдалении от главных фигурантов. Во-вторых, оружие Дениса - пистолет со снотворными капсулами, а моя прибыль - мелкие особи, которые просыпаются и удирают в разгар моих штудий, и пробы ткани от особей крупных. (Надо заметить, что усыплять кое-кого приходилось в виду стада или прайда, а мелкий размер часто подразумевает особенно острые зубы и когти - поэтому мы с Денисом обзавелись поверхностными аннигиляторами, по штуке на каждого. Это оружие не больше перцевого распылителя, с какими на Земле выгуливаешь собаку, чтобы её не погрызли крупные псы, только дерёт не нос, а шкуру. Неофициальное название поэтому - ничтожитель, или просто ничтожник. Но на него всё равно требуется разрешение: условно смертелен.) В-третьих, жизнь на постепенно открываемых планетах, как правило, не поднимается даже до уровня высших приматов. Мы видели пустынные миры, сплошь населённые ящерицами, змеями и кем-то вроде сурикатов, водные миры, похожие на кембрий, с архипелагами, которые сплошь источили черви и многоножки, лесные миры, где под покровом деревьев обитали бактерии наподобие гнилостных и кисломолочных - вся тамошняя фауна. Кое-кто из коллег, тем не менее, описывал фантасмагорическую планету, где днём кишели мелкие сумчатые, а ночью господствовали огромные лемуры. Впрочем, цену имело лишь его непосредственное восприятие, сама Толиаре была известна уже около столетия, да и образцы можно было пощупать не в одном лишь Музее Космологии.
Поэтому можно представить себе ликование всей Земли, когда на выходе одной из новооткрытых червоточин появился "шарик", населённый высокоразумными существами, до невероятия похожими на одно из наших архаических племён! Причём обладающими если не цивилизацией, то довольно развитой и - вопреки этому - миролюбивой культурой. Случилось это через десять лет после моего замужества, но пионерами мы с Денисом не стали - эта деятельность, насыщенная пылом, жаром и влагой, как лихорадка, предварила нашу с Денисом всего на три года.
Планета звалась Олеарн, Ореран или иначе, в зависимости от диалекта. Характеристики её таковы и таковыми остаются до сих пор. Год равен земному, в сутках тридцать шесть часов. (Есть теория, что именно на такой период сна-бодрствования изначально рассчитан человеческий организм. Жизнь в пещере будто бы это доказывает: там человеком автоматически овладевают естественные ритмы. Мы, однако, давно не троглодиты: я кое-как привыкла, муж и предыдущие мужчины - не очень-то.) Океан с его солоноватым и живительным дыханием занимает не менее пяти шестых поверхности, материковый климат похож на западноевропейский, но мягче. Хищные звери в основном не крупнее ласки, травоядные - размером в овцу. Скота местные не держат. Растительность богатейшая - травы по шею, деревья, напоминающие земные породы, - до облаков. Обильные дожди проливаются обыкновенно поздним вечером или ночью - после захода здешнего солнца, рыжего, как я сама, температура резко падает. Утро влажное, с крутыми радугами и сверканием капель на траве и листьях. Нежный оттенок зелени и обилие цветов, среди которых невозможно заметить плод или хотя бы завязь, напоминали мне разгар мая в моём родимом Подмосковье. Городов, однако, здесь нет ни одного, "врасу" (термин Урсулы ле Гуин) обитают в деревнях, рассыпанных по территории, как горох или порванная низка бус. Границы расселения племён на первый взгляд условны.
А сами врасу... Нет, точнее highly intelligent being, сокращенно "хайинбинг"...
Ещё раз нет. Звучит тяжеловесно. Сами люди удивительны. Как же иначе!
Мы с Денисом сталкивались с ними каждый день. Работают на крошечных делянках, обведенных изгородью от животных, чинят свои домики, похожие на ульи или гигантские пни в полтора своих роста, рыщут по лесам в поисках муравьиных личинок и на глазах у всех занимаются негромкими любовными ласками. Смуглая кожа, тёмные глаза с мягким взглядом, безволосые тела отроков. Но не отроковиц, несмотря на длинные косы и гривы, в которых, на первый взгляд, сосредоточилась вся порождающая сила плоти. Истинных детей среди этого молодняка почти не видать или, как он думал, их прячут. Стариков тоже - зато время от времени по главной просеке рядом с нашей "шлюп-палаткой" (термин Дениса) прохаживался кто-нибудь из старейшин. Лет тридцать пять-сорок навскидку, царственный рост (по плечо моему супругу), поистине львиная шевелюра до колен, широко отверстые глаза, кончик носа, у младших прямого, изогнут и почти прильнул к верхней губе небольшого, чётко вылепленного рта. Грудь - двойной круглый щит, живот - сплошные "кирпичики", как у атлета, мощные бёдра колышут набедренную повязку из мятой коры, более длинную, чем у молодёжи, и украшенную спереди подобием тесака, что бьёт по голым коленям. Если юнцы больше смахивали на восточноазиатов, то эти, пожалуй, на североамериканских индейцев. Хотя всё же в пределах одного антропологического типа.
Стоит ли теперь удивляться, что, в соответствии с книжными предпочтениями, Денис поименовал этот незрелый мир Олирной, а я - Планетой Весна?
Теперь - что именно мы делали. Охотиться на животных и собирать образцы трав, чтобы изучить генетику, нам не приходилось - контакты с молодыми веснянами завязались легко. Сами они считали нас кем-то вроде не очень умных и назойливых соседей, мало способных к разговору. Но у них был развит язык жестов, как у тех же индейцев, да и собственно язык был не труднее любого из алгонкинских, в которых я поневоле соображала. Чем-то даже походил - во всяком случае, многосложными и напыщенными именами. Я усердно и в первую очередь заучивала именно их: в быту не применишь, никто не применяет, - но честь собеседнику воздашь. На то чтобы их кололи иголками, брали соскобы и пункции и даже отрезали волосы и ногти (магия!), местные жители оттого вполне соглашались. Натурально, за плату. Тоже натуральную. Вкусной едой мы их удивить не могли: их собственная переваривалась людьми без добавления энзимов и метаболиков и была куда вкуснее. Но красивые и яркие вещицы принимались охотно - здешние эфебы щеголяли ими прямо без удержу и в самых невообразимых сочетаниях. Меж которыми не было ни одного безобразного и вульгарного.
Во время процедур мы с моими пациентами вовсю болтали. Они выражали изумление тем, как у нас в модуле всё устроено - и матрас из жёстко застывшей пены вместо охапки тонкой соломы или пышного мха, и стерильная кухонька, от очага которой не пахнет ничем аппетитным - ни жареным, ни пареным, ни травками, ни дымком. Что банька у нас под общей крышей, они признали удобным, но её саму не одобрили: те же претензии, что к месту, где готовят. Надо, по меньшей мере, обкурить стены и бросить в воду пучок листьев, а не капать чем-то неприродным. И живое тепло - где живое тепло, спрашивается? Ну а отхожее место рядом со всем остальным делают только ленивцы и трусы: темноты боятся или что мураши в известное место наползут? Ай, а стены дома какие - ни тебе поцарапать, ни побелить, ни узор вывести. Стоило с того края пути волочь. Мы вон глину для обмазки прутьев неподалёку берём - за день туда-обратно можно обернуться. Не хочешь ли для себя, Данни-э-ллио? Всем хороша: и кожу не портит, и краску держит, и факелом легко обжечь для крепости, если на стенах.
И всё это - щебечущими, лёгкими голосами. Подозреваю, что им таки было неприятно оттого, что в них ковырялись по-всякому, вот и заговаривали зубы самим себе. Я им - тоже: порылась в памяти и натаскала оттуда ворох земных легенд. В отплату натолкнулась на кое-что почти шокирующее - хотя на пёстром фоне разнообразных архаических обычаев это было пустяком.
- Чтобы появилось дитя, нужны усилия двух младших и трёх старейших, - обмолвился как-то Дэмион. Они с другим юнцом по прозвищу Налинта составляли крепкую пару.
- Как это? - поинтересовалась я. - У нас вот один Ден и одна Дана. Семья.
Он покосился на меня с лукавством:
- А где малые семь-я вашей семь-и? (То есть ребёнок или дети, острить над русским словообразованием они выучились лихо.) Вы оставили их в детской хижине на том краю света? У нас тоже есть такие хижины - в потайных местах и с хорошим присмотром, но только для самых нежных.
- Ну да, оставили. Чтобы дряхлик окорачивал их прыть, - добавил Налинта с незлым юмором(они с побратимом не расставались ни на секунду). - Как ваши дряхлики, которые проверяли, тревожно будет вам у нас или нет.
Новые слова я, кстати, переводила кусками по аналогии. Основная лексема прилагалась к перезревшему овощу, дереву с обширным дуплом или лачуге, которую проще было разрушить, чем восстановить. Однако наши первопроходцы были мужи специального назначения - литые мускулы, мгновенная реакция, блестящий ум!
Совсем как мой добытчик и охранник, что от безделья совсем заскучал. Ведь с недавних пор мне всё шло в руки само. Медицинские программы он отладил ещё вначале, и хотя в электронике я была профан, но ведь чтобы водить амфокар, вовсе не нужно разбираться в моторе, правда? Вот я и анализировала добытый материал, а Денис возился со шприц-пистолем, оснащая его "двойными" снотворными иглами. Я тогда мельком подумала, что густой пучок таких, пущенный до того, как картечь разойдётся...
Для разнообразия жизни я стала отвечать на вопросы, которых он не задавал.
- Знаешь, виды на Весне совершенно аналогичны земным. При скрещивании возможно потомство, вроде как нар от дромедара и бактриана и волка с собакой. Бесплодное лишь во втором-третьем поколении или даже без помех плодовитое. Уж настолько я разбираюсь в строении генома.
- Угу, - отвечал мой супруг.
- Люди Весны, похоже, не достигают зрелости как некоего порога и способны изменяться в течение жизни. Или почти всей жизни. Это андрогины со смещённым центром тяжести. Два базисных пола, но не в земном смысле.
- Абракадабра, - отвечал мой муж. - Как ты их ни называй, а нормальные люди делятся ровно пополам. На мужчин и женщин. Мужчины с бородой, женщины с длинными волосами. Остальное - девиации и личные выбрыки.
Ден использовал именно эти слова, не имеющие никакого отношения к генетике и всему врождённому - но к культуре поведения в социуме. И знал крайне мало о вирильности: только как это бывает у европейцев, но не у жителей, к примеру, острова Сентинел или юга Африки. Или тех же ирокезов.
- Денис, а тебе не приходило в голову, что миры червоточин - лишь одна Вселенная на различных стадиях бытия? Как бы нарезанная на ломтики: доисторическое пространство-время, бурный расцвет видов, зарождение и развитие человеческой расы на фоне стагнации других. Причём на всех этапах и во всех тонкостях.
- Фантастика, - нараспев говорил он. - Ненаучные рассуждения. Сиди лучше в своей культурологии - тут ты спец.
Разумеется. В институте моя первая курсовая была о бушменах Калахари. Это низкорослое, изящное племя ближе всего стоит к первочеловеку, девичья фертильность достигает пика к пятнадцати годам, а зрелые женщины отличаются, скажем так, причудливо развитыми формами - истинно Великие Матери во плоти. Хотя средняя продолжительность жизни у них мала - лет тридцать, - исследователи двадцатого века, к своему изумлению, встречались со столетними старцами, помнящими Ливингстона. Они выносливы, сильны не по своему малому росту, легко переносят боль, весьма дружелюбны к чужакам и могут обходиться самой малостью того, что средний землянин называет "культурой".
Здесь явно наблюдалось похожее.
Когда я до конца прониклась этой мыслью, меня вдруг осенило: с чего это я так зациклилась на лабораторных исследованиях и пренебрегла полевыми?
Всё чаще я оставляла компьютер переваривать вбитую в него информацию и отправлялась гулять по лесу в компании моих ребят.
Это было самое беспечное время в моей жизни, как земной, так и весенней. Да, я не обмолвилась: земное существование ощущалось мной как зимнее, застывшее и полное холода. Ольирран же была, как и её имя, прохладной, текучей, и звонкой, словно мартовские ручьи. Там, где я жила в детстве, снег был настолько чист, что можно было не мыть суконные боты, зайдя под крышу, и любимой моей игрой было спускать воду из хрустально-глубоких луж, пробивая во льду русла. А в сугробах открывались линзы из прозрачных льдистых пузырьков, и на самом дне можно было иногда разглядеть зелёную траву и лиловый бутон первоцвета. Но это в сторону, в сторону...
Мы соревновались, кто соберёт больше сочных завязей - они, по словам моих спутников, были куда сочнее и слаще зрелых ягод, покрытых косточками. Ну вот как огурцы, смеялась я про себя. И почти как земляника: лишь моргни - и она уже перезрела, весь аромат в семя ушёл. Беготня, рысканье по кустам и смех безболезненно для нас перерастали в ласки и поглаживания (поцелуев, когда двое бесстыдно перебирают губы друг друга, здесь не ведали), ласки - в действо куда более сокровенное.
Такого сокрушительного оргазма, как от рук и тел моих Наля и Дамаянти, я не испытывала сроду. Да, верно подумали: их прозвища - анаграммы имён великих индийских любовников.
"К чему было нырять в чёрные дыры и проникать в червоточины с помощью техники, - думала я - или казалось, что думаю. - Достаточно оседлать наслаждение и не бояться - и познаешь единство всех расцветших миров".
А поуспокоившись, Дамиэн спросил меня:
- Теперь, Дана-Первоцвет, ты одна из племени, и это для тебя чудесно. Если ты хочешь, я должен подарить тебе легенду-основание. Можешь ли слушать так, как я могу сказать?
Для здешнего народа не существует чётких разделений модальности: "должен", "хочу", "могу" и "нравится" в их понимании одно и то же.
Поэтому я даже не открыла губ, а лишь улыбнулась: надо же, меня посвящают. Я, видимо, прошла первую ступень инициации...
- Итак, некогда младший сын Цагна-Богомола отправился принести палок для отца, чтобы тот мог делать стрелы и пускать во врагов. Но кто эти враги - ему не сказали. В зарослях он встретил белых обезьян. Один старый самец, проходивший мимо мальчика, спросил его, что он тут делает, и тот послушно ответил: "Я должен принести отцу палок, чтобы тот мог убивать врагов". Старик воскликнул:
- Эй, послушайте-ка этого ребенка!
Один из самцов помоложе отозвался:
- Я иду послушать этого ребенка, - и подошел к ним.
- Что говорит это дитя? - спросил он.
Сын Цагна повторил:
- Я должен принести для отца стержни для стрел, чтобы он мог стрелять во врагов.
Тот самец позвал другого, помоложе, молодой позвал ещё одного старика, и так вокруг мальчика собралось всё племя белых обезьян. И воскликнули они хором:
- Никак, эти враги - мы! Побыстрее пойдём и скажем вон тому старику, самому древнему из наших, чтобы он тоже пришёл послушать.
Тогда этот обезьян - а он был стар и умудрен опытом - воскликнул:
- Да, эти враги - мы! Мы должны убить ребенка!
И вот они стали бить мальчика кулаками всех четырёх рук и разбили ему голову. А один выбил ему глаз и, когда глаз выскочил, закричал:
- Это мой мяч, мой мяч!
И тогда они начали играть глазом сына Цагна, а мальчик лежал неподвижно: он умер.
Цагн ждал ребенка до вечера, а потом лёг спать - он был провидец. И вот Цагн видит сон, будто белые обезьяны убили его сына и сделали мяч из его глаза. Он увидел во сне, как он пошел к обезьянам и увидел эту игру. Тогда он проснулся, вскочил, взял колчан, повесил его через плечо и сказал:
- Гремите, стрелы, гремите, стрелы.
Он всегда так говорил: "Гремите, стрелы", и стрелы в колчане резко звучали при ходьбе, предупреждая тех, на кого Цагн шёл войной, - он считал, что так будет честно.
Подойдя к обезьянам, Цагн услышал шум: это белые обезьяны играли в мяч глазом ребёнка. Тогда старик закричал и заплакал: он понял, что сон его был правдив. Но быстро замолчал и вытер слезы: он не желал, чтобы его слезы заметили, потому что хотел напроситься на игру.
Он подошел к обезьянам, а те изумленно уставились на него, так как никогда не видели его раньше. И вот он положил свой колчан, снял свою накидку и положил её рядом, вытащил из мешка веер из перьев и развернул его, будто бы для того, чтобы играть им с мячом. Но Цагн собирался не ударять по мячу, а схватить, когда тот к нему попадёт. И вот он крикнул обезьянам:
- Что вы на меня уставились? Я тоже игрок хоть куда! Давайте, бросайте мяч ко мне!
Обезьяны переглянулись: они заподозрили, что старик появился тут неспроста. Но в любой игре существуют законы, а в этой было положено, что чужака надо непременно принять и сделать по его воле, иначе никому не будет удачи. И вот, когда один обезьян кинул мяч другому, Цагн схватил его, но удержать не сумел - больно тот стал горяч и шершав. Мяч почувствовал запах отца и стал носиться взад и вперед, не даваясь тем, которые пытались его схватить, но всё время упускали. Когда одному обезьяну удалось поймать мяч, он перебросил его другому, но тут Цагн подпрыгнул и крепко схватил глаз мальчика. Он стал его перекатывать из одной руки в другую, смазал потом своих подмышек и затем бросил назад, но мяч поднялся и стал носиться в небе очень высоко над всеми. Неконец, глаз остановился над колчаном - и вдруг прыгнул туда. Белые обезьяны стали его искать, но они были слишком глупы, чтобы заметить главное. Цагн также делал вид, что ищет. Наконец, обезьяны сказали Цагну:
- Отдай мяч, он не твой.
Цагн ответил:
- Я не брал мяча.
И это была чистая правда.
Обезьяны опять потребовали:
- Отдай мяч нашего товарища.
И снова Цагн ответил:
- Это глаз мальчика, а не вашего дружка: тот взрослый, имеет два глаза, а третьего не было никогда.
И это также было правдой.
Обезьяны были однако, не совсем тупыми. Они велели Цагну вытрясти колчан, чтобы убедиться, что мяч не находится внутри. Цагн украдкой вытащил глаз сына, зажал в руке и воскликнул:
- Смотрите же, мяча здесь нет!
Он даже вывернул колчан наизнанку - тот был мягкий. Тогда один обезьян крикнул:
- Изобьём старика!
А другой закричал:
- У тебя мяч моего приятеля! - и ударил Цагна по голове. Тогда Цагн завопил в ответ:
- Я не брал мяча! - и тоже ударил неприятеля по голове. Завязалась свирепая драка. Но обезьян было много, и побороть их всех было невозможно. Тогда старик взлетел, добрался до озерца и окунулся в воду. Затем вышел из воды, взял глаз своего сына и пошел к траве, которая росла на берегу. Сел там и воскликнул:
- Ох-вви-ох!
Потом засунул в рот, за левую щеку, большой палец правой руки, на которой лежал глаз, прижатый остальными пальцами, и стал вытаскивать палец изо рта, стараясь нацепить на него побольше своей слизи и слюны вдобавок к крови и поту. Потом слегка растёр глаз в пальцах, положил в воду и сказал:
- Ты должен вырасти и стать таким же, каким был. Помни - ты хочешь вырасти и стать таким же, каким был раньше.
Затем взял свою накидку и набросил на плечи, взял колчан и повесил через плечо - и вернулся домой. Увидел его внук, что был старше погибшего сына, воскликнул:
- Кто осмелился так поступить с моим дедом, Цагном, что он весь в ранах?
Цагн ответил:
- Белые обезьяны убили моего сынка и стали играть в мяч его глазом. Я пошёл, чтобы поиграть с ними в мяч. А затем мяч исчез, и обезьяны сказали, что он у меня. Они стали бороться со мной, и я боролся с ними, а потом мне пришлось бежать.
Тогда старший сын Цагна сердито проговорил:
- Я хочу спросить тебя, отец, почему это ты ходишь к чужакам? Неужели ты так неразумен?
Цагн ответил:
- Считай, что я пошел к ним с тоски.
Он не сказал никому из домочадцев, что положил глаз мальчика в воду, предварительно окунув его во все свои телесные жидкости. Долгое время он оставался дома, а затем тайно пошел к озерцу. Он приблизился к воде медленно, стараясь не шуметь, но мальчик всё же услышал его издалека, вскочил и бросился в воду. Был он совсем крошечный - немногим крупнее прежнего зародыша. Цагн засмеялся, и хотя его сердце стремилось к ребёнку, вернулся назад, домой.
&Со временем ребёнок вырос и стал почти таким, каким был прежде. Тогда Цагн снова пришёл. На ходу он смотрел вокруг и вот - заметил малыша, который сидел на солнце. Услышав незнакомый шум, сын Цагна вскочил и быстро вошёл в воду. Цагн постоял, посмотрел и вернулся обратно.
"Он почти взрослый, а бегает голышом, - подумал старик. - Сделаю ему кожаный передник, как у всех наших мужчин".
Потом Цагн положил передник в мешок и снова пошёл к сыну в гости. Он шел медленно и тихо. Приблизившись, он заметил мальчика, лежащего на солнце, у воды: тот стал ещё красивее. Услышав шаги, тот хотел вскочить, но Цагн прыгнул и схватил его. Придавил к земле, окутал руками, оросил своим потом и спросил:
- Почему ты боишься меня? Я твой отец. Я Цагн, а ты мой сын. Ты мой сын, а я твой отец.
Тут мальчик выпростался из объятий и стал прямо, а Цагн вынул передник и надел на него. Затем они вернулись домой. Тогда внук Цагна воскликнул:
- Кто это идет с Цагиом?
И старший сын, его собственный отец, ответил:
- Разве ты не слышал, как дед рассказывал про белых обезьян? Ведь не ради игры он туда пошел, в самом деле. Он мог бы играть и с нами. Это из-за своего младшего он пошёл к обезьянам, и вот этот его сын идёт с ним!
Когда Цагн и его сын пришли, внук спросил:
- Почему мой дед сказал, что обезьяны убили ребёнка, а ребёнок вот он - живой и невредимый?
Цагн ответил:
- Посмотри, какой он слабый. Когда они убили моего сына, я положил его глаз в воду и приходил смотреть, пока он не вырос. Я опустил глаз в воду, и из воды вышел мальчик, но он ещё очень слаб. И вот я должен ждать, пока он не окрепнет, и заботиться о нём, пока мальчик не станет сильным мужем.
Многозначительная легенда. Даже миф. Когда слушаешь такую, от тебя меньше всего требуются комментарии. Навскидку я отметила привычное: вода в качестве первородного начала, ритуальное убийство и смерть как ступень к возрождению, долгое выжидание, телесная жидкость - прообраз мужского семени...
Нет, не вяжется. Не одна жидкость, а все и много. Что ещё?
Но тут нежные и страстные прикосновения вымыли из моего тела и души абсолютно все мысли.
А после мы также вернулись домой.
Нет, это случилось вовсе не тогда, а много позже. Я всё время наводила Дениса на мысль, но не учла, что мужчины от природы такие тугодумы.
- Здешний народ достигает зрелости слишком поздно, когда уже рискованно зачинать и вынашивать первенца, - говорила я ему как бы между делом. - Его приходится как-то отчуждать на ранней стадии и помещать в жидкую среду. Полагаю, это немного похоже на икру амфибий - каждый зародыш словно глаз со зрачком. А чтобы оплодотворение вообще произошло, необходимы усилия нескольких веснян - и, кажется, я знаю, как это происходит. Юной деве дарят изобильное наслаждение. Оргазм - это молния, сотрясающая плодородную землю: на Земле имеются сходные архетипы. Так созидают полноту и зрелость. И лишь потом, в тишине и покое, к юной женщине приступает главный мужчина.
(Кажется, и не один - чтобы исключить риск прохолоста, подумала я грубовато. Или не одна - кое-кто из старших явно женщины. По преимуществу, хотя и не вполне - на планете Весна не бывает привычной нам определённости. Зачатие в весеннем мире ставится куда ниже плотской радости и бывает целью далеко не всегда. Мир собирателей ставит препоны, в том числе и психические - скопище высокоразумных грызунов он вряд ли прокормит. Но такого мужу нипочём не скажешь, даже в более мягких выражениях.)
- Оставь, - отмахивался от меня Денис. - Бог завещал чадородие, многоплодие и чтобы жена не ходила порожняя. А то лишние мысли зарождаются вместо младенчика.
- Я ведь тяжела не головой, - отшучивалась я. - В мозгах у меня лёгкость прямо необыкновенная.
Ибо понимала я теперь куда больше, чем полгода назад. Хотя, пожалуй, не одним серым веществом.
Но понимала ли вполне?
Настал день и час, когда искусственный разум вывел краткую формулу того, что было собрано мной и заодно - вообще всеми землянами на всех планетах гиперпространства. По этому поводу в нашей скорлупе собралось несколько моих юных друзей, я переводила, почти не спотыкаясь (нет, до чего ж ёмкие оказались у них понятия!), они слушали, обнимая меня и от вящей радости касаясь моей кожи кончиками языков. Дозрели - это ведь почти что поцелуи, смеялась я про себя. Таэль, одна из старших, тоже улыбалась, глядя на наш щенячий восторг: её пригласили, и она не отказалась.
И тут явился мой муж. Наверное, с очередной бесплодной охоты, потому что, как ни старался, ему ничто не давалось в руки. И никто.
- Снова ты со своей компанией геев, - проговорил он тихо и отчаянно. - По твоим же словам, способных заразить своей хворью всё земное. Никого лучше вокруг не нашлось.
- Они не геи, - поправила я зачем-то. - Эти мои младшие. Женские хромосомы и поверх - огромное количество мужских гормонов. У старших бывает в точности до наоборот, хотя грубых самцов и там не встретишь. Что-то влияет на ядро клетки. Внешний вид обманчив лишь для землянина славянской национальности - у веснян волосы растут лишь на голове, зато уж ото всей души. Если уж порицать, то они лесбиянки.
Считается, что на мужчину воздействуют не слова, а тон, с которым их произносишь. К тому же я не собиралась лгать и терпеть неправду даже во имя спасения души.
Но я не учла одного. Что тихим сам Денис становится на пределе ярости.
И опешила, когда он направил пистолет на Дэмион, а Налинта бросилась на дуло, а остальные сгрудились...
В отличие от мужа, я никогда не вынимаю "ничтожник" из внутреннего кармана и держу отверстием наружу. А надавить на спуск - секундное дело.
Вязанка стрелок может проделать в теле дыру размером в ребячью голову. Даже в трёх-четырёх телах, если они хрупки. Но штуковина размером немногим крупнее моего большого пальца вмиг оскальпировала и обожгла Дениса. Если он не мучился и доли секунды, то лишь потому, что Таэль выхватила из ножен тесак и одним взмахом отрубила ему голову.
Потом все молча взирали на освежёванный труп.
- Пришельцы давно не испытывали ни войн, ни эпидемий, и иммунитет к ним пропал, - заговорила Таэль. - Не умеют купировать вспышки ярости, не справятся с нежданным поветрием. Не беспокойся о мертвом, Дана-Шафран. Оплачь убийцу, если охота: он ничуть не хуже любого из землян.
- Но ведь и Дана - землянка, - ответила я, чуть запинаясь.
- Дана? Мы приняли тебя, и ты зачнёшь ребёнка Олеарры и для Олеарры.
Кажется, это означало лишь "готова зачать", но ведь модальность для веснян - пустой звук.
Тем временем огрызок под нашими ногами словно съёживался или растворялся в воде. Наверное, я была в шоке, возможно - нахожусь в нём по сю пору, но я не чувствовала ничего, кроме лёгкой грусти. Вода - знак преображения. Смерти нет ни для кого.
- Недостаточно убрать. Земной Дозор явится узнать судьбу пропавшего без вести.
- Он виновен - ты защищала многих. Это не подлежит сомнению.
- На Олирре - да. Не на Земле.
- Попробуй оправдаться, если хочешь. Но по закону вашего мира ты наша гражданка и подчиняешься нашему закону.
- Как это?
- Я беру Даниэль как жену.
Снова моё недоумение.
- Дана кум Таэль, - улыбнулась она. - Ты такая тонкая умница - совсем как мы. А не доходишь до конца. Если наши младшие, кого ты знаешь, все младшие - девицы в мужской шкуре, то я и все старшие - мужи в женской оболочке. Так мы, оба пола, развиваемся, и ты об этом догадалась. Направленное изменение наследственного вещества. Второе бывает и на земле, в отличие от первого, хотя - очень и очень редко. Правда, я не бесплоден, но это мелочь. Правда и то, что нередко нужны усилия нескольких, чтобы появилось на свет малое дитя. Но это свяжет тебя, лишь если ты сама захочешь.
- Земля не удовлетворится, - ответила я. - Пожалуй, захочет в отместку истребить веснян. Олирран не ведает войн. Не знает оружия.
И тотчас поймала себя на слове. Знает.
- Тогда мы уйдём, - ответил Таэль. - Или, ещё лучше, - закроем червоточину. Вы оба до времени исчезнете - так исчезают наши старики, чтобы прийти снова беспамятными. Пускай земляне отучаются бродить по космосу с комфортом. Если даже с благими намерениями они разрушили так много милого нам - что же сделают по злому умыслу?

---

ФЕНИКС-ЕВРОПА-ВИДЕНИЕ

Пиратская серьга, сквозь локоны крутые
В себя огня каскады принимая,
Их щедро отдаёт. Певец не клонит выи
Пред слякотью апреля, мразью мая.

Так Принца кавалер в тисках "железнобоких"
Не чаял ни победы, ни расплаты,
По произволу Сил и небреженью Рока
На казнь позорную отдав Стюарта.

Ах, снежный блеск зубов в изысканной бородке!
Для пуритан в нём слишком много яду.
Простор и даль времён наследует не кроткий,
Но шалый сын Гермеса и Гекаты.

Так Танец Смерти пляшут как на нитках
Империй пшик, стереотипов тени,
Привить мораль негодные попытки
И - мёдом пропотевшее варенье.

Прелат лукавый, величавая папесса,
Гермафродит священный - все вы в сборе.
Сгорает небыль, возрождаясь поднебесьем,
И пляшет трикстер в голубом просторе.