МОЯ ЗВЕЗДА

В мрачном небе тёмная звезда
Ярче солнца светит издалёка:
Плещет безответная вода
И клубится пеною протока.

Тянет на узде своей прилив
В сердцевине подъяремной ночи:
И прочнее сердца на разрыв,
И луны капризней и жесточе.

---

МЕДОНОСЫ И МЕДОЕДЫ

Смолка вся алеет у ветра в горсти,
Ветер что хочет, то ей и поёт:
Чтобы целомудрие девы блюсти,
Обручает стебель в липкость и мёд.

Буквица рисует себя на листе
Хрупкого воздуха. Пчёл хоровод
На пути к нектару в своей простоте
Вязь выплетает и вервия вьёт.

Дельный муравей бежит до тли
Муравой и стеблем - доить коров.
Горицвет, кукушкины слёзки утри
Розоватым лепетом лепестков!

---

ТЁМНЫЙ СТИХ

Движенья рук, скрещенья ног непостижимы:
Спешащий в Радужный Чертог - проходит мимо.

Но кто услышал мрачный лёт судьбы свершенья -
Завет отцов тот зачеркнёт без сожаленья.

От темноты и тесноты ведь нет лекарства:
Сотри случайные черты в преддверьи Царства.

Но что твой рок предначертал? Ты не случайно
Облёкся сотней покрывал в преддверьи Тайны.

Спасенья ищешь в именах, что дали люди,
Но наготы извечный страх с тобой пребудет.

Ты лишь скрещение пустот, словесный морок,
И заблуждений переплёт один лишь дорог.

---

КОТ, КОТОРЫЙ ДРУЖИЛ С МЫШЬЮ

Кот был настоящий, матёрый, в классическую серо-буро-малиновую полоску, что считается в их среде самой благородной боевой раскраской. К тому же и происхождения считался самого независимого: человеческий папа подобрал крохотулю прямо на улице, едва стоило тому потереться о брюки мужчины ушами. Так кошки, вопреки известному суеверию, не подлизываются, но метят собственность, каковой шаг в данном случае был, допустим, преждевременным, но далеко не ложным.
Мышь, напротив, была совсем ненастоящая. В отличие от клопов (привет жаркому лету 2010 года), блох (как и клопы - личности, весьма подверженные геноциду) и тараканов (молодым всегда у нас дорога в связи с хорошо разветвлённым мусоропроводом.
Поправимся: не то что не настоящая, но не мышь в обыкновенном смысле слова. Хотя что ныне считается обыкновенным?
В общем, была она компьютерной. Нашему герою, подросшему, взявшему себе условную кличку Барсик и худо-бедно овладевшему десятеричной и двоичной системой счисления плюс кириллицей плюс зачатками латиницы, сравнительно легко далась клавиатура: тык в неё когтем - и дело сделано. Пароль, запирающий вход в компьютер Антошке, старшему папиному сынку, а отчасти и маме Марусе, легко поддался на уговоры, значки оказались понятны, буквенные тексты - отчасти тоже. А вот хорошая навигация, то есть, по-простому, плавание и густых информационных водах, долго не давалась.
Постоянная тренировка в отсутствие хозяев, преимущественно по ночам, и популярный сайт домовых, куда Барсик забрёл случайно, навели его на мысль отрастить две виртуальных пятерни, в которые он при надобности превращал передние лапы с выпущенными когтями. Таким, как его уверяли, был в старину классический тип избяного "хозяина".
Благодаря этому он поистине овладел мышью - прелестно округлой в боках, со светящимся алым брюшком и тремя эротическими зонами, играть на которых он умел в совершенстве.
Стоило Коту усесться в кресло, опершись на задние лапы и вперив зелёные глазищи в экран - и мир вселенского интернета раскрывался перед его внутренним взглядом, словно подвал или лабиринт, вид сверху: ярко-изумрудный на фоне бархатно-чёрных вод. Про себя Кот называл это киберпространство Матрицей. Иногда - даже Котоматрицей.
В материнских, первородных водах Матрицы он одним ударом по Мыши выуживал и тащил на свет Божий ту или иную объёмную картинку, которая сей же час разворачивалась в историю. Иногда это была сказка, никогда никем на Земле не виданная, но куда чаще - хорошо известная хотя бы по названию. Впрочем, и она превращалась непонятно во что.
В той самой главной для Кота легенде родом из Страны Утренней Свежести разговор шёл о времени, когда его собратьев и сестёр вовсе не было на земле. А вот люди и звери уже завелись: иные животные служили человеку и он ел их и от них, другие с ним враждовали - на таких он охотился, но и они нередко охотились на него.
Жил в те времена один хороший стрелок из лука, сирота с младенческих лет, которому не хотелось делить живых надвое, и нередко вздыхал он:
- Плодится на дворе у моих приёмных родителей всякий скот, удачный охотник я, не знающий промаха по зверю, но нет среди тех и этих мне сотоварища, чтобы во всём был мне равен.
- Сынок, - ответили ему как-то отец и мать, - что за дикие речи ведёшь ты? Видать, оттого, что не судили тебе боги тёплого угла с малолетства. Три года было тебе, когда пристал ты к нашему дому, и выжил ты лишь чудом.
А в то время царили на этой земле война и моровое поветрие, путались и предавались забвению любые узы, оттого не знали они о мальчике ничего кроме имени - Хванун.
- Много было у меня добрых приятелей, - ответил Хванун, - но каждый из них был во всём равен другому. Не однажды почтенные родители высватывали мне девушек, и не их вина, что ни одна не пришлась мне по сердцу. Видно, превратилось оно в камень.
- Может, стоило бы тебе кинуть жребий о невесте, - сказала мать. - Поистине лишь небожители связывают одну людскую судьбу с другой.
- Слышал я, что множество народу собирается в столицу нашу, Сеул, на праздник стрелков, - сказал отец. - Наилучший получит похвальный лист и высокое звание от самого императора. Не знаю я, кто более тебя достоин подобного: ни разу в жизни не случилось тебе промахнуться. А где много молодого народу - там легко завязываются дружеские узы.
И сказали оба почти что хором:
- Поселился близ нашего селения удивительный предсказатель и шаман-паньсу родом из далёких земель. Не велит нам молиться деревьям и задабривать злых духов, но что говорит - то исполняется в точности. Пускай даст тебе совет. Денег он просит немало, но для такого мы уж расстараемся.
Так и сделал Хванун. Прорицатель, получив с него тысячу лан серебром, дал ему амулет в виде рыбки - такой простенький, будто малые дети нарисовали её на плитке чёрного сланца и выбелили контур. Рисунок слагался из двух перекрещивающихся дуг, и оттого у рыбки замечался не только хвост, но и длинные сомовьи усы в том месте, где точкой был обозначен глаз, а чёрточкой - рот.
И сказал жрец:
- Рыба эта умеет видеть и говорить. Она поможет тебе - только слушай и слушайся её хорошенько. Иди теперь прямо в столицу, и пусть не перейдёт тебе дорогу ни одна женщина. Если же перейдет, то повернись спиной и иди так, пока не останется она сама и её путь далеко позади тебя. И не целуй её - ни в коем случае не смей делать этого, всю удачу спугнёшь.
Когда отправился наш юный стрелок в Сеул и был уже в девяти ли от столицы, встала у него на дороге юная женщина поразительной красоты: стан гибче и стройнее ивы, глаза подобны зелёному ивовому листу, только ещё ярче. В длинных волосах, увёрнутых на затылке в тугой узел, чёрные пряди удивительным образом соседствовали с тёмно-золотыми. Посмотрела она прямо в глаза Хвануну, а потом ушла на другую сторону дороги и продолжила свой путь.
- Не ходи за ней! - пропищала рыба. - Скорей поворачивайся задом!
"Ни за что не сделаю такой позорной вещи, - вдруг понял юноша. - Как можно быть неучтивым с подобной красавицей! Лучше узнаю, где и с кем она живёт".
Так он и поступил. Но вот диво: хоть и не торопилась вовсе девушка, да никак не мог Хванун её догнать, пока не вошла она в маленькую, убогую хижину. Хижина эта стояла в густом лесу.
Вошёл за ней юноша и видит: сидят у ярко горящего очага двое красивых стариков, зеленоглазые и с пёстрыми волосами - по всему видно, отец и мать девушки. Поздоровался с ними наш удачливый охотник, назвал своё имя и говорит:
- Полюбилась мне ваша дочь. Вижу, беден ваш дом, но если я стану ей мужем, смогу добывать вам сколько угодно дичи.
- Не так уже нам это необходимо, - чуть недовольно ответила мать девушки. - Не вовсе мы одряхлели.
- Но если ты, Хванун, не передумаешь - добро пожаловать! - сказал отец. - Наша Чон И давно ищет себе достойного мужа.
Тут приблизилась к ним девушка, и жених поцеловал ее.
- Куда ты держишь путь? - спросили родители невесты.
Юноша объяснил.
- Сегодня уже поздно идти в столицу, переночуй лучше у нас,- предложил старик.
- Я бы не прочь и на всю жизнь здесь остаться, так мне полюбилась ваша милая дочка, - сказал Хванун.
- Да и мы не прочь навсегда оставить тебя под этим кровом, - ответила старуха, и они с мужем переглянулись. Чуть побледнела Чон И при этих словах, но юноша решил, что она всего-навсего боится первой брачной ночи.
Тут стукнула ему в грудь рыба-амулет и провещала еле слышно:
- Не делай этого, дурень, если хочешь остаться в живых!
"А я что - разве жив? - подумал юноша. - Судьба моя дышит под моим боком, и сладко для меня её дыхание".
Но, видно, не прекратила рыба своих попыток спасти его, ибо проснулся наш лучник среди ночи, будто от толчка в грудь - и видит, что рядом с ним, словно отгораживая его от остальных, дремлет молодая тигрица, а чуть подальше лежат и недовольно всхрапывают во сне два старых, больших тигра.
Закрыл он от страха глаза, а когда снова открыл - с ним рядом мирно спит его жена, а подальше отец и мать её. Стрелок подумал, что ему показалось спросонья, и заснул снова.
Рано поутру, когда Хванун отправился в Сеул на праздник, говорит ему молодая жена:
- Сегодня тебе, мой милый муж, суждено прославиться. Ты попадешь во все цели, как попал в одну-единственную сегодня ночью. Но мало этого: из-за того, что случится дальше, будут тебя прославлять и почитать из рода в род, пока живы люди великой Страны рек и гор, вышитых на драгоценном шёлке.
- Ты предсказываешь так веско, будто и ты - шаманка-мансин.
- А кто была та первая, настоящая шаманка или шаман? - спросила Чон И.
Вместо ответа Хванун показал ей пластинку с рыбой и сказал:
- Я заплатил за неё тысячу лан серебра иноземному жрецу.
- Что же, думаю, такой дорогой талисман тебе поможет. Теперь слушай дальше. Когда ты попадёшь в последнюю мишень, на дороге покажутся трое верховых: двое на белых мулах, в белом и с белыми опахалами, а третий на пегом муле и с зелёным опахалом. Как увидишь, немедленно стреляй в них.
- Как? В людей?
Чон И покачала головой:
- Это не люди, а дикие оборотни: если ты не убьёшь их, они всех растерзают и съедят. А теперь самое главное. Когда они уже будут мертвы, тотчас разрежь грудь всадника, что ехал на пегом муле. Внутри ты найдёшь двух небольших зверьков: никогда с ними не разлучайся. Это будут те, кого ты хотел всю жизнь, - не рабы, но верные друзья.
Ты ведь тоже будешь их любить?
- Я их уже заранее люблю. А теперь прощай, мой возлюбленный супруг.
- Зачем ты прощаешься со мной таким грустным голосом? Я скоро вернусь, - сказал юноша.
- Не удивляйся: одна минута разлуки с тобой всё равно что вечность, а вечность по сравнению с моей любовью - лишь одна минута.
И вот началось состязание.
Хванун перед каждым выстрелом дотрагивался до своего талисмана и без промаха попадал куда хотел. Когда же выпустил стрелу в последнюю цель и у него оставались их ровно три, на дороге показались трое путников на мулах: двое на белых, третий на пегом. Лица их были скрыты за опахалами - те были словно большие веера. Стрелок натянул свой лук трижды - и каждая стрела попала прямо в сердце одному из путников.
- Что он делает? Он стреляет в людей! - закричали все зрители во главе с императором.
- Идите и посмотрите, что это за люди,- сказал лучник и пошёл со всеми туда, где упали тела.
И велик был ужас всех, когда они увидали трёх тигров: двух старых, громадных до предела, - самку и самца, - и одну молодую тигрицу.
- Какое счастье, что храбрец убил чудищ, прежде чем они бросились в толпу, иначе бы всем нам грозила смерть, - сказал император.
Тем временем Хванун быстро разрезал грудь молодой самки и, вынув двух маленьких хорошеньких зверьков, дымчато-серых в тёмную полоску, спрятал их у себя за пазухой, желая сохранить их живыми.
Делая так, он ненароком покачнул амулет, и рыба завопила:
- Выбрось их - это малые демоны, рождённые великой демоницей в злате и пурпуре!
- Замолчи, - ответил Хванун негромко. Иначе могли бы подумать, что он сошёл с ума, разговаривая сам с собой.
В тот день получил он и похвальный лист, и место губернатора провинции. Но когда вернулся к семье, чтобы рассказать об этом, хижина была пуста и даже огонь в очаге давно прогорел, оставив чёрную золу и серый пепел.
Напрасно искал свою жену Хванун - никогда больше не встречал он ни её самой, ни её родителей.
Тем временем прошёл год. Зверьки подросли, и стало ясно, что это самец и самочка. Удалось им снискать любовь нового губернатора, и в честь их никогда не охотился он на вольного дикого зверя ни со свитой, ни в одиночку, памятуя о тайне своего лесного брака. Разве что станет какой-нибудь крупный хищник нападать на людей и разорять их поселения.
Хванун управлял своей провинцией очень успешно, был справедлив и милосерден, чем снискал любовь жителей. Ни одного восстания одетых в белую домотканину бедняков и ни одного мятежа знатных янбанов не произошло в эти годы.
Но тут границу его земель пересекли враги, таящие угрозу Стране Утренней Свежести. Гвардейцы же Хвануна за время мирной жизни утратили всю злость и почти всё умение сражаться.
Когда же молодой губернатор стал бить челом императору, чтобы тот помог ему войском, ответил владыка:
- Не ради красивого лица назначил я тебя на высокую должность и не в награду, а во имя твоей удачи. Иди и победи врага, иначе поплатишься головой, а место губернатора и командующего армией я отдам более умелому.
- Ты правил так, что моё божество было довольно тобой, - сказала рыба. - Но вот те мохнатые чертенята, что ты пригрел на своей груди, похоже, давали тебе плохие советы. Не настало ли тебе время сложить сан и уйти подобру-поздорову из этих мест в более богоугодные?
Хванун же повторил слова императора почти в точности:
- Не в награду и не для своего благополучия назначен я на высокий пост, а ради других. Если суждено мне погибнуть - погибну, но честь моя не понесёт урона.
- Не печалься, отец,- сказали зверьки. - Ты был к нам добр и великодушен - и ты победишь.
И вот в ночь перед решающим сражением вышли они оба в поля и леса и кликнули всех крыс и мышей:
- Идите на ту сторону к неприятелям, съешьте их провиант, перегрызите у них тетивы, луки и ремни доспеха, перевязи и ножны сабель, разорвите одежду и обувь.
Так те и сделали.
На рассвете перед решающим сражением вышли они оба в поля и леса и бросили клич великим зверям:
- Мощные тигры, медведи и волки, широкогрудые буйволы и кабаны, лани и изюбри, увенчанные тяжкой короной рогов! Наш отец был справедлив к вам и не убивал понапрасну. Помогите ему - встаньте во главе его солдат.
Тотчас явились семеро как бы людей, но вдвое выше обыкновенного человека, и возглавили сражение. Не было в том большой нужды - войско противника без оружия, провианта и обуви сделалось не войском, а толпой горделивых нищих. Ибо держало оно, как и полагается, боевой порядок, хотя все лица и были мрачны.
Одно было ладно во всём этом: ни единого человека не погибло с обеих сторон. Всех врагов пленил губернатор и отправил владыке страны, написав в письме, что испрашивает для них милости в честь великой своей победы и хочет, чтобы отпустили к своим семьям. Ибо взяты воины безоружными.
А после того сорвал с себя амулет и говорит рыбе:
- Есть у тебя глаза - а не видишь правды. Есть рот - но извергает лишь гной. Твои ведь это слова: "Если враг не сдаётся - с ним не говорят попусту, а уничтожают под корень". И другое ты говорила: "Всё живое рождено на потребу человеку: не стесняйся убивать себе на прокорм и чтобы испытать свою удаль". И третье: "Не люби земной богини и не лелей своих кровных детей от неё". Где бы я был, если бы слушался тебя? Не стоишь ты ни тысячи серебряных лан, ни даже одного!
И забросил кусок сланца далеко в кусты таким резким движением, что тот раскололся надвое вместе с рыбой.
Император последовал совету Хвануна и покорил чужую землю своим великодушием. Пожелал он богато наградить полководца и назначить своим первым министром, но тот исчез бесследно. Поселился Хванун в той самой лесной хижине, укрепил стены, навёл кровлю, разжёг пламя в очаге и стал жить отшельником. Рядом с его новым домом протекал ручей, дикие звери до самой старости приносили ему еду, а деревья закрывали ветвями от любого ненастья. Дети его процвели и в свою очередь принесли потомство: люди стали называть этот славный род кошками и почитать превыше других зверей. Ведь, что ни говори, это крошечные тигры, а тигр - животное священное!
Сами кошки дружелюбны к человеку, памятуя, кто их прародитель, и нередко ищут его общества, но никогда не будут служить ему и тем паче не пойдут в рабство. Ибо создал их человек по любви и во всём равными себе.
Барсик глубоко задумался и сделал закладку на файл.
- Вот, значит, откуда есть пошли мой род и моё имя, - вслух подумал он. - Ну, а то, что между моими дальними предками получился инцест - дело известное: человечество во всех легендах рождается от одной пары, что там уж говорить об библейских Адаме и Еве.
Надо сказать, за время своих блужданий по дружелюбной Матрице кот изрядно поднатаскался в мифологическом плане.
- Мысль о потомстве от иного биологического вида тоже весьма хороша и приятна. Кстати, не следует ли мне распотрошить тебя, моя мышка, чтобы посмотреть, кого ты можешь мне родить?
- Я тебе не биологический вид, а электронно-машинный конструкт, - недовольно ответила она, подрагивая хвостовым кабелем. - По крайней мере - в душе. То есть я мышь и отражаюсь на экране в виде условного грызуна лишь потому, что твоим людям пришла охота так меня обозначить. С тем же успехом я могла назваться твоей киской или даже котёночком - они ведь тоже хвостатые. И как тебе это удалось меня переформатировать, тиская без особых затей, - даже не скажу. Доморощенный талант, типа того.
- Погоди. Выходит, раз ты моё подобие, достаточно тебя прошить в любой нижестоящий мозг - и получишь андроид... тьфу, кисоид в виде моего двойника? А если дать тебе на равных пообщаться с моей нынешней Муркой...
- То можно в конечном счёте получить аж два симстима и дать им вволю поразвлекаться в том самом подвале электронного подсознания.
- Знаешь, я подумаю об этом завтра, как эта рыжая двуногая киска с острейшими коготками... Угу, Скарлетт о-Хара. То есть даже сегодня - уж утро близится, а Мурочки всё нет. Спасибо за плодотворное общение, но как-то привычней мне скакать по реально крутым крышам, драться с реально оборзевшими котами и ухлёстывать за вполне реально настроенной кошечкой из плоти и крови. В том смысле что творить с нею котят - истинных наследников громадной империи.
- Так что же ты ночами со мной делаешь, изменник?
- А, ты не представляешь, какой я пользуюсь популярностью у нежного пола, и всё благодаря тебе. Знаешь почему? Развлекать умею не одним страстным сексом, но и волшебными историями. Информация - первое дело в любом приличном обществе. Кто владеет ею - владеет и всем миром!
С этими словами Барсик из царственного племени тигров возобновил порушенный им хозяйский пароль, нажал на пуск - и вышел из сети в сырую мартовскую действительность.

---

МИКИ-ТИКИ-ТАВИ

Когда знакомые руки подцепили к вороту жестяной патрончик и мягко столкнули Мики в ход сообщения, он начал бежать, казалось, ещё в воздухе. Такие вести всегда бывают неотложными по самое не могу: или точный срок атаки, чтобы не накрыло своей же артподготовкой, пе-ре-дислокация, то есть отступление, чтобы от армии не оттяпали солидный шмат, или телефонный кабель оторвался - тяни его потом в зубах или вдобавок ещё протягивай через трубу для надёжности. Одна уроженка Йоркшира по имени Смоуки ползла для такого на карачках добрых двадцать метров, еле вписалась в диаметр. Вообще-то результат замечательный, тем более для дамы, но уроженцы этого графства мелкие, на спор просочатся в любую щель. Не то что Мики: он, конечно, спортсмен, мускулист, поджар, голенаст и быстроног, но что поделать! Двенадцать стоунов как один фунт, и все кушать просят, А пайка не хватает: впору в самом деле крыс давить, словно те же йоркширцы.
Починишь связь - полдела долой, сиди скрестив лапы и в ус не дуй: сами человеки между собой договорятся, что, куда и когда. Вот после очередного наступления - снова работа, тючки с медикаментами на передний край волочить. Но это святое: однажды Мик с грузом аж вдвое себя тяжелей сделал пять миль за полчаса. По узким жёрдочкам, через сплошной грохот разрывов и без противогаза, ясен пенни. Ему пробовали смастерить намордник из человечьего, но в нём же дышать невозможно, не то что бегать во всю прыть! Опять-таки сам иприт-фосген-люизит - как его там. Пахнет по-разному, но отвратно, на дно траншеи попадает прежде всего, а Мики тут как тут - унюхает и всем доложит, кто наверху. Однокашник со смешным именем Матросский Кубрик вот так предупреждал моряков о торпедах. Слышал, как те океан разрезают, а уж заряд чуял за добрую милю. Другой коллега, Стабби Штатник, за похожее получил звание сержанта и медаль "Пурпурное Сердце". Говорят, те солдаты, которых он будил и кусал рано поутру, сначала швырялись в него чем под руку попало, да разве в этом суть! В конце концов понимали насчёт чесночной... тьфу, горчичной газовой атаки. Тротил с динамитом в минах тоже ничего себе, ядрёно пахнет - Стабби, да и Мик с таким справлялись на ура. "Ну, довольно, не овсянка, чтобы самому себя хвалить, - подумал Мики. - Дело не ждёт".
Впрочем, мысли нисколько не влияли на скорость его кавалерийского намёта, так же, по счастью, и вражьи крысы. Поди улови друг друга на такой-то скорости.
Мик ворвался в самый главный передовой окоп, снова потёрся носом о китель грязно-синего цвета: морпех, давняя соль, свежее курево, вчерашняя баланда.
- Молодчина, Пэди, - сказал человек. - А-а, ты ведь Мики, натурально. Извини, братец.
Оба знали, что напарника Мики, любимца всей роты, убило в первый же месяц войны, и не обижались друг на друга за вечные оговорки.
Потом человек покормил Мика и отпустил холостым.
Теперь можно было трусить не торопясь, слушать приятное побулькивание в брюхе и заодно поглядывать по сторонам с видом полной отрешённости от мира, как выражался ротный капеллан.
Ага, вот первые плоды его хитроумия. Три сытых крысюка в пикельхельмах, шкура масляная, ручки-лапки розовые и без хвоста, выскочили перед ним, думая перехватить. Ещё двое сзади и двое с боков. Окружили, куда уж там, идиоты.
- Налево через левое плечо марш! - скомандовал Мики сам себе.
Плёвое дело: за хребет и швырнуть, другую за холку и бросить. И так далее, и тому подобное. Да зубов берегись, пастеровской сыворотки на тебя много не запасено. И не жрать добычу, ни в коем случае не жрать!
Только разобрался с неприятелем, только двинулся вперёд и с оглядкой...
Кот. Котяра. Сидит на самом верху окопа и поглядывает с насыпи вниз на Мика. Рыжий, усатый, от перекорма аж лоснится - настоящий бош. Прыгать на другой край хода нет смысла, со всех лап рвать вперёд - вот как раз тогда и закогтит, будто мыша, податься назад вроде как стыдно.
Однако выглядело чудище мирно, только что огоньки в глазах какие-то подозрительные. Такого же цвета, как он сам, и пляшут вовсю, из зрачка в зрачок перескакивают.
- Эй, ирландец, погоди шебаршиться, - кот поднял правую переднюю конечность, когти втянуты, поперёк лапы - явственно белая полоска. - Объявляю переговоры. Как там его. Солдатское братание.
- А не плутуешь, немчура?
- Какой я тебе нем-мчура, клянусь Махой Мурриган, - проговорил тот. - Кошки вообще интернационалисты в душ-ше.
- То-то ты на змеиный шип в конце изошёл, - ехидно заметил Мик.
- Про покойную маму Клерхен вспомнил и пригорюнился, Вот она в самом деле была немка. Точнее, из крещёных германских евреев, как и сам дядя Фриц.
- Ох, сейчас прям завою с твоего горя да беды.
- Трудный у тебя характер, Пэди.
- Тьфу, ты это нарочно обзываешься? Мики я, - огрызнулся тот.
- Кр-райне лестно и пр-рэлестно, - отозвался кот. - Вот и познакомились в одностор-роннем порядке.
- Ну, раз так, делать нечего. Знакомимся двусторонне. Тебя самого как звать?
- Ир-рма, - с легкой горечью сказал кот. - В лучшем случае Ира.
- О-о. Что, хозяйка думала, ты ей котят в подоле принесёшь? - хихикнул Мик.
- Да нет, просто истинного имени не выговаривала полностью.
- А какое имя?
- Легендарное. Ирусан.
- Заливаешь. Он ведь угольно-чёрный был с головы до пяток. И ростом с быка.
- Пр-рямой потомок Огненного Пр-ракота с отцовской стор-роны. Да не гляди, что рыж, это моя материнская сторона отр-разилась. Рра-Озирис после победы над змеёй Апопой.
- Какая змея? Клыков-то не заговаривай.
- И не думаю. Да что, если заговариваю? Деваться тебе некуда, пока меня не выслушаешь. Я ведь плююсь куда как покруче огнемёта.
Тут в зрачках кота завращались некие спирали, словно отражаясь от добела начищенных зубов, оскаленных в двусмысленной улыбке.
- Ладно, говори, чего уж там, - сдался Мик.
- Благодар-рю за позволение, - со всей учтивостью поклонился кот. - Начнём издалека, пожалуй. Вот ты зачем крыс не ешь и друзьям не позволяешь?
- Ядовитые стали от вашей же гадости. Газов надышались.
- Ядовитые? Да почему тогда они живы-здоровы? И ты сам бегаешь вполне бодро, хоть их и грызёшь. А человечий вид сих тварей заметил?
- Ну...
- Мутанты они. Съешь - сам такой жуткой химерой станешь. Терминологию понял?
- Вроде бы. Наш ротный из бывших биологов, в смысле менделист-морганист.
- Вот. А мой капитан Генштаба Фриц Хабер - из настоящих химиков. Замечательный учёный. Добрый и надежный друг, склонный к раздумьям, самоанализу и прочей ностальгии с рефлексией. Великий Альберт Эйнштейн много лет дружил с нашим хозяином: позже признавался, что "духовный мир и труды Фрица стали одним из значительнейших явлений, дарованных ему в жизни". Вот прямо по тексту. Кофейком дружка всякий раз по приходе угощал.
- Эйнштейн? Вроде бы он физик?
- Ну да, святая простота. Если он вроде физик, так я вроде обычный домашний любимец. Как и Макс Планк, у которого в жизни была постоянная планка, - буркнул Ирусан. - Кстати, добрый приятель обоим, вхож в семью и так далее. Это дядюшка Макс определил герра Хабера в настоящие немецкие романтики. В смысле, что тот изобрёл и пустил в дело отравляющий газ, будучи уверен в его уникальных миротворческих свойствах. Типа "как только люди узрят кошмарные последствия отравления ядовитым хлором, правительства содрогнутся от ужаса и война тотчас же закончится, а в Европе воцарится вечный мир".
- Вау, - грустно отозвался Мики. - То-то я фамилию мигом просёк. Хабер или там Габер, под его особу англичане самое высокое дерево ищут. И как, двуногие в самом деле в такое верят? Что их правительства и каждый их них дрогнут поодиночке и вместе взятые?
- С моей милой мутти Кларой, в девичестве Иммервальд, именно так и вышло. Дрогнула. Узнала, сколько погибло под Ипром благодаря мужниным стараниям, и застрелилась из его же форменного пистолета. Вот ведь глупая.
Кот прослезился было, но утёр слезу лапой и, в общем, выстоял. Продолжил:
- Сам-то о ней посокрушался, да года через два опять выступил в полном параде. Натурный фотоснимок, шинель до пят, каска со шпилем, сабля на одном боку, новая жена и сын от старой - с другого бока. Шарлотта и Герман.
- Всё это, конечно, позор, - ответил Мик. - Но я-то что могу поделать? Примерный служака - этим всё сказано.
- Кто - ты или он сам? Герман не только котов, он пуще того собак любит, - смутно ответил Ирусан. - Ирландских терьеров.
- Вот я так прямо и бросился через линию фронта ему в объятия. Хотя он, может быть, ранен или вообще калека?
- Да нет. Пока у них троих всё отлично. Только вот послушай. Германия войну проиграла? Проиграла, это и ежу ясно, не только нам с тобой. Несмотря на оружие возмездия. Что после войны с немцами будет, знаешь?
- Принудят уплатить все как есть убытки?
- В точку. Типа Версальский мир и репарации.
- То есть всем немцам будет нечего есть и не на что купить - всё достанется победителям.
- Политически мыслишь.
- Да нет, голодным брюхом. Прошлая баланда вроде как до конца рассосалась.
- Ясно. Пустое брюхо позывает к великим свершениям. И вот тогда на сцену опять выступает наш дорогой Фриц. Нобелевский лауреат по аммиачным удобрениям. Отец-кормилец. Мигом выдумывает такую отраву для полей, что всех мышей-полёвок, крыс, насекомых изведёт подчистую. Германия получит баснословные урожаи, прокормится и выстоит.
- И пусть себе выстаивает. С лица земли её стирать, что ли?
- Да как тебе сказать. И захочешь - не сотрёшь. Только вот отрава будет называться "Циклон Б".
- Что с того?
- Ирония судьбы. На людей она действует аналогично. Этим гигиеническим средством истребят миллионы соплеменников моего хозяина, его обширное хасидское семейство - вообще подчистую Самого погонят по всему миру. Видишь ли, новый германский вождь вспомнит, кто наш Франц по крови, ну и не простит заступничества за уволенных коллег по институту, тоже евреев. Англичане, в чью страну эмигрирует Франц, будут что ни день вспоминать, как он травил их на поле боя. Шарлотта и Герман тогда же его покинут. Одна эмигрирует в Соединённые Штаты, другой вскорости уйдёт вслед за родной матерью и по сходной причине. Узнав на Нюрнбергском процессе кое-какие интимные подробности холокоста. Парадокс: новые израильтяне пригласят одинокого старца к себе в Палестину, но по дороге он умрёт от сердечного приступа.
- Непонятное дело с этими людьми.
- Добавлю малую каплю яда. Аккурат перед смертью Фриц перечитывал письмо Макса Планка: "Единственное, что дарит мне некоторое облегчение в этом состоянии подавленности, - это мысль, что мы живем во времена катастрофы, которую приносит с собой любая революция, и что мы многое, - что происходит, должны воспринимать как явление природы".
- Ни фига себе утешеньице. И что дальше? Ради чего ты мне весь мозг вынес?
- Ради чистого интереса. И немного - для общей пользы. Понимаешь, если кто знает о том, что произойдёт, уже одно это в корне может изменить ситуацию. Так что поспешай себе дальше и думай, где правда, а где вымысел. Ты ведь, пока слушал, мне верил?
Мики почесал лапой за ухом:
- Признаться, да. Ловко брешешь...прости, мявкаешь.
- В общем, надумаешь перебежать на мою личную сторону - милости просим.
- С какой это стати? Даже если всё это правда, что сомнительно.
Кот тяжко вздохнул:
- Тяжёл удел пророчицы Кассандры. Ладно, отдохни покуда. Я буду каждый вечер ждать тебя вот на этом самом месте. Как говорится, прощай, прощай и помни обо мне.

- Сержант Финнеган!
- Йес, сэр!
- Ваш лучший воспитуемый, один из ваших же соплеменников, неделю назад был замечен в сговоре с врагом.
- Кто именно, сэр?
- Некто Мики О`Флай, по происхождению красный жесткошёрстый терьер. Добрых полчаса беседовал с типично германским животным - не зря у офицеров есть бинокли и монокли. Как вы знаете, в ответ на наших военных псов боши начали рекрутировать в армию кошек.
- Но Мик, он...
- Молчать! Все мы ожидаем, что вы, сержант, решите этот вопрос с честью и окончательно.
- Разрешите продолжить, сэр? Мои собаки каждый день спасают жизнь десяткам солдат, но никто не работает почтальоном, сапёром и помощником врача успешней Мики O`Флая. На его счету сотни выживших.
- С чьей стороны?
- Простите, сэр. Вы же сами подали реляцию о награждении Мика орденом "За благородство и храбрость". Может быть, он знал, что делает?
- Финнеган, ещё одно слово, и я отправлю вас на гауптвахту. Нет, сразу отдам под военно-полевой суд. И даже поминки по вам запрещу справить. Попробуйте тогда восстать из праха, чёртов дублинец!
Ближе к ужину Финнеган принёс Мики, как обычно, посаженному на привязь в виду офицерских палаток, вечернюю порцию. От гнутой жестяной миски шёл такой запах, что им одним можно было пропитаться в течение суток.
- Глянь, это капитанский повар для одного тебя своровал. Отличный кровяной бифштекс, а наш Джонни Бык пускай давится той костью, что осталась на фамильном блюде, - сказал Финнеган, поглаживая собаку по холке. - Вот ведь какая штуковина: тебя приказано завтра утром расстрелять либо удавить перед строем, иначе всех твоих четвероногих сотоварищей... Ну пойми меня правильно.
"Вкусная бычатина, - передал ему Мики. - Самое то, что надо, чтобы моим мозгам быстрее завертеться. Послушай, друг, сам не знаю зачем, но не мог бы ты этой ночью убраться самую чуточку подальше от меня и штабных палаток?"
Финнеган тяжко вздохнул, но повиновался.
Минут через пять-десять Микки запел на луну - с лёгким подвывом, фиоритурами и на редкость мелодично, как все природные ирландские терьеры. Но не очень громко, чтобы не вызвать обстрела позиций немцами.
Выл он долго и уныло. Луна и то соскучилась и даже решила закатиться, когда, наконец, гигантская чёрная тень встала перед ней, произведя небольшое затмение.
Ирусан расположился прямо напротив пса, и его оранжевые зенки казались двойным прожектором, что разгонял созданную им же тьму.
- Что, кельтский воин, доигрался? Только меня не обвиняй, пожалуйста.
- Не буду, - ответил Мики. - Ты чего пришёл?
- Сначала, как обещано, стоял на стрёме. А тебя нет как нет - удивляться этому, однако, не приходилось. День стою, другой провожаю, наконец, в конце седьмого слышу вроде как "Молли Мэлоун" исполняют на дурной волынке. С плавным переходом в "Лиллибуллеро". Ну, тут я понял, что Великая Война в твоём сердце борется с Достославной Революцией и свержением монарха. То бишь ирландско-английскому патриотизму в твоём лице пришлось туговато: приказал долго жить, как та юная дублинская торговка моллюсками и мидиями.
- Да что толку от патриотизма и присяги, когда тебе в любом смысле конец, - ответил Мики. - Дезертир я от жизни и по жизни. Можешь что-нибудь с этим сделать?
- С чем? Ах, ну разумеется - с твоими рабскими цепями. Это мы мигом.
Из пасти Ирусана вытянулось нечто вроде длинного красного жала, протянулось вдоль сворки и ошейника, обвило корпус. Мик почуял приятное покалывание, запах палёной шерсти, нечто вроде мягкого удара, приподнявшего кверху ...
И вмиг стал свободен.
- Что теперь? - спросил он. - Командуй. Как-никак я тебе по самый гроб жизнью обязан.
- Теперь? Да то же, что ты делал раньше. Спасать. Пойдём искать моего любителя разумных животных, я его нюхом чую. Это на первый случай: может быть, ничего больше и не понадобится. Там откормимся, вылижемся...
- Избавимся от блох и вшей...
- По тебе они что - неужели бегают? Я, по-моему, их досконально вытравил. По типу - воши гоу он.
Тем временем оба вышли за линию фронта и теперь вразвалку трусили по ничейной земле. Далеко вдали виднелось зарево - догорали останки то ли штаба, то ли офицерской столовой. "Надеюсь, рядовых не затронуло, ну да Финнеган - человек шибко понятливый, - вскользь подумал Мик. - Сказали ему держаться подальше - он, верно, и держался".
- Погоди, Ир. Одно мне неясно: ты, конечно, зверь магический, кошачий царь и прочее в том же концепте. Но всё-таки откуда тебе известно, что и как дальше сложится?
- Видишь ли, сотрудница и первая жена Альберта, Милева, и её дочка Лизерль в своё время нашли приют у дядюшки Хабера. Что там произошло между супругами, я так и не понял, но когда женщина с младенцем уехала в Цюрих, её сеттер ирландской породы остался при нас. Вроде как в утешение. Именно он научил великого Эйнштейна картам таро - тем самым, в которые Бог не плутует. Кроме того, даровитый пёсик навострился бойко чесать по-французски "Центурии Нострадамуса" с пространными комментариями.
- Чего-то я связь не уразумел. Пространные центурии - это как? Вроде пространщика в бане?
- Предсказания будущего, чудак. Уникальные. Шифрованные. В виде катренов, то бишь четверостиший.
- Это Нострадам тебя им научил? Или ты его?
- Хм. Крепко соображаешь, однако... В общем, мы тебе покажем, как работать с этими текстами надвое. В обе стороны сразу, вперёд и назад. Не уберём принципиального Гаврилу, не остановим Второе Всемирное Побоище - так худо-бедно скорректируем последствия. Нет, я тебе скажу - ирландцы должны крепко стоять друг за друга, если хотят чего-то добиться!
- Рыжие ирландцы - безусловно, - кивнул Микки, и оба прибавили шагу, мяуча, потявкивая и напевая хором в ритме быстрого марша:

- Пэди, по армии слышал приказ?
Новый полковник выстроит нас.
Мявлибуллеро, буллен-эла!
Тявлибуллеро, буллен-эла!
Ллеро, ллеро, лиллибуллеро,
Лиллибуллеро, буллен-эла!
Ллеро-ллеро, ллеро-ллеро,
Лиллибуллеро, буллен-эла!

Ой, прости Господи, это Джон Буль!
Выпишет Булька нам славный Homerule!

Мявлибуллеро, буллен-эла!
Тявлибуллеро, буллен-эла!

Мобилизнёт прямо в mass`е народ,
Вильку под корень ужо загрызёт!

Мявлибуллеро, буллен-эла!
Тявлибуллеро, буллен-эла!

В полной охоте наш зверь-молодец -
Будет всем бошам caput and pizdets!

Мявлибуллеро, буллен-эла!
Тявлибуллеро, буллен-эла!

Фрицци науськать сыскали предлог
Вилли и Булька - the ass and the dog.

Мявлибуллеро, буллен-эла!
Тявлибуллеро, буллен-эла!

Еретиков не зови на порог:
Будешь по самую жопу без ног.

Мявлибуллеро, буллен-эла!
Тявлибуллеро, буллен-эла!

Но Патрик святой от нас не отчалил:
Меж Фрицци и Пэди навек будет Channel.

Мявлибуллеро, буллен-эла!
Тявлибуллеро, буллен-эла!

И в жопе ослиной сгинут как раз
Наш Булька, ваш Вилька, the dog and the ass!

Мявлибуллеро, буллен-эла!
Тявлибуллеро, буллен-эла!
Ллеро, ллеро, лиллибуллеро,
Лиллибуллеро, буллен-эла!
Ллеро-ллеро, ллеро-ллеро,
Лиллибуллеро, буллен-эла!

---

ГУЛЬМИСТ

"Как это вам пришло в голову поселиться у самых могил, Зубейда-ханум?" - спрашивали её, бывало. Особенно иностранцы.
- Не я поселилась - они сами переехали ко мне, - отвечала она с улыбкой.
Собственно, это школа для девочек была неподалёку от кладбища, тогда ещё скромного, сельского. В самом начале Всемирной Бойни произошли изменения: школу заняли под госпиталь, пожилую учительницу, наскоро обучив, сделали сестрой милосердия, убогие могилы, окружавшие усыпальницу святого, будто стеснились под напором иного окружения. Узкие чёрные стелы с неразборчивой вязью письмён по мере продвижения к границе сменились широкими белыми плитами, увенчанными тюрбаном: знак, что под каждой лежит мужчина и воин. Чьи-то нежные руки - вчерашних школьниц, которые так сюда и не вернулись, или нынешних вдов - воткнули в землю прутья кипарисов, платанов и акаций, которые со временем разрослись в тенистый лес и превзошли ростом траурные символы. Так возникло подобие живописных руин, несметных частиц былой архитектурной мощи и единства, павших наземь и оплетённых цветущей лозой. И обтекло её домик с трёх сторон, как поникшая роза - свою чашечку.
"Мы, османы, смотрим на смерть спокойно и умиротворённо, не связывая с мраком и ужасом, как вы в Европе", - готова была она сказать.
Но мир и покой в душе и её окрестностях был только внешний.
Зубейда всякий раз пыталась объяснить это Мустафе, когда он хотел перевезти её к себе в ближний Измир или далёкую Ангору - куда уж там его носило по делам службы. Он, хоть и отступался, да с неохотой: с детства был упрям. С той поры, когда ей пришлось воспитывать его без отца. Annesi kuzusu, "мамин ягнёночек", говорят обычно про таких сыновей, если они послушны. Его же впору было называть "маменькин волчонок", а когда сердился и бледнели, добела выцветали серые глаза - Annesi kurt, "Волк". С восьми лет был таким - когда бросил зубрить Коран у местного хафиза и удрал из дому поступать в военное училище. Заработал там прозвище "Кемаль". Мустафа Кемаль - Совершенное совершенство. Сделал блестящую карьеру, перемежающуюся регулярными отсидками "за политику" - совершенство выказало себя донельзя строптивым.
И всё время старался загладить какую-то непонятную вину перед матерью.
Где-то между первым арестом и командировкой, кажется, в Пикардию на ученья сын привёз ей удивительной красоты тасбих - суфийский, из девяноста девяти бусин чернёного серебра величиной в горошину. На каждой было выгравировано одно из Прекрасных Имен, а кисть-имам щедро инкрустирована бирюзой. Будучи обмотаны вокруг запястья, чётки стремились обвить весь рукав до локтя и выглядели боевым наручем.
- Бирюза - мужской оберег, но твоему характеру как раз подойдёт, - так выразился он, глянув ей в лицо. Понял уже тогда?
В промежутке между войнами и званиями (подполковника постепенно сменил полковник, изящного джигита в папахе и с саблей - грузноватый мужчина в фуражке и длиннополой шинели) Мустафа привёз на седле вороного Дюльдюля светло-серый пушистый комок: анатолийский карабаш - кангал двух месяцев от роду, с характерной чёрной маской по всей морде.
- Вот, вырастет и будет тебя защищать от всяких нечистей и напастей, - сказал сын. - Время тревожное: война за войной, а Энвер-паша только подливает масла в огонь. Восторгается Германией и германцами. Через семь лет после братания муслимов с христианами в честь республики приспособился резать вторых руками первых. Хотя, надо сказать, вторые тоже не агнцы беззубые, особенно за русской границей.
Пока он возвращался - хоть на сутки, хоть на час, хоть на минуту, - Зубейду мало трогала политика. Вот и тогда она лишь ахнула:
- Как же мне воспитать такого пса? Чем занять? Он по природе хозяин. Была бы отара - сделался бы пастухом, как положено, была бы семья - стал бы другом.
- Справишься, - ответил сын. - Ты у меня сильная.
Сам он таким был безусловно. Однажды, когда была в разгаре Великая Война (как смеют называть любую войну великой?), он написал в приказе дня для своего полка:
"Я не приказываю вам наступать, я приказываю вам умереть. Пока мы будем умирать, другие войска и командиры смогут прийти и стать на наши места".
Солдаты выстояли и удержали кусок, который хотели оторвать от их страны. Солдаты пополнили собой кладбище её сердца.
Сын выжил, прошёл через весь огонь, что выпал на его долю, и всё-таки улучил минуту приехать к матери. Тогда она уже по шею погрузилась в госпитальные дела, оставив домик на Аслана. Пёсик за короткое время вымахал таким, что поставив лапы на плечи хозяйке, возвышался над ней на полторы головы и едва не опрокидывал наземь. А прибегал по зову - будто не голос, а мысли улавливал: буквально в тот же миг. Ничто рядом с ним не устрашало ханум Зубейду.
Кроме вида Мустафы. Он был измождён до предела и несчастливо пьян.
- Энвер и все вы, молодые, поставили не на ту карту. Вышли за немцев против Антанты и проиграли, - сказала она, снимая белый халат, который накидывала прямо поверх тёмного чаршафа. - Со зла перебили христиан - зачем? Неужели такие двурушники они, что нельзя было заключить союз? Или как ты это называешь - обеспечить нейтралитет? Зачем было яриться и гнать всех иноверцев подряд - мужчин, женщин, малых детей, таких матерей, как я сама? Со всего того нам и приходится платить. Раздоры внутри, куски, что отхватывают снаружи.
- Англичане, французы и русские до войны собирались съесть Турцию с мёдом - и, можно сказать, вышло. Теперь придётся глотать с перцем: не так вкусно получится, - отшутился он. - Мамочка, не комментируй политику, что там можно, а что нельзя. Заумные слова тебе не к лицу.
"К лицу" он привёз ей новый чаршаф: не чёрный, как прилично пожилой женщине, уже примерившей свои первые очки, но нежно-зелёный и из дорогого шёлка. Юбка казалась то чуть темнее по тону, чем покрывало-химар, то чуть светлее, и весь наряд будто переливался, словно листва под тёплым ветром.
- Когда в следующий раз пойдёшь домой через сад мёртвых, всем покажется - живой кипарис шествует, - усмехнулся сын.
Осанка у неё в самом деле сохранилась как в юности.
Раненые, отравленные и покалеченные перестали поступать. Госпиталь превратили в больницу, а потом и вовсе устроили в другом здании - это обветшало и вскоре совсем развалилось. Кладбище обнесли богатой изгородью - в знак, что ему не положено расти дальше. Зато деревья и кусты разрослись невиданно.
Зубейда-ханум продолжала беречь место.
Её сад посещали вдовы: гибкие тени в фиолетовом. Большей частью днём, но некоторые и поздно вечером - долго были в пути. Таких она старалась поселить у себя. Старуху принимали за смотрительницу, но ею она вовсе не была. В том смысле, который придавали слову другие люди.
Однажды ночью Аслан, до того мирно дремлющий у порога, глухо и страшно рыкнул и помчал вглубь деревьев с необычной для него резвостью. Зубейда-ханум набросила поверх ночной одежды что попало, удивилась: вроде бы сняла тасбих, положила рядом - но вот же он, на руке. И поспешила следом.
Юная женщина лежала навзничь неподалёку от развороченной могилы и опрокинутого памятника, а чуть впереди, в тусклом свете умирающей луны, пёс сражался с кем-то вроде чудовищной обезьяны в два человеческих роста, вырывая из неё осклизлые клочья и надрывно хрипя оттого, что чудище намертво сжало ему глотку лапами.
- Уходи, тварь, во имя Аллаха Всемилостивого! - крикнула Зубейда, выставив перед лицом руку, словно щит. - Слушай Имена, смотри на Имена. Из глины родился - в глину уйдёшь. Гнилью кормишься - гнилью станешь. Прочь, людоед! Прочь, осквернитель!
Что-то загрохотало, ухнуло вниз - и затихло. Аслан, шумно отдуваясь всеми боками, подошёл, ткнул молодицу носом и заскулил.
- Дети, - простонала та. - Дети... со мной. Убежали со страху, когда это...
- Он уже понял. Он найдёт, даже не сомневайся, - приподняла с земли, посадила, ощупывая липкое на груди.
- Кто это был, матушка?
- Земляной гуль, всего-то навсего. Если разобраться, не страшнее крысы, только вот крыса эта размером с медведя. Днём спит, да и ночью не нападает. Что стряслось?
- Я увидела, как оно роется на могиле мужа. Дорогу к ней знаю, лёгкая она. Не раз тут была. Крикнула, увидев беду, сын с дочкой побежали, оно за ними. Потом вот ты. С собакой пришла.
"Простые гули так себя не ведут, - подумала старуха. - За свежатиной не охотятся. В драку с моим кангалом не вступают - стараются уйти, покуда целы".
- Ничего, теперь всё будет хорошо, - сказала вслух. - Вот и красавец мой идёт с твоими ребятишками. Он с малым народом умеет ладить - где лапу подаст, где языком лицо умоет. Сторож моих ягняток.
Подняла тяжёлое тело, поддержала за локти. Детишки - мальчик чуть постарше, девочка помладше, - шли позади, с двух сторон цепляясь за толстую собачью шею и пригибая её книзу. Пёс терпел.
- Теперь пойдём к ханум Зубейде. Что же ты раньше-то обо мне не подумала?
"И как теперь мне сказать ей и детям, что она, собственно, уже мёртвая. Загрыз её этот пьяный гуль. Гульмист. Где он свежей крови-то перебрал? Или вся земля с недавних пор ею напоена?"
В доме старуха сняла с молодой окровавленный химар и нижнее платье, омыла тело камфарной водой, потом обычной, настоянной на серебре. Горестно поцокала языком: длинные царапины от когтей наполовину затянулись и полиловели, на месте укуса появился круглый шрам, затянутый дрожащей плёнкой. Почти силком натянула через голову белую рубаху с широким вырезом - и решила больше пока не возиться. И так детишки совсем сомлели, даже не съели всего, что было перед ними положено.
- Имя-то как твоё?
- Сатеник, - пробормотала юная вдова. - Я Сатеник, сын - Арам, девочка - Рокшан.
- Неплохая национальная подборка. Армяне и греки. Как это ваш муж и отец удержался в армии?
- Он был очень ценный специалист, - с лёгкой гордостью ответила Сатеник. - Личный друг самого Энвер-бея. Ему доверяли. Ему поручили ответственное дело.
"Странно. Оставили при армии уже после того, как хотели пустить наших присягнувших армян против российских единоплеменников, а те отказались и угодили под нож. Кое-кто из царских генералов тоже додумался: навербовал и выставил чистых разбойников, что славны убийством своих же турок-месхетинцев. И дал знать другой стороне - как это на шпионском языке? Позволил просочиться информации. А потом бы пошли расстрелы и резня по всей стране османов. Чует моё сердце - слелал такое Энвер, да как бы и мой сын в эту грязь по горло не замешался. А при такой раскладке - тёмное дело поручили мужу Сатеник, с какой стороны ни возьмись, тайное и страшное, а не ответственное".
- И его, и тебя не тронули, когда гроза пошла по стране.
- И детей. И меня.
- Что же, удобная вещь чаршаф: скрывает и пол, и возраст, и фигуру, и вероисповедание. Знаешь, ляг лучше в передней комнате, а твои сын и дочурка у меня: ночи стоят холодные, не для слишком старых и слишком молодых костей.
Та неохотно подчинилась, и Зубейда заснула на одной постели с детьми: Арам под правой, Рокшан под левой, как цыплята под крыльями наседки.
Рано утром Сатеник не оказалось: от Аслана нельзя было добиться никакого толку, лишь тихо порыкивал в сторону кладбища.
Тогда старая женщина решилась, благо день надвигался стремительно. Оставила сонных малышей под опёкой собаки, умылась, переоделась в новое и несколько раз перебрала зёрна чёток, прежде чем двинуться на место ночного сражения.
Незримая сила, которую она смущалась назвать по имени, уже потрудилась на славу: земля разглажена, могильный камень вычищен и поставлен стоймя, даже вырванные с корнем кусты не только вернулись не прежнее место, но оделись непривычно яркой листвой.
- Спасибо тебе, - сказала Зубейда в воздух, куда-то в крону цветущей акации.
"И тебе спасибо, что сторожишь один из моих садов".
- Ну а теперь попробуем выяснить, кого же тут съели... или едва не съели.
На стеле, в отличие от мусульманских, был выбит крест, а рядом с именем изображена голова очень странного вида: абсолютно лысая, с большими круглыми глазами и хоботом.
- Слон. Человек-слон, - она чуть сморщила лоб, вспоминая. Кто-то рассказывал о похожем. У армян, в отличие от османов, изображают на могиле то, чем был славен человек в земном существовании.
- Противогаз. Ну конечно!

Особого пациента везли на родину в отдельном купе, чтобы вылечить или похоронить. Худого, как жердь, наполовину безумного, с глазами в красных прожилках и выжженным дыханием.
Жену к нему допустить боялись - она была в тягости и ещё малыш на руках. Врачам не доверял. Но как-то ночью, сдавив руку ночной сестры-сиделки словно тисками, заговорил - торопливо, еле шевеля губами, словно боясь, что ему вырвут язык.
- Парад мертвецов. Вот что это было. Я химик, в Германии стажировался у самого Хабера. Он руководил газовыми атаками, но я более изобретал от них защиту. Боже, мы оба хотели так поразить обе воюющих стороны... чтобы кровопролитие закончилось. В считанные сроки. Не вышло. Мы увязали в нём всё глубже.
Тогда ... мы развернули против городской крепости тридцать газовых батарей. Смесь хлора с бромом, желтовато-бурая. Была вершина августа. На пути ползущей волны желтели и опадали листья, чернела трава, облетали цветы. Били германские орудия, навстречу им сначала отвечали, потом затихли. Но когда немецкая пехота подошла к окопам, оттуда поднялись...
Трудно их описать. Трёхметровые силуэты цвета жёлчи или гноя. С лицами, закутанными в постоянно разматывающееся тряпьё. С вывешенными на сторону, словно у собак, языками. Содрогающиеся от жуткого кровавого кашля, они выплёвывали куски лёгких... и всё же... из последних сил цеплялись за винтовки с примкнутыми штыками.
Германцы запаниковали и бросились в бегство прямо на позиции "газовщиков". Задыхались от удушья и срывали защитное снаряжение. Кажется, я тоже, потому что стал без памяти и теперь оказался здесь.
Абладжиим, старшая сестрёнка, боши были варвары, но хотя бы знали, что им нужно. Их противники стояли не на своей земле, умирали не за родину и её благополучие, но лишь за то, чтобы один хозяин не перехватил кусок дорогой парчи у другого.
Напоследок пациент разгорячился и заговорил почти плавными фразами.
- Не беспокойся так, Геворк-эфенди. Ты выздоровеешь, - проговорила Зубейда. - Здесь все исцеляются.
- Вот как? - он улыбнулся, совсем спокойно. - Хорошо, что ты дала мне выговориться напоследок.
И умер, так и держась за кисть, обмотанную серебром и бирюзой.

"Да, именно здесь его и похоронили. Под этим камнем".
И тут она услышала тот голос снова.
"Зубейда-ханум, я ведь тогда не договорил. Были выпущены на волю ещё и худшие исчадия. Гнусный хлорпикрин, от которого отказались, ибо он сразу давал о себе знать. Горчичный газ, который жёг язвами хуже казней фараоновых - потом его назвали иприт, от города Ипр".
- Не так. Иприт - от ифрит, создание из адского пламени. Мне обо всё этом рассказывали другие свидетели.
"Да. Будь осторожна. Прощай".
Старуха пустилась в обратный путь. Дорожки, вымощенные гладкой плиткой, сами ложились под ноги, ветви склонялись перед лицом. "Жаль, что кругом нет цветов, кроме диких. Лежала бы тут хоть одна женщина, так хоть вырезали ей букет наверху плиты", - подумала она. И тихие голоса, множество незнакомых голосов, шелестели вслед: "Жаль, жаль. Но мы слышим, мы знаем и тоже благодарны".
Дома её встретили буквально с восторгом.
- Бабушка, где ты была так долго? - спросил Арам.
- Вашего отца навещала, смотрела, всё ли у него хорошо.
- Мама Сатеник уверяла, что он теперь в раю, - сказала Рокшан.
- Верно. Из одного сада перешёл в другой, где у корня деревьев струятся сладкие ручьи, рубиновые плоды сами падают со смарагдовых ветвей и где нет ни солнца, ни мороза - одна прохлада, пение птиц и шелест листвы.
- А мама тоже с ним в этом месте? - спросила девочка.
- Не знаю, - ответила Зубейда.
Стало быть, они догадываются. Но лгать им и тем более объяснять, почему она пыталась обрядить христианку по исламскому обычаю, сил не было. Может, и без сильной защиты обойдётся.
Дети прижились у неё; может статься, и плакали тихонько по ночам, но Аслан исправно умывал личики от слёз. Росли быстро - одёжки им Зубейда перешивала из старья, еду, по старинному обычаю, гости оставляли рядом с хижиной смотрительницы или в особой чаше рядом с надгробием. Для того, чьё имя можно называть лишь раз в году.
А вторая война, которая созрела в утробе первой, уже стояла на пороге. В уплату за поражение страна отдала грекам Измир, где когда-то окунались в солёную воду их ноги. С тем же правом можно было вернуть им соседнюю с Измиром Трою, которая была в незапамятные времена стёрта ахейцами с лица земли, полагала Зубейда: тоже ведь в каком-то роде греческое завоевание. Впрочем, сын всегда считал, что женщины мало смыслят в политике, и, наверное, был прав.
Под знаком непрерывных сражений прошла весна и наступило засушливое лето. Земля стала звонкой, словно бубен, и потрескалась, с неба несло жаром тысячи солнц вместо одного, и только на кладбище можно было отыскать если не свежесть, то тенистый кров. Корни деревьев успели глубоко погрузиться в землю и нащупать там истоки глубинных вод.
Зубейде с ребятишками приходилось обихаживать новые могилы, но таких было немного: кладбище считалось закрытым, к тому же боялись, что греки возьмут городок и надругаются над не своими могилами.
"Делали же кой-какие подонки такое с армянскими. Если бы не твоя помощь, Хозяин цветов и трав, нам пришлось бы совсем туго", - часто говорила старуха невидимому и неназываемому собеседнику.
"И мне без тебя. Я ведь не умею ни убивать, ни прогонять мёртвое. Только растить живое".
В начале сентября, глубокой ночью, сын снова навестил их. Злой и практически трезвый, хотя китель расстёгнут на груди и безбожно смят.
- А ты не стареешь, мама.
- Куда уж мне больше. Те же морщины, те же седины, та же шаркающая походка. Зато ты сам сделался куда представительней прежнего. Говорят, уже маршал?
- Почти Наполеон. Хотя такая слава идёт за моим другом-врагом Энвер-пашой.
Усмешка была ненастоящая, в отличие от его собственной седины.
- А ещё говорят, что ты вот-вот отобьёшь Измир у греков.
- Уже отбили и стоим на пороге.
- Что же ты здесь делаешь?
- А я тут не весь. Большей частью сплю в здании штаба. Может быть, любуюсь на зрелище. Хочешь и ты полюбоваться?
Вывел из домика - детишки даже не проснулись ни сразу, ни сейчас, только Аслан потрусил за обоими.
- Смотри. Видишь зарево на горизонте? Это не луна.
Будто некая сила подняла женщину над землёй, ветер подхватил зелёные одежды, обернул ими стан.
Вдали словно очаг горел внутри громоздкой решётки из перекрещенных, ненатурально толстых прутьев, клубясь дымом, жарким и куда более тёмным, чем небо.
- Смотри! Это высокие дома, от которых осталась одна оболочка. То Измир горит. Кто его поджёг как раз перед тем, как наша армия заняла окраины, - никто не знает. Но солдаты и кое-кто из офицеров буквально озверели. Валят на отступивших греков. Валят на измирских армян. Валят на митрополита Хризостома. Да когда на пороге брошенных домов идёт сражение - многое происходит как бы само собой. Знаешь, многие видели некую армянку или гречанку, непокрытую и в одной белой рубахе, что поджигала стены одним прикосновением.
- Сатеник, - пробормотала старуха еле слышно. - Оборотень. Сама вражда и слепая месть во плоти.
"Нет. Не одна она. Смотри как следует", - вмешался знакомый голос.
Пламя, что было заключено в стенах города, взвихрилось ввысь, обрело истинный свой цвет и форму. Кроваво-гнойная, изжелта-багровая фигура исполинского роста, без лица, но с тремя головами: помесь льва, петуха и орла, - неудержимо распухала, клубилась, грозя накрыть собой всю древнюю землю. По сравнению с ней земное зарево казалось ничтожной искрой.
- Ифрит.
"Да. Тот, кого ты прозвала Гульмист, но тысячекратно более мощный, чем прежде. Упился кровью, объелся плотью войны".
- Что делать? Мне одной не справиться! Я слабая женщина.
"Ты сильная. Только позови".
- Сын, - громко позвала Зубейда. - Мой сын-волк с лунными глазами. Стань рядом.
И подтянула Мустафу к себе, туда, где уже прижимался к ноге сияюще-белый Аслан.
На землю или между ясной землёй и хмурым небом - неважно.
Подняла правую руку, до локтя, как змеёй, обвитую серебряными чётками:
- Зелёный Хызр-Ильяс! Не весна сегодня, чтобы призывать тебя, отца всего живого на земле. По святой природе своей ты не можешь убить - так подними тех, кто может и умеет. Дай им от себя силу.
На этих словах некое свечение поднялось от могил, встало сгустком над каждой, уплотнилось. То были звери величиной с человека, покрытые густой шерстью, что светилась под луной, выглянувшей из щели в покрове небес.
И в точности такой же зверь, только вдвое больше ростом - серебряный волк с чёрной мордой, - стоял рядом с женщиной. А больше не было никого.
- Вот твоё войско, мой сын-оборотень. Выходцы из славных могил. Бывалые воины без страха и упрёка. Познавшие цену жизни и смерти. Веди!
Стая взвилась кверху и наперерез ифриту, закружилась в лунном свете, охватила кольцом. Каждый волк был словно мошка на дальнем горизонте, но стоило им впиться в огненное тело чудища, как от него отлетели рыжие клочья и погасли в кромешной тьме. Мошки отпрянули вразброд, снова стянулись в жалящее кольцо. Головы нагибались то вместе, то поочерёдно, заглатывая докучливых существ целыми пригоршнями, но тех становилось всё больше. И сами волки росли, их шкура принимала в себя отблеск пламени - теперь они уже не казались чем-то незначительным. Зато Гульмист обратился в рой насекомых, похожих на искры или растрёпанные флажки.
До этой поры старая женщина не слышала ни звука, будто всё происходило в некоем дальнем мире. Но теперь до неё доносились вой и треск огня, шипение как бы раскалённой стали и странное, почти гармоничное пение многих голосов, в котором слились боль и торжество.
"Здесь все павшие, которых достиг шум битвы, - поняла она. - А против них то, что заставляет людей восставать друг против друга. И настоящего конца этому не предвидится".
Тем временем тучи наверху расходились, будто таяли. Ряды противников - тоже.
Наконец, всё погасло с рассветом: и багряное пламя, и живое серебро, и руины многострадального Измира.
Арам и Рокшан, которые проснулись и выбежали из дому как есть, обнимали бабушкины колени. Сын лежал на земле, мундир его был весь изодран, из глубоких царапин на теле и голове сочилась кровь.
- Мустафа, а где Аслан?
- Погиб достойной смертью, матушка. Он был мной самим - той частью, которая тебя защищала. И данное мне волчье войско погибло всё до единого.
- И попало в рай? - спросила девочка.
Он с трудом поднял руку, положил на голову девочке.
- Конечно. Все бойцы, павшие за правое дело, идут в джанну, чтоб испить там из ручьёв Кавсар и Сальсабиль, так ведь, матушка-ханум?
- А Гульмист? - спросила уже она сама.
- Разбит и рассеян. Думаю, в следующий раз он примет иной облик.
Сын попробовал было подняться с земли, но, тихо выругавшись, упал назад:
- Вот беда - мне ведь надо срочно вернуться в штаб армии. Собственно, я попросил мою дочь, если сказать прямо - мою будущую приёмную дочь Фикрие прилететь сюда по воздуху.
- Как ангела? - восторженно пискнул Арам.
- Зачем нам ангелы, сынок, если есть аэроплан? - рассмеялся Мустафа. - Послушай, это ведь она, право слово.
На фоне розового неба, еле тронутого рассветом, появилась нежно рокочущая точка, которая прямо на глазах росла.
То был биплан с распорками между посеребрённых крыльев, прямо как с фотографии или из кинохроники, только куда нарядней. Он опустился на утрамбованную глину прямо рядом с домиком и прогрохотал по ней, бешено вращая винтом, прежде чем окончательно затормозить.
Выгнутое стекло над сиденьем пилота откинулось, и оттуда выбрался он сам.
Если это в самом деле юная девушка, вскользь подумала старуха, то наряжена она почти в соответствии с исламом: фигуры не распознать за полушубком из овчины и шароварами, заправленными в сапоги, между шлемом с тремя продольными гребнями, как у дракона-аждахи, и поднятым воротником один вздёрнутый носик виднеется. Глаза и те прячутся в тени очков, задранных на шлем вместо козырька. Правда, одна погрешность всё-таки допущена: мужчина и женщина должны одеваться так, чтоб их не путали друг с другом.
- Папа, ты ещё и ранен? - спросило чудное создание. - Ну как можно! Я привезла две меховых куртки и две шапки, но никаких мазей и бинтов, кроме тех, что в бортовой аптечке.
- Вот что называется - первая женщина-пилот в возрождённой Турции, - проворчал Мустафа добродушно. - Крем для отморожения и солнечных ожогов у тебя там имеется или одна пудра с помадой?
- Шутите всё, Мустафа Кемаль-баба. Вот отчего ты не предупредил, что вместе с бабусей придётся двух малявок забирать? Самолёт маленький, поднять его со всем грузом кое-как ещё смогу, но ведь вы наверху без полного комплекта одежды в ледышку замёрзнете.
- А я никуда не полечу, - сказала Зубейда-ханум. - Детей можно в лишнюю шубу завернуть: одного в правый рукав сунуть, другую в левый. И ещё место на дедовых коленях останется. Хоть в эту... стратосферу всем скопом поднимайтесь.
- Что с тобой поделаешь, - вздохнул сын. Выглядел он куда бодрей, чем до прибытия. Влез по крылу на штурманское место, сгрёб в охапку обоих детишек:
- И какой я вам дед? По прилёте усыновлю обоих. Таких у меня уже семеро, по скромным подсчётам.
Та, что оставалась на земле, и те, кто стремился в небо, помахали друг другу руками и рукавицами. Фикрие ловко исполнила команду "от винта" и тоже запрыгнула внутрь.
Когда "стрекоза" поднялась так высоко, что исчезла из виду, старая женщина ушла к себе.
Ни чёток, ни зелёных одежд на ней больше не было. И верно: хороший сын дарит матери частички самого себя, а теперь её Волк стал цельным. Какая-то логика во всём этом явно прослеживалась.
Она отворила дверь и вошла в сени, куда в своё время отправила мёртвую, чтобы та, воскреснув в злом облике, не смогла причинить беду своим детям. "С ними теперь всё хорошо - а с тобой после того, как мы усмирили твоего хозяина? Соединилась ты с твоим мужем, чтобы получить одно прощение на двоих?"
И чуть отпрянула, ибо ответ - вот он, разостлался перед ней.
Чудесный смирнский ковёр с пышным ворсом, из тех, какие ткут по деревням и собирают в Измире, чтобы оттуда они начали путешествие по всей широкой земле. Витой золотисто-оранжевый рисунок середины чуть походил на поверженного гуля, медальоны широкой каймы были светло-голубыми, как рассветные окна.
- На такой и ступить страшновато, - подумала вслух Зубейда-ханум. Но всё-таки прошла на середину и уселась, разбирая по буквам арабскую вязь, текущую по кайме справа налево:
Пророк Аллаха (да благословит его Аллах и приветствует) сказал: "Рай находится под ногами ваших матерей". Маулана Джами вторит ему такими словами:

"Ты мать родную защити!
Всю славу и почёт
Сложи ковром на том пути,
Каким она пройдёт.

Стань пылью ног её скорей
И путь ей облегчай...
Ведь ноги наших матерей
Идут дорогой в Рай!"
- Получается, твоя нынешняя победа, сын, тоже подарок мне? - громко произнесла Зубейда-ханум. - Тогда и в самом деле нечего бояться. Впрочем, когда я вообще боялась хоть чего-нибудь, мой дорогой матушкин Волчонок?
На этих словах огненный дракон померк, сияние дальних небес брызнуло во все прорехи ковра и сомкнулось вокруг головы женщины невесомым лазурным коконом.

---

ГОРЬКАЯ СОЛЬ ЛЮБВИ

По солёным пескам Изумрудного Моря ступал ясноликий Шамс и печально напевал бейты великого Рудаки:

Поцелуй любви желанный - он с водой солёной схож:
Тем сильнее жаждешь влаги, чем неистовее пьешь.

Ибо не было иной воды в усохшем Море, кроме горько-солёной и мутной, и ясное зеркало его раскололось надвое. Само же оно удалилось от мест, населяемых человеком, так далеко, что не достигали его серебряный Джейхун и золотой Яксарт, поглощаемые на полпути новорожденной пустыней.
И бродил Шамс в поисках любви не день, не месяц и не год, а многие годы, не встречая ни одного живого существа: лишь ветер-афганец подхватывал рассыпанную вокруг морскую соль и, гулко завывая, кружил-разносил её по всему свету.
Через сто лет увидел он, что по одному пути с ним мелкими шажками подвигается женщина. Тёмное покрывало-фарадже с узкими рукавами, скреплёнными за спиной, укрывало спину от невыносимого жара, полоса богатой вышивки шириной в ладонь окаймляла невидимое Шамсу лицо, концы шаровар мели песок, ступни же, по краю обведённые красной хной, были босы.
Мужчина убыстрил шаг - женщина чуть его замедлила.
Теперь ему стали видны ноготки, тоже крашенные хной и похожие на глянцевые лепестки ниппонской айвы.
И сказал Шамс об этих лепестках:
- Каждый шаг твой роняет на песок рубиновые зёрна. Не кровь ли это моего сердца, которое ты так бездумно попираешь?
Но женщина не ответила - лишь слегка колыхнулось покрывало, так что зазвенели бубенцы, привязанные к концу рукавов, и выбилась из драгоценной оправы, скользнув по щеке, извитая прядь, цветом подобная тёмно-синему гиацинту. С ним же издавна сравнивают локоны красавиц.
И спросил Шамс:
- Твои волосы источают аромат гиацинта - не такова ли пряная горечь Мульяна, что несётся вниз с предгорий?
А сравнивал он так удивительно, ибо река Мульян была именно такими словами воспета поэтом, и при первом же звуке его стихов владыка, гостивший в чужом краю, прыгнул в седло своего жеребца, не надев ни сапог, ни латных набедренников, и умчал в родной город, украшавший берега сей реки.
Снова ничего не произнесла женщина, лишь слегка повернула голову, так что расплетенные косы её ниспали до колен, а в гущине их сверкнуло нечто подобное лепестку белой лилии.
Тогда Шамс произнёс такие строки:

- Взгляд мой с красавицы мигом совлёк
Мрака и скорби печальный платок.
Кудри струятся теперь, как вода,
Если летит над водой ветерок.

И в это мгновение до слуха обоих донёсся далёкий ропот: то Джейхун обрушился вниз со всей силой ранней весны и пробил себе дорогу через горькие солончаки.
А женщина обернулась, и увидел Шамс, что это совсем ещё дитя.
- Меня зовут Шамс, то есть Солнце, - сказал он.
- А меня - Бадр аль-Гимар, что означает луну четырнадцатого дня, дочь Луны, - отозвалась она.
Лицо девушки в самом деле было подобно ночному светилу в его полном блеске, брови изгибались луком, сотворённым из газельих рожек, а глаза раскрыты так широко, что в каждом зрачке поместилось по Шамсу.
И тогда сказал мужчина:

- Дан всем нарциссам отмеренный срок,
Коль засыпает - уж вянет цветок.
И лишь нарциссов двойных черноте
Смерть не грозит и не страшен порок.

- Разве есть на этом скорбном берегу место для цветения? - спросила Бадр.
- Но разве не подобны твои губы наполовину распустившемуся бутону алого тюльпана? - ответил Шамс вопросом на вопрос. И прильнул к ним, и раскрыл бутон поцелуем, и выпил его дыхание. Только зашелестели серебряные блёстки, нашитые на обвод фарадже, оттого, что ниспало оно наземь.
А девушка, немного отдышавшись, произнесла:
- Не бери чего не купил, о дерзкий.
Был на ней понизу халат травянисто-зелёного цвета, туго подпоясанный жёлтым кушаком, и оттого Шамс ответил:

- Кипарис, лозой увитый, Шамса-сокола пленил,
Повязал незримой цепью, клобучком его накрыл.
Я, слуга твой и не чаю улететь с твоих ветвей.
Чем рабу платить по счёту? Разве кровь отдать из жил.

При этих словах поднялись на берегу Джейхуна деревья и мощно зашелестели ветвями, нагоняя влагу. И сказала юная Бадр аль-Гимар:
- О сокол! Если твой клюв остёр, как подобает хищной птице, тогда отчего бы тебе не разорвать и не распустить узы?
Тогда рванул Шамс девичий поясок и заодно - шнур, коим завязывают на поясе шаровары, распахнул полы халата и застыл в изумлении.
Ибо тело девушки под тончайшей сорочкой было подобно апрельскому лугу, полному цветов и благоуханий, и груди её подобны гранатовым плодам, и нежные сосцы словно набухшие почки яблони, и бёдра - кувшин, полный хмельного вина, и тайное сокровище - кошница непочатая и жемчужина несверлёная.
Оттого вся плоть Шамса восстала.
Выступил она из своих одежд и лёг на спину, приняв на себя сладчайшую тяжесть. И смешались крови девства и токи мужества, жидкий рубин и мерцающий жемчуг, а что принадлежало кому из двоих - наша история умалчивает.
Когда же свершилось это - ниспал Яксарт с гор навстречу морю и слился с ним во влажном объятии.
Гигантский изумрудный вал накатился на скудные берега и одел их гиацинтами и нарциссами, лилиями и тюльпанами, айвой и розами, гранатовыми и яблоневыми деревьями. Карагачи расправили свои ветви над потоками сладкой воды, что растворили в себе гибельную солёность. Запели пески, и закружились в небе, подобно двум райским птицам, солнце и луна, луна и солнце, рождая для земли всё новые дива.

Но это был сон....

---

МАДАМ ПОРОХ

Мон дьё! Представьте себе, как трудно без малого восьмидесятилетней даме, весьма полной и очень хорошо пожившей, а к тому же пребывающей в бессрочной... Как это - а! Нирване. В Вечности, короче говоря. Так вот, представьте, чего стоит ей вернуться во время. То самое время, когда она была совсем юной. По вашим представлениям - юной буквально до неприличия. К тому же супружеская чета борзописцев, довольно удачливая, явно (и беззаконно) оперлась на мою биографию, создавая Анжели де Сансе, графиню Пейрак. Причём оперлась на неё по крайней мере в пяти точках: неравный брак, совместные занятия наукой (правда, с куда более резким уклоном в шерамуры, чем у меня самой), авария в лаборатории, неправедный суд с целью присвоить богатство, грандиозная и напрасная истерика пред лицом вершителя мужниной судьбы. И да, ещё азотная селитра. Для утучнения американских почв.
Поэтому вы, пожалуй, услышите от меня не слишком много нового.

Итак. Матушка моя скончалась, оставив нас сиротами, в три моих года. Едва мне исполнилось тринадцать с половиной, на батюшку, одного из главных фигурантов "Ферм Женераль", то бишь Генерального Откупа, стали оказывать нешуточное давление. Я была очень недурна собой, воспитывалась в иезуитском монастыре, где считалась одной из первых учениц, за мной давали великолепное приданое. Вот такую-этакую меня настоятельно прочили некоему старому кутиле и развратнику, графу д`Амерваль, и отказаться не было никакой возможности. Ибо сватом выступил светский аббат Террэ, генерал-контролёр, иначе министр финансов и непосредственный шеф моего отца.

Всё это батюшка однажды рассказал мне, попросив совета.
- Если я откажу аббату, то лишусь доходного места, за которое уплачен солидный залог. В моём положении это ещё не гибель, но весьма близко к ней: у тебя есть старшие братья, которые до сих пор не устроены в жизни.
- Боюсь, такое замужество - смерть для меня самой, - откликнулась я. Подобный ответ не однажды готов был слететь у меня с языка: поводов к тому подавалось множество.
- Я понимаю, - кивнул отец. - Но, похоже, в ином случае тебе придётся стать бессмертной - приданого, а, стало быть, супруга ты не получишь, всё уйдёт на иные семейные нужды.
- Пусть, - я была полна решимости отстоять свою свободу, как любая девушка в моём беспечном возрасте. - Уйду в монастырь, где посвящу себя картезианской философии.
- Не торопись с решением, - покачал головой батюшка. - Видишь ли, Террэ упрям, но не мстителен, да и времени властвовать ему дано не так много. Года три-четыре от силы - королю он начал приедаться. Вот что я хотел бы тебе предложить. Мы уже переговорили с одним из лучших моих сотрудников. Католик по вероисповеданию и буржуа, в точности как и мы, но на свой лад не менее знатен, чем претендент министра. Старше тебя лишь вдвое, обладает приятной внешностью, живым и незаурядным умом. Получил блестящее образование в знаменитом коллеже Мазарини и на юридическом факультете Сорбонны, занимался естественными и точными науками.
Это был путь, которым могли следовать лишь представители первого сословия, так что вывод напрашивался сам собой:
- Его семья настолько богата, что могла купить ему студенческую мантию?
- Он сам имеет столько, что твоё приданое не значит для него буквально ничего.
- Так я должна выйти за денежный мешок или охапку дорогостоящих дипломов?
- Ни то, ни другое. Ты не должна ничего - мсьё Антуан Лоран не соглашается вступить в брак против воли невесты.
И поскольку я колебалась, отец добавил:
- Учти. Брак между католичкой и гугенотом не освятит ни один священник во Франции. Даже Папа Римский не снизойдёт до разрешения, памятуя о браке Анри Наварры и Маргариты Валуа и следующем за ними разгуле Варфоломеевской ночи. Подумай, рассмотри жениха как следует и реши, как взрослый и ответственный человек.
Естественно, на следующий день нас свели, чтобы оба могли прикинуть, насколько выгодно приобретение и не бракованный ли товар нам подсовывают.
Молодой человек, невзирая на свои без малого тридцать лет, показался мне таким юным и неискушённым! Таким, без галантных вычур, учтивым, причём учтивость эта и добросердечие шли из корня натуры...
Угадывать подобное мы научаемся, кажется, в утробе матери. Ибо несмотря на малые года во мне уже проросло то зёрнышко, которое французские дамы в момент зачатия вкладывают в дочерей. Мсьё Оноре де Бальзак много позже определит его как род милого бесстыдства, позволяющий совокупить расчёт и сердечное влечение. Но я назвала бы его душевной зоркостью и умением загодя учесть все жизненные перипетии.
Так вот, мсьё Антуан Лоран был настолько деликатен, что даже не упомянул ни о каких тягостных обстоятельствах. Лишь заверил меня, что ни в коей мере не покусится на мою свободу и не воспримет наш брак ничем иным помимо делового договора. Если, разумеется, моя воля не продиктует со временем противоположного.
Нужно ли говорить, что я согласилась? Стоит ли добавить, что никогда впоследствии не пожалела о своём согласии?
Так батюшка спас своё положение в Откупе, а заодно и мою жизнь. Что до Террэ, года через три его сменил на посту Тюрго, коему не было ровным счётом никакого дела до нашей семьи.

Стоило бы теперь пояснить материальную подоплёку нашего небольшого семейного заговора. Не стоит полагать, что в Ферм Женераль, некоем подобии позднейшего министерства экономики, служили одни матёрые акулы финансов. Разумеется, главным его делом было надзирать над табачной, винной и солевой монополиями и взимать косвенные налоги и акцизы, в счёт чего король получал весьма солидный задаток. И уж поверьте мне, дело это было непростое - бдеть. Вы бы сразу поняли, что на Ферм Женераль возложили контроль за качеством товаров и борьбу с вездесущей контрабандой, а не тупое сдирание шкур. Однако праведный французский народ считал, что в Генеральном Откупе сидят одни ловчилы и воры - коль уж можно нагреть лапки, так лишь последний олух не нагреет, видите ли. Тем более кто в простом народе не любит удалых флибустьеров под косым парусом!
Только вот не надо полагать, что финансисты тянули золото обеими загребущими руками. Они, как упомянул мой батюшка, давали немалый залог за место у хлебного стола, и при том количестве знатных дармоедов, которые присосались к кормушке задаром, окупить траты было не всегда легко и вообще возможно. К тому же, как бы ни были добросовестны откупщики, но уже то обстоятельство, что кучка людей пользуется громадной властью, был достаточным для возбуждения всенародной к ним ненависти.

Финансистом мой Антуан считался превосходным, так что в нашей семье дефицита не наблюдалось. Но смыслом его жизни, главным увлечением и радостью была, как мне пришлось на себе убедиться, натурфилософия.
Он был ненасытен - увы, не только и не столько в делах супружеской любви. Месторождения гипса, природа тепла и солнечного света, анализ воздуха и синтез воды, учение об элементарных телах - всё это обрушивалось на мою бедную кудрявую головку до тех пор, пока я не стала увлечённо служить тем же богам, что и супруг.
Ну что за жизнь, право! Я исправно переводила с английского на французский книги Ричарда Кервана и Джозефа Пристли о флогистоне и тому подобных материях, ассистировала в опытах, вела всю учёную переписку мужа и перебеляла изящной монастырской каллиграфией все гениальные озарения, все невнятные каракули, которые он оставлял на обеденных салфетках, крахмальных жабо и полях заплесневелых томов. Помимо этого, принимала участие в высокопарных научных беседах - такой у нас получился любопытный салон. Даже гравировала с собственных рисунков - и вовсе не пышнобёдрых нимф со стройной шеей и кузницу Вулкана, а всякие угрюмо коптящие печки, бокастые и длинногорлые сосуды, реторты, в которых кипело, выпаривалось и перегонялось нечто, долженствующее опрокинуть мировые теории. А уж какие немеряные капиталы тратились на лабораторию с её точнейшим инструментарием! На астрономические и агрохимические опыты! На помощь городам Блуа и Роморантену, пострадавшим от неурожая в окрестностях! Хуже, чем на знатную метрессу. Даже на десяток метресс, приличных самому королю.

Вскоре после свадьбы (годы летели каретой, запряжённой чистокровными жеребцами) подоспело слияние двух Откупов, Генерального и Порохового. Представьте, моему супругу, который успел к тому времени немало прославиться, поручили руководить не чем иным, как производством и испытаниями различных огневых составов...
- Развлечение в самый раз по твоему темпераменту, Марианна, - пошутил он.
Действительно, я была несколько вспыльчива и ещё до замужества склонна к опрометчивым словам и действиям. Дюпон де Немур, Пьер Самюэль... Ладно, позже покаюсь. Не стоит предварять события.

Мне исполнилось около тридцати, когда друг и коллега моего мужа, мсьё Бертолле, получил так называемую муриатическую соль. Опыты с нею были так успешны, что было решено испробовать её вместо калиевой селитры.
Собралась комиссия во главе с моим Антуаном: решено было изготовить и опробовать крупную партию нового "огневого зелья". Естественно, что я, его бессменный летописец, находилась рядом, - и тем более естественно, что присутствовали другие дамы из когорты "синих чулок", например, мадемуазель Шевро, дочь комиссара. Когда порох, наконец, изготовили, всё общество, кроме мсьё Бертолле и нас обоих, которые ушли в дальнее помещение пороховой фабрики, отправилось завтракать. Возвратилось оно через четверть часа. И вот не успели мсьё Лефор и мадемуазель Шевро, идущие впереди, приблизиться к зданию, как раздался сильный грохот и поднялось облако зловонного дыма. Все мы поспешили к месту взрыва и увидели, что оборудование совершенно разрушено, а идущие впереди отброшены на тридцать футов в сторону и ужасно искалечены. У мсьё Лефора одна нога была оторвана, другая вместе с рукой раздроблена. Кроме того, ему выбило глаз и сожгло всю кожу на голове. Он жил лишь несколько мгновений. Мадемуазель Шевро, раненная куда тяжелей, умерла прежде него.
- Вот видишь, Мари? Мы движемся по опасной стезе, - сказал муж в конце этого жуткого дня. - И не только потому, что новоизобретённый состав очень неустойчив. Селитряный порох, который мы получили ранее, - и без того лучший в мире и даст Франции весомое превосходство в случае вооружённого нападения. Однако сомнительно, чтобы подобные улучшения были полезны для человечества.
В этом был он весь - гуманист, вольтерьянец, гражданин мира. Как мой отец. Как наши друзья физиократы, питающие неприязнь к промышленности, загрязняющей природу, и к войне, лучшим из которых был мой друг, тонкий умница Пьеро. Как - вы, пожалуй, удивитесь - сам король Луи Шестнадцатый...

Покончив с науками, перейдем к искусствам. Мы с мужем держали ложу в Опере, что несколько примиряло меня с естественнонаучной и писчей каторгой. Покровительствовали и иным музам - я была довольно успешной ученицей мсьё Луи Давида, и он счёл за честь написать с нас обоих семейный портрет.
На всемирно известном полотне я наряжена в подобие тонкой сорочки до пят, закурчавилась, словно овца, и выгляжу старше Антуана - чёртова дюжина лет в другую сторону. Можно считать сие прозорливостью живописного гения. И, разумеется, кроваво-алая скатерть, которую мсьё Луи разостлал перед нами обоими, - это весьма декоративно, но как нелепо ставить на такую роскошь приборы для исследований: тотчас прожжёт огнём или кислотой. Уж кому знать, как не мне, изобразившей неисчислимое множество подобных натюрмортов.

Все изложенные выше факты, как вы понимаете, немало способствовали выковыванию моего характера, и без того сходного с кавалерийским палашом. Впрочем, надеюсь, муж не испытывал на себе всей его тяжести и остроты.
Что ещё вспомнить? Антуан всё более казался фейерверком всевозможных начинаний - не было таких, самых различных сфер жизни, где бы он не запечатлел свою пылкую личность.
Купив имение Фрешин между Вандомом и Блуа, он произвёл себя в агрономы. Не уверена, что добился большого успеха, но если пожинал луидоры - то лишь оттого, что зарывал в почву ливры.
Если не ошибаюсь, незадолго до взрыва на пороховой фабрике, уже будучи председателем Академии, мой супруг углубился в деятельность французских тюрем и немедленно потребовал их реорганизации.
Как знал...
"Воздух и свет с трудом проникают в эти заражённые, вонючие камеры, - сообщал он в докладной записке. - Крошечные окна размещены совершенно неправильно; на нарах арестантам негде повернуться от тесноты; вместо матрацев гнилая солома; трубы отхожих мест проходят через камеры, и вредные миазмы отравляют воздух. В темницах вода просачивается сквозь стены, и платье гниет на теле узников, которые тут же отправляют все свои нужды. Везде на полах лужи гниющей воды... всюду грязь, гниль и мерзость!"
Так уж вышло впоследствии, что старался мой муж не совсем бескорыстно. Однако их обоих, Антуана и моего отца, по крайней мере держали в пристойном помещении. Пор-Либр...
Ладно, я в который по счёту раз забегаю вперёд.

Настала революция, та самая, которую впоследствии окрестят Великой. Стена вокруг Парижа с её охраняемыми заставами должна была отсечь контрабанду и заставить граждан платить налоги, но оказалась единственным неудачным изобретением моего супруга. Мало того, что народ связал её с именем Антуана и буквально возненавидел его за повышение цен на хлеб, так она ещё нешуточно препятствовала эмиграции.
Впрочем, сам Антуан эмигрировать не собирался - он ведь был по убеждениям твёрдый республиканец. Да и не мог он бросить на произвол невежд так любовно отлаженную лабораторию и множество начинаний, которым дала старт революция. Занятия его распределялись между Совещательным бюро, Академией, Пороховым бюро и Комиссией мер и весов.
Академия уже давно проектировала выработку общих единиц измерения, и теперь вокруг этой задачи объединились многие единомышленники и друзья мужа. Я сама? Нет, разве что снова в качестве писаря и каллиграфа. Антуан, правда, смеялся, что мои практически идеальные формы служат ему эталоном, я отвечала ему вольными шуточками в духе мэтра Франсуа Рабле - помните, как у него длина мили измерялась расстоянием между трапезами влюблённых парочек?

Это было последним всплеском галльского юмора и последним нашим серьёзным делом перед тем, как арестовали всех откупщиков, числом сорок. И моего отца. И моего мужа.
Старинный монастырь Пор-Рояль, рассадник знаменитой философии, который по воле монтаньяров переименовали в Пор-Либр, мало чем напоминал собой тюрьму. Заключенные пользовались в нём определённой свободой. У каждого из них была своя камера. По вечерам все собирались в общей зале: женщины вязали и шили, мужчины писали, читали, спорили. (Этакий клуб или салон, в котором мне, право, иногда тоже хотелось поучаствовать, но длительные посещения там не были предусмотрены.) Потом пленники ужинали, в девять вечера являлись на перекличку, затем расходились по номерам. Антуан работал здесь над составлением свода научных трудов, передавая мне страницу за страницей. А также практически по памяти составлял отчёт о работе Ферм Женераль, ибо его коллеги-откупщики, изолированные от архивов, не могли сделать практически ничего из требуемого от них судом. Конечно, мой муж и тут преуспел - совершенно по-пустому, потому что никто в Комитете общественного спасения не пожелал действительно спасти. Ни гения, ни порядочного человека, ни тех наших знакомцев, кто просто "неудачно встал".
Каюсь, в том несчастье, что произошло, виновата и я - вернее, мой взрывчатый темперамент. Был некто Дюпен, имевший вес в партии Робеспьера, бывший чиновник Откупа; личность ничтожная, бесцветная и готовая угождать всякому капралу с палкой в руке. И была ему дана высшая власть судить моего отца и мужа. Этот Дюпен почти соглашался выгородить Антуана, дать благоприятный отзыв - но ему нужна была Марианна лично. Я появилась на приёме, который он давал для соратников, и вместо просьбы о помиловании назвала его негодяем среди прочих негодяев, членом разбойничьей шайки, которая убивает невинных, желая завладеть их имуществом. Упомянуты были также древнеримские проскрипции, хотя не думаю, чтобы под имуществом и проскрипциями я подразумевала себя саму. Вот, и такое при всём нечестном народе...
Так мы вконец проиграли дело. Впрочем, если Антуан и знал, то нимало не опустился до упрёка: меньше всего был он близок к тому, чтобы покупать жизнь ценой чести, своей и тем более моей.
Привожу здесь одно из его последних писем:
"Ты слишком много трудишься, слишком устаёшь телом и духом, а я не могу разделить с тобой твоих забот. Береги свое здоровье; если оно пошатнётся, это будет величайшим несчастьем. Моя карьера близится к концу; я жил счастливо, и ты содействовала этому счастью своей любовью; притом я оставлю по себе почётную память. Итак, моя задача исполнена, но ты еще можешь надеяться на долгую жизнь; не порти же ее. Мне показалось, ты была грустна в последний раз; зачем? Ведь я подчинился своей участи и буду считать выигранным все, чего не потеряю. Впрочем, надежда ещё не вполне исчезла; а пока - твои посещения доставят мне ещё много счастливых минут".
Не было у него надежды. Никакой. Революция не нуждалась в учёных, особенно тех, кто уже выдумал порох. Друзья, заседавшие в Конвенте, - Фуркруа, Мерво, Гассенфрац, - отступились от него: из-за равнодушия или трусости, не столь важно. Им "приходилось скрывать слёзы в глубине сердец", видите ли. Где были тогда мои собственные слёзы? Обращали мои собственное сердце и душу в прах и пепел?
Революционный трибунал утвердил гильотину. Все приговорённые, которых незадолго до того перевели в тюрьму Консьержери, гнусную "Привратницкую смерти", встретили свою судьбу невозмутимо. Антуан даже пошутил в одном из писем, что всегда хотел умереть раньше, чем одряхлеют тело и разум. В тот год ему исполнилось пятьдесят.
Так я в один день и час лишилась мужа и отца - им всем расстелили красную скатерть. Некоторое время сама балансировала на грани ареста и приговора - Пьер Дюпон, который спас от конфискации кое-какую нашу мебель и документы, намекал, что на меня заведено дело и только всеобщий разброд, по всей видимости, мешает...
Что ещё сказать? Ужасы революции не сделали Антуана ренегатом, как многих из его единомышленников; страх за свою шкуру не вынудил его примкнуть к террористам; он до конца остался верен своим либеральным идеям и принял позорную гибель без злобы и проклятий, как принимают смерть от болезни, в которой никто не повинен.
Так смогли немногие. Палачи во главе с Робеспьером жили ещё около двух месяцев, после чего их настигла обыкновенная в те времена участь. Говорят, вожак монтаньяров перед смертью рычал и пучил глаза, тщетно пытаясь ворочать раздробленной челюстью, чтобы изрыгнуть проклятие толпе.

Я была спасена. Мне даже, в конце концов, вернули опечатанную лабораторию и конфискованные бумаги, а также часть денег: остальное пошло другим наследникам. В частности, новому правительству, которое на удивление долго держало у себя архивы, и корсиканцу. Простите - Первому Консулу. Фундаментальный сборник трудов Антуана, названный "Мемуарами", удалось издать - я была единственной, кто по-настоящему разбирался в его почерке и извилистом течении мыслей, как-никак, у меня была набита рука.
Потом я прожила ещё долго. Пробовала подшить к своей алхимической свадьбе и химическому счастью счастье, так сказать, физическое. Как мудрец подшивает к шкуре льва шкуру лисицы, когда его силе не хватает толики хитроумия.
Однако американец Бенжамен Томпсон, по совместительству британский граф Румфорд, оказался похлёбкой куда как пожиже. Не гений, а всего лишь талант с изрядной авантюрной (не сказать шпионской) жилкой. Не друг, но тиран с отчётливым клеймом женоненавистника. Презренный скряга. Там, где Антуан тратил деньги на бедняков не считая, он при помощи войска согнал их в казённые работные дома. Притчей во языцех стал "суп Румфорда" для бедных, с пивом, овсом и тухлыми селёдками. Ну, я однажды тоже устроила ему не менее питательный супчик - когда запретил мне видеться с друзьями, сварила в большой кастрюле его парадный академический мундир. Вместе с галунами, башмаками и короткой парадной шпагой в замшевых ножнах. После того он и произнёс ту самую коронную фразу: "Как же повезло первому вашему супругу с гильотиной!". Развелся со мной и через некоторое время умер. Великий мэтр Кювье произнёс над гробом: "Не любя и не уважая своих собратьев по человечеству, он все же оказал им множество услуг". В точности так, я думаю.

А теперь, наконец, я решаюсь поведать о главном.
Господин Бомарше в своё время, рискуя капиталом и телесной неприкосновенностью, снабдил бунтующие американские колонии ружьями. Не такой и подвиг - Франция всегда пылко интересовалась всем тем, что способно ущемить и принизить Англию. Что же, ни одно ружьё не стреляет само по себе. Необходим порох, благодаря которому дальнобойность наших "огнестрелов" превосходила тогда британскую впятеро. Порох, который разработал Антуан и точную формулу которого долгое время знала лишь я. Этакая "Мадам Порох", главная держательница пороховых акций. Вот такая вышла привилегия - по прихоти судьбы и революции.
Рецепт "невзрывного", то бишь не детонирующего пороха, эту передовую технологию и увёз в Америку Элевтер Дюпон де Немур, сын моего несостоявшегося жениха и давнего любовника. (Вы негодуете? Я должна была быть верной супругой и любить лишь одного? Я и любила - но вы мало знаете парижанок и вообще француженок. Как и Веселый король Великобритании по имени Карл Второй, они не сдают карт - лишь прикупают.)
Наш мальчик оказался не слишком удачлив. Его заводы неоднократно взлетали на воздух - а ведь Антуан, его учитель, попал лишь в одну аварию, и то по косвенной вине мсьё Бертолле. Кроме того, на подаренную мной удочку изловилось многовато рыбок: в том числе начиненных динамитом, тринитротолуолом и альфа-излучением. Однако, повторюсь, я до самой смерти не пожалела о том, что было мною сделано. Ни в чём.

Ибо порох и его духовные производные - это власть. Это война. Это смерть. На смерть не может быть монополии.

В том подписуюсь - мать современной химии, Мари-Анн-Пьеретт Лавуазье, урождённая Польз.

---

Михаэль Кольхаас

Смотрела вчера фильм 2013 года с таким названием - хороший. Актер заглавной роли - вообще изумителен. Новеллу Клейста прочла ещё в молодости, потом ловила аллюзии на него в "Рэгтайме" Доктороу, который перевёл Аксёнов, да и фильм смотрела по второй книге. Так что - густое переплетение семиотических связей. Не уверена, что верна терминология - ну да у каждого из нас свой жаргон.
Более всего заворожила финальная сцена - воздаяния и казни. Как тут ни лепи социалку (праведный бунт, борьба за попранную честь, предательство высших) - всё адекватно. Трепетная любовь к живому (сцена с веточкой, которую выправляют из тюремной решётки). Страх - и мужество ему наперекор. Обоюдоострая справедливость. Сдержанное благородство мужей. Нечто ирреальное при всей густоте образов - в том, что последнее действо совершается в узком кругу. Так ведь никогда не бывало: казнь по определению широко публична, театр еще может быть одного актера, но уж никак не одного (или десятка) зрителя.
И страстное моё желание - кончить, увенчать свою жизнь вот так. Совершив всё возможное для человека, мужественно, без принуждения - и как бы с развёрнутыми знамёнами.

---

ФИНАЛ ФЕВРАЛЯ

Так невыносимо жизнь прекрасна
В день, когда колышешься на грани
Между фразой "В небесах всё ясно"
И другой: "Февраль - что струп на ране".

Мартовское солнце запустило
В зимний ветер пальцы с коготками,
И, покинув вышнее горнило,
По траве снуёт сухое пламя,

А в крови щекочется иное:
Перед чистым светом в упоенье
Каблуком пристукнуть, пред собою
Разломив ледовые поленья,

Разбросав хрустальные занозы
Савана, в который приодета
Сонная земная плоть: угроза,
Что пылает в глубине планеты.

Не до брани, удалые братцы!
Мы, живя, со смертью незнакомы:
Крепостей не строить, не сражаться
И не жечь нам чучел из соломы.

---

ПОВЕЛИТЕЛЬ СОВ. Родовая легенда

Однажды двух сестёр вполне современного воспитания по старинке сговорили и, более того, обручили с двумя приятелями, тоже почти что братьями, которым досталась в наследство от предков - под которыми подразумеваются всего лишь отцы - небольшая крепостца в виде сдвоенных башен. Башни эти гордо именовались замками, были разделены свирепым горным потоком и соединены в одно целое проходящим из окна в окно мостиком-перемычкой.
А поскольку молодые люди были не очень-то склонны к тому, чтобы влезть в брачный хомут, замки же - полны легенд, вполне ощутимых (в смысле способных пробить самую толстую шкуру), решено было слегка подшутить над невестами, по-нынешнему приколоться. Оттого девушек оставили в одной из башен без общества, а также приличной еды и напитков, сами же молодые люди удалились в другую башню через хлипкий по виду мост.
Отговорившись, между прочим, что им требуется пронаблюдать за выгрузкой и размещением приданого.
Чем хорошо воспитанная барышня похожа на кошку? Нисколько не теряется в незнакомом месте и сразу встаёт на все четыре лапы. Причём очень прочно на них утверждается. И не поправляйте меня, что наши героини - двуногие. Их же - вот таких - целых две.
Наши девушки - звали их, кстати, Ольга, сокращённо Олли, и Барбара (далеко не кукла Барби, вовсе нет) - в первую очередь обнаружили гардероб с винтажными тряпками, затем допотопную ванную, вода в которую набиралась куда медленней, чем в иные времена добиралась до гор Кавказа, затем арсенал, полный весьма симпатичных орудий убийства и расчленения, и лишь в самую последнюю очередь - кухню.
Итак, переходим к конкретике.
Кухня, это кладбище домохозяйки, тематически и весьма гармонично примыкала к упомянутой оружейной палате и содержала уйму шлемоблещущих котлов, кастрюль и уполовников с шумовками. Каждый разделочный нож стоил флибустьерского тесака, двузубые вилки и рашперы для жарки мяса могли удержать на себе немалых размеров тушку. Дверца печи размером с котёл паровоза была гостеприимно приоткрыта, поленья торчали из неё, как нечищеные зубы великана-людоеда. В открытом зеве мраморного дракона неторопливо поворачивался гибрид каминной решётки и вертела.
- Ничего себе, - прошелестела Олли с неожиданной для себя робостью. - Это на кого же здесь охотились былые владельцы?
- Почему бывшие? - Барбара пожала плечами. - Диковидная штуковина в камине неплохо промаслилась. Паутина уже после в жир влипла.
- Непохоже на наших ребятишек, - ответила старшенькая. - Эти разве что у самих себя овечек воруют.
- А волки к чему?
- Ну, разве что с большой голодухи. Убьют такого по крестьянской просьбе, освежуют и сразу в обжарку.
- У нас вообще медведь не кровати. Молью траченный.
По ходу беседы Барба вертела головой по сторонам - принюхивалась.
- Любопытно, - сказала наконец. - Чем-то странным наносит. То ли мышиным горошком, то ли старыми пергаментами. В общем, как в библиотеке.
- Наверное, посуду плохо мыли, - Ольга с подозрением заглянула в хилый комод и, не обнаружив там ничего, кроме грязноватой ветоши. - Барб, мальчишки нас чего - голодом выморить пытаются?
- Почему? Сыр и хлеб почётным узницам вроде положены. Те, что лежали на грязной табуретке позади толчка, помнишь? Другое дело, кто будет нас и дальше тайком кормить.
- Мы-ы, - гулко донеслось откуда-то из лужёной утробы.
Девушки переглянулись.
- В сказке про Королевство Трёх Толстяков такая же точно громадина вела в потайной ход, - негромко сказала Олли, указывая на самую большую кастрюлю или котёл - в пол человеческих роста.
- Ведущий к зоосаду, то же политическая тюрьма для кузнеца Просперо, - добавила Барба. - Ты ведь сильная? Ну-ка, подними!
Ольга в один прыжок оказалась на плите и сдёрнула вниз тяжеленную крышку.
- С самой посудой не вышло, замурована... - попыталась объяснить, дёргая за ручки, но тут в воздух со свистом прянул рой летучих мышей, закружился под сводами, виртуозно огибая углы и выступы, и расселся скопищем смоляных сталагмитов.
Когда девушки устали следить за истечением живого дыма или тумана и опустили взгляды, на краю котла сидело нечто. Или некто.
Карлик со сморщенным смуглым личиком: вместо глаз огромные бельма с точкой посредине, вместо носа поросячий пятак, по четыре долгих пальца на каждой из скрещенных на груди рук. Плащ, весь в лохмотьях, кроет туловище, остроносые сапоги с чёрными лакированными когтями - ноги.
- Ни фига себе мышка, - протянула Олли. - Летучая... Летейская. Ты говорящий?
Существо гнусно захихикало.
- Клянусь, вот он эхо и передразнивал, - кивнула Барбара. - Теперь понятно откуда наносило... лицом без определённого места жительства. Говорить по-людски умеешь?
Существо закатилось ещё пуще.
- Барба, а оно мясное? - спросила Олли, вытаскивая из-за пояса позаимствованный в арсенале кинжал и поигрывая хищно изогнутым клинком. - Не думаю, что очень, жестковато от старости, но вот его подданные - пожалуй. Другой снеди всё равно ведь не предвидится. Если соорудить сачок из вон той рыболовной верши и подстерегать все входы-выходы из родной кастрюли...
- Мы невкушные, - ответил карлик. - И вы не знаете, как наш шервировать. В шмышле приготовить.
- Ничего, с обыкновенными mus domestica как ни на то справлялись, - сурово ответила Барба. - На папиных уроках по стратегии и тактике экстремального выживания. Травы там, коренья, лягушки, иной подножный корм, оборотная вода, рытьё пещер, противочумные одеяла из сурчиных шкурок...
- Шурчиных шкурок? Он же шами шумные.
- У тебя дикция неважная, - сердобольно заметали Олли. - Чумные, а не шумные. Наверное, клыки во рту мешают? В смысле ранят.
- Вы жалеете? Меня? - вдруг спросил карлик вполне серьёзно. - Даже если издеваетесь, всё равно. Наверное, вы и впрямь сильные, раз так умеете.
- Или просто не понимаем, что опасно, а что нет, - вздохнула Барба. - Опыта не хватает. Ты ведь можешь нас покусать досмерти? Кровь выточить из вен и прочее?
- Не могу, - удручённо ответил карлик. - Я ведь только бывший человек - ни прибавить, ни убавить. Хотя скорее убавить. Даже клыки легче втянуть внутрь, чем выпустить наружу, изо рта. Дело в том, что рядом с моим подземным убежищем стало слишком шумно и чересчур бодро. И когда мне предложили переждать в плите с частью моего народа...
- Довольно, не продолжай, - Олли решительно вклинилась в паузу. - Что до шума - я надеюсь, он прекратится, наконец. Удивительно, что эти прислужники нечистого делают так долго с нашими тюками. Красть, во всяком случае, им наверняка будет скучновато.
- Позвольте поинтересоваться, а что там такое? - спросило потустороннее создание с весьма живой интонацией.
- Поинтересоваться-то можно, да большого проку с того не будет, - ответила Барба. - Небольшую часть его составляют женская одежда, столовое и постельное бельё, простые, как мы привыкли...
- О! Знатные девицы из хорошего дома - и привыкли к простоте? Это ново! - обрадовался человечек и даже потёр руки. При этом стало ясно, что когти на самом деле - сильно отросшие и перекрученные спиралью ногти. Обыкновенные.
- Ты, верно, был человеком, до того как стать... - начала Барба.
- Хозяином летучих мышей? Разумеется, - ответил он. - И это вовсе не такая забавная история, как вам может показаться. Хотите послушать? Уверяю вас, терпение ваше будет вознаграждено сторицей: пока мы находимся тут, мои приятели добудут вам какую-никакую пищу, не требующую готовки.
- Отчего же нет, - ответили сёстры почти хором.
- Тогда навострите уши, распушите перья, откройте глаза пошире и не вертите головами, мои совушки...

Давным-давно не было здесь никаких башен и никаких стен, только холм высился, подобно острову, посреди плавного течения Игрицы. Река здесь раздваивалась и огибала вершину словно обручальным кольцом - с того и звался холм Обручальным. Склоны поросли густым лесом, основание было широким, а самая вершина в своей наготе походила на острый отломок кости. Граница двух маркизатов проходила по реке, сам же холм был ничейным. Владельцы - и один, и другой - зарились на сие место, желая возвести на нём пограничную крепостцу, но не хватало обоим ни воинов для захвата, ни золота для того, чтобы свести лес, наломать и привезти камень для башенных стен.
Сами маркизы с семьями жили не так далеко от берега, всяк по свою сторону весёлой воды. И были у них младшие дочери, почти ровесницы: как и принято в нашей земле, светловолосые и сероглазые, крепкие станом и отважные духом. Никогда эти девушки не видели друг друга, ибо враждовали их отцы. И разделяла обеих широкая река.
Но вот однажды вышла на прибрежный песок девица Айелет из рода Шармени, чтобы выстирать и высушить на себе нижнюю сорочку, благо не было никого на берегу в такой ранний час. И видит - наклоняется над водой такая же юная красавица и тоже нагнулась над чистой водой, и так же, как и перед Айелет, плещется и мерцает перед ней отражение.
Выпрямились обе и глянули друг другу в очи - а зрение обеих было по причине юности таким острым, что разглядели они друг в друге всё до последней чёрточки.
- Кто ты? - спросила Айелет. - Не верю я своим глазам: будто поставили на самом стрежне зеркало от воды до самого неба.
И произнесла такие строки:

- Словно одно чрево выносило нас,
Словно облекла скорлупа одна,
Словно мы лежали, сплетясь накрепко:
Птенцы одного яйца, ядра одного ореха.

- Зовут меня Исанжель из рода Октомбри, - отозвалась другая девица, и слова сии перенеслись на другой берег так легко, будто у них были крылья. - Не верю я своим глазам: где у меня родинка на правой щеке - у другой девицы на левой. Где серебряный перстенёк на пальце левой руки - у неё на правой в точности такой же: с мужской синей бирюзой, алыми девичьими корольками. Так же в точности спускается золотой локон на её белую щёку, а на щеках играет алый румянец и смеются ямочки. Так же крепки её груди, не знавшие в себе молока, и строен нагой стан.
И произнесла стихи:

- Верно, были у наших матерей мужья-близнецы,
Верно, на одно лицо и статью одинаковы,
Верно, спутали их милые родительницы,
Как всех четверых вокруг клинка оборачивали.

А был тогда древний обычай: если молодая пара желала сойтись не по сговору, не по желанию родителей, а по своей вольной воле, то отыскивали они присяжного мастера тяжёлого клинка и над вынутым из ножен мечом произносили слова клятвы. Считалось это порицаемым, но также и законным, ибо по нагой остроте проходит граница меж смертью и жизнью.
- И наши стихи будто один арфист сочинил и положил на мелодию, - ответила Айелет. - Я зовусь Айелет да Шармени, и делит нас надвое не крепкое серебряное зеркало, не острый стальной меч, а тихая речная вода.
В те давние времена Игрица и впрямь текла по равнине и бесилась только в ледоход, разламывая пополам льдины, разливаясь озером и подтачивая берега.
- Отчего тогда тебе, Айелет, не переплыть через воду? - ответила Исанжель. - Или ты хочешь подождать, пока я сама такое сделаю?
Бросилась Айелет в реку как была и легко достигла другого берега - в те давние времена оба они были невысокие.
Взялись девушки за руки и поцеловались, а потом улеглись в зарослях чернотала и стали учтиво да прилично беседовать.
На следующий день сделала такое Исанжель, и укрыли их обеих поникший тростник и свисающая с кручи трава.
Мало кому из родни и тем более слуг приходило на ум учинять семейный досмотр. И оттого длилось счастье девушек всю весну и всё лето. Однако встречались они лишь при ярком свете солнца и никогда - при тусклом свете луны.
- Если бы тебе стать прекрасным юношей, пожалуй, не было бы нужды нам ото всех таиться, - сказала как-то Айелет подруге.
- Если бы тебе стать прекрасным воином в цвете лет, всё равно не обручили бы нас и не повенчали, - ответила Исанжель своей милой. - Ибо наши отцы вечно в ссоре.
- Что же нам делать? - спросила подругу Айелет.
- То, что уже делаем, - ответила Исанжель с грустью. - Видно, большего не подарит нам судьба.
Весна - время лёгкое, лето - беспечное. Но в середине осени, когда поникли и поредели ивы, пожухла трава и земля сделалась волглой, пришлось обеим укутываться в плащи и укрываться от заморозков попеременно в широкой яме от корней упавшей сосны или в узкой норе под обрывом. Тогда увидел их ласки главный смотритель дома Шармени и доложил хозяину.
- Ведал я, с кем милуется моя родная кровь, надеялся, что примирит это наши семейства, но не подозревал, что так далеко зашло дело у обеих, - сказал тот в гневе и ещё прибавил:
- Вот если бы уже стояла на верху холма замковая башня, заточил бы я туда мою блудную дочь и не тревожился более ни о чём.
Когда же переплыла Исанжель через реку с узлом своих одежд на голове - ибо то была её очередь искать брода - и стала обтираться и кутаться, увидел её один из пастухов отца. Он давно уже чуял неладное, а тут ещё Айелет смотрела со своей стороны на подругу, улыбалась и махала рукой.
И вот рассказал пастух о виденном управителю дома Октомбри, а тот - отцу Исанжель. Рассвирепел тогда сеньор Октомбри и промолвил:
- Родные стены не могут удержать их от непотребства, которое творят.
И пожелал вслух:
- Вот если бы уже стояла на верху холма замковая башня, запер бы я туда мою презренную дочь и оставил на произвол судьбы.

Сами девицы не подозревали о том, что их кто-то видел. Но когда в очередной раз увиделись на берегу сеньората Октомбри, сказала Айелет:
- Снег в воздухе, изморозь на земле, остуда в сердце. Ибо всему своё время и место под солнцем: зимой спать, весной ликовать, летом растить урожай, в начале осени его собирать, поздней осенью грустить. Расстанемся же для грусти и памяти, ибо урожай нашей любви уже поспел и собран в житницы.
И ответила Исанжель:
- Печально всё это. Одно остаётся нам в утешение: что ходили мы прямой дорогой дня и никогда не соблазнялись кривыми тропами ночи. Оттого надеюсь я на новую, лучшую весну.
- Я тоже надеюсь, - вздохнула Айелет и даже немного поплакала.

А пока обменивались девушки на прощанье любезными словами, в глубочайшей тайне спустился сеньор Шармени в погреб своего дома, зажёг чёрную полуночную свечу посреди мелового восьмигранника, окропил алой влагой, что выцедил из пальца, и воззвал к Хозяину Сов:

- И словом, и мыслью моей заклинаю -
Приди на мой зов ты, кто изгнан из рая.
И плоть, и всю кровь, и что хочешь возьми,
Чтоб дом мой над всеми вознёсся людьми.

До самых сводов полыхнула свеча, и посреди пламени встал, упираясь в своды, Ночной Властелин. Фосфорным лунным серебром горел в полутьме его лик, тусклым серебром падающих комет - двойной ряд галунов поперёк груди, похожий на рёбра скелета. Мантия соткана будто из чёрного смерча, кудри сплетены из клубящихся змей.
- Ради чего ты потревожил меня, человек? - проговорил Владыка Ночи веско, будто гром. - Надеюсь, не понапрасну творил ты колдовство, ибо многие поплатились за такое.
- Не понапрасну, - ответил сеньор. - Хочу я, чтобы воздвиг ты для меня каменную башню на вершине Обручального Холма и обнёс палисадом. И чтобы стояла она там не далее чем к завтрашнему утру.
- Нечего сказать, большой срок ты мне выделил для работы и ничтожную цель поставил! - расхохотался Владыка Сов, и смех его был подобен вою урагана. - Но так и быть, утвержу тебе башню всем на диво.
- А чем придётся мне платить? - с некоей робостью спросил сеньор.
- Сущим пустяком, - ответил сатана. - Такие строения крепятся не известковым раствором, но чистой кровью. И лучше всего подходит для такого последняя кровь невинной девицы, выточенная по капле. Назови имя - не обязательно той, что принадлежит к твоей семье, и не обязательно девы, но любое по твоему выбору - и больше не думай ни о чём.
- Исанжель да Октомбри, - нимало не колеблясь, ответил владелец Шармени. - Можешь высосать её хоть досуха.
- Да будет так! - ответил Властитель Сов.

В это же самое время спустился сеньор Октомбри в мрачный подвал своего особняка, возжёг свечу из чёрного воска, укрепил в шандале вниз пламенем и капнул себе на запястье расплавленным воском, произнеся следующее заклинание:

- Пламя вглубь протечёт - вознесёшься ты вверх,
Козней всех устроитель, губитель утех.
Сделай всё как хочу. За ценой не стою -
Лишь бы выполнил давнюю прихоть мою.

Растёкся воск по полу наподобие дымного зеркала, засверкал жаркими искрами, и стал в середине жидкого огня Владыка Нетопырей. Хладная синева струится из глаз, сияющий мрак - от лица, длинные волосы разметал по плечам нездешний ветер. Шитье камзола искрится мириадом погибших звёзд, мрачный плащ подобен кожистому крылу.
И проговорил Властелин Ночных Тварей голосом, каким может вопрошать лишь бездна бездну:
- Во имя чего сложил ты такие скверные вирши, человек? Надеюсь, что велика твоя нужда и воистину немало согласен ты отдать во имя неё.
- Воистину так, - отозвался сеньор Октомбри. - Ибо желаю, чтобы построил ты для меня гранитный донжон на Обручальном Холме и обнёс его бревенчатой стеной. И чтобы оказался он там не далее чем к грядущему утру.
- Поистине, малый срок ты мне выделил и великую цель поставил! - рассмеялся Владыка Нетопырей, и хохот его показался человеку грозной песнью надвигающегося урагана. - Решено: получишь свою игрушку точно в назначенный срок.
- А что ты с меня потребуешь в ответ? - спросил хозяин дома Октомбри с показной отвагой.
- Сущую мелочь, - ответил сатана. - Подобные здания возводятся в единый миг, но стоят века лишь будучи скреплены в основании чистейшей телесной жидкостью. И лучше всего подходит для такой цели первая кровь юной женщины. Назови мне любое имя по своему выбору и больше ни о чём не заботься.
- Айелет да Шармени, - не усомнившись ни на мгновенье, ответил владелец Октомбри. - Бери эту шлюху и владей к полнейшему своему удовольствию.
- Сказано-сделано! - рассмеялся дьявол. - Только смотри не пожалей потом - мои дела никому назад не повернуть!

Наступила ночь, и на границе обеих земель воцарилась тишина - такая, наверное, была до начала времён и снова наступит в конце мира.
И вот вышло из-за туманного окоёма солнце, похожее на медаль тусклой латуни, и осветило...
Две стройных, как молодое деревце, каменных башни, построенных почти вплотную друг к другу и окружённых деревянной стеной. Лес почти до самого берега Игрицы был вырублен, вершина холма стёсана, чтобы дать место созданиям нечистого духа, река же заметно обмельчала.
Оба сеньора недолго сокрушались этому, отчего-то не случилось меж ними и обычной ссоры. Каждый завёл дочку вместе с небольшой свитой внутрь нового замка по лестнице, возникшей вместе со всем остальным, опустил входную решётку и затворил ворота. Сами же сеньоры овладевать башней не спешили.

Не прошло, однако и недели со дня заключения, как верный слуга подвёл к Айелет красивого и по виду знатного молодого рыцаря в богатой одежде, и походил тот юноша на Исанжель, как один червонец новой чеканки на другой.
- Милая сеньорина Айелет! - проговорил рыцарь и отвесил низкий поклон. - Ваш батюшка разрешил мне искать вашей руки. Ни в коей мере не желает он понуждать вас к браку, но если вы примете меня как жениха, узы ваши станут менее тяжкими, а заточение, надеюсь, - более сладостным.
"Будет противно небесам, если я продолжу настаивать на своём одиночестве, - подумала Айелет. - Рано или поздно придётся мне с ним расстаться, и тогда получу я куда большую власть и свободу, чем ныне. А это значит - прогулки вне стен и свидания с моей Исанжель".
И робко улыбнулась рыцарю. А когда тот так же учтиво и благопристойно попросил о "запечатленном" поцелуе в уста, коим повсеместно утверждают важные решения, дала и его.
Также произнёс рыцарь через некое время:
- Сговор - почти что обручение, обручение - то же венчание.
- Чтобы преодолеть два шага между тем и этим, этим и тем - может не хватить целой жизни, - ответила ему Айелет.
Но что предпринял он и что сделала она - навсегда осталось в тайне.

Не прошло и декады невольного затворничества обеих дев, как преданная служанка, запыхавшись, доложила деве Исанжель, что в замок прибыл светский аббат - из тех, чьё звание привязано к бывшим монастырским землям, но не связано с обетом безбрачия, - и просит свидания с молодой госпожой. А также прибавила, что он молод, красив и, судя по разговору, весьма учён.
Что сей аббат походил на Айелет, будто правая рука на левую, старуха не сказала: давно была она подслеповата и с недавних пор хитра, оттого и решила, что пристойней и надёжнее будет, если госпожа убедится во всём сама.
Аббат приветствовал Исанжель в точности теми же словами, что рыцарь - её подругу.
- Думаю я, что вас, дворянин, послала мне судьба, - ответила ему девица. - И чему быть, того не объедешь по кривой дороге: мои же пути всегда были прямы. Даст Бог, стану я вам не одной невестой, но верной супругой и матерью славных детей. Одно вы должны будете мне обещать: чтобы ни вы сами, ни мой отец, ныне близкий к тому, чтобы меня проклясть, ни прочие родичи и друзья родичей не вставали между мной и душевной подругой моей из рода Шармени.
- Удивительное условие, - сказал Властелин Сов (а это, разумеется, был он, он же сыграл и рыцаря). - Достойное условие. Ибо, я думаю, лишь Тот, кто выше нас всех, мог вложить вам в уста эти слова. Я принимаю их и даю вам в том нерушимую клятву.
С тем он нагнулся и поцеловал девицу в нежную шею - туда, где трепетала голубоватая жилка, свидетельствующая о чистоте и благородстве крови.
И проговорил:
- Сговор - почти что обручение, обручение - то же венчание.
- "Почти" - слово много более длинное, чем пять букв, его составляющих, - сказала Исанжель. - Не будем торопить нашу участь.
Но что предпринял в ответ мнимый аббат и что сделала она - навсегда осталось в тайне.

Итак, обе девушки привечали своего общего жениха в двух разных лицах, и обе постепенно теряли телесную силу и свежесть. Но, как ни удивительно, красота их лишь делалась ярче и возрастала до пределов воистину неземных - оттого никто не заподозрил неладного до тех пор, пока обе не слегли окончательно. Кровопийца к тому времени исчез без следа.
Лишь тогда поняли безутешные отцы, как их провёл Враг - нисколько, при всём том, не обманывая, лишь исполнив их волю дотошно и буквально. Каждую из девиц погребли в крипте собственной башни, коя получила, таким образом, девственную кровь наравне с девственной плотью.
Оставшись наедине с гробом дочери, заплакал старый сеньор Шармени:
- Хозяин Сов, знал я, что ты коварен наряду с честностью и честен помимо людского коварства. Но, как и все, попался тебе в ловушку. Неужели никак нельзя было нам с дочерью не разлучаться?
- Раз уж ты понял и раскаиваешься, то можно это исправить, - ответил сатана голосом из тьмы. - Повесься прямо здесь на собственной шпажной перевязи - и станешь одним из моих местоблюстителей. Но не примут тебя во веки веков ни рай, потому что ты убил себя по моему наущению, ни ад - ибо в моём огненном дворце хватает верных слуг.
Так кончил свою жизнь в позоре сеньор Шармени и стал ничтожней, чем призрак. Призраки ведь хотя и прикованы к тому зданию, где умерли, но вид имеют человеческий, а не обезьяний или какой-либо ещё.

Тем временем ушли провожающие из подземелья другой башни, оставив родителя Исанжель в великой скорби и гневе.
И возопил бездне сеньор Октомбри:
- Не жизнь и кровь милой своей дочери отдал я тебе, Навечно Проклятый, но кровь её развратительницы!
- Сволочь и подлец, - проговорил сатана, невесть откуда взявшийся. Вид его был не так величествен и горделив, как в былые посещения: скорее хмур и печален. - Я просил у тебя лишь ту малую кровь, которая истекает при снятии печати девства, когда девушка впервые становится женщиной. И ради того хотел лишь, чтобы брачное ложе твоей Исанжели было постлано в нижних помещениях башни, как обыкновенно и делают. Но хотя ты вручил мне другую красавицу, у твоего соперника хватило ума подставить твою собственную дочь. За каждую из работ заплатили мне с одинаковой щедростью - я же всегда беру всё, что мне дают, ибо не слишком вы, люди, ко мне благоволите.
- Так я не получу от тебя никакого возмещения? - спросил владелец замка в отчаянии.
- Отчего же. Говори - и получишь по слову своему, - усмехнулся Хозяин Сов. - Отчего бы дьяволу не проявить сочувствие к тому, кто сам на такое неспособен?
- В таком случае, хочу я стать духом Игрицы и пробить себе дорогу в теле холма, дабы течь отныне в глубине ущелья, - сказал сеньор Шармени. - И чтобы как мог, противился я переправе с одного берега на другой.
- Идёт! - воскликнул сатана.
Воды Игрицы на миг замерли. Потом она ударила в нагой склон горы и развалила его будто лезвием мясницкого топора. Башни дрогнули, чуть отклонились одна от другой, но устояли на разных краях ущелья. И река, соединив малые притоки, влилась в новое русло, иссушив прежнее.

- Что и говорить, сделка вышла недурная, - проговорил Хозяин Нетопырей, глядя на дело рук своих. - В придачу к ней получил я отсрочку от Суда: несколько веков земного бытия. Ведь сильна как смерть первая девичья кровь - и даже сильнее смерти.
Тут он вспомнил некие слова и некий свой ответ.
"Удивительные создания - люди, - сказал он про себя. - Делают притчу из моей лживости, но доверяются моему слову. Особенно одна - ну, почти что моя суженая. Надо бы хоть с ней поступить по справедливости и без моих обычных увёрток".
- Исанжель! - позвал он. - Айелет! Восстаньте и слушайте меня!
Две зыбких тени - одна поднявшаяся из склепа, другая - проникшая сквозь три стены, - взялись перед ним за руки и так замерли.
- Лгут, что вампир, испивая от человека, делает его подобным себе в бессмертии, - произнес Владыка Сов. - Но я имею власть обернуть ложь правдой. Хотите ли вы по-прежнему быть рядом и не расставаться?
- Хотим, - ответили тени как бы слабым дуновением ветра.
- Тогда не расставайтесь, - ответил он. - Так мало плоти осталось от вас, что можете вы проникать сквозь стены, ходить по воде и летать повсюду на крыльях ветра. Так много - что не подниметесь на небо, пока обуревают вас земные страсти. На самом деле то не я вам повелеваю - "делайте одно, а другого не делайте". Такое может лишь Всевышний. Я лишь проявляю заложенное в вас изначально: такое, о чём вы, быть может, никогда не догадались сами.
- Благодарим тебя, Дух Ночи, - прошелестели голоса подобно сухой осенней листве, когда вихрь кружит её по торной дороге. - Пусть не так давит на тебя проклятие.
И как только провещали сие Айелет и Исанжель, вернулась к ним былая красота в удесятерённом виде.
А где теперь те девицы и какими путями бродит Повелитель Сов - никто не знает...

Когда старичок закончил свою повесть, Ольга и Барбара одномоментно вдохнули, будто до того момента поглощали не воздух, а россказни Хозяина Летучих Мышей.
- Выходит, ты был отцом Айелет? - спросила наконец Олли.
- Увы, и из одного греха я перешёл в другой, - ответил он. - Нет рядом со мной дочери, ибо истлел её прах, а душа странствует. Может быть, пребывает она вместе с душой подруги в Садах Блаженства, но скорее всего ещё не напитались обе они красотой и многообразием живого мира. Ибо не одно пространство, но и время, настоящее, прошлое и будущее, стало обеим подвластно.
- Бедный, - сказала Барба. - Если можем мы тебе помочь - стоило бы попробовать.
- Кажется, можете, - хитро улыбнулся карлик и застучал когтями сапожек по чумазой стенке котла. - Я ведь чуточку вам соврал и не выдал самого главного - мальчики запретили. Невинны остались обе наших дочери и не подарили искусителю самого главного. Оттого сообщил он мне на прощание, что как только две других девицы отдадут себя своим женихам и отметят грань между девством и замужеством, я стану вновь свободен. Не нужно для этого им расходиться по башням, потому что ныне соединил их мост. И в крипту спускаться вовсе не обязательно - камни за долгий срок научились разговаривать между собой. А сейчас разрешите мне вас покинуть: мои слуги уже доставили вам в светёлку горшок вашей любимой овсянки с луговым мёдом, тростниковым сахаром и козьим молоком. Надеюсь, она не слишком подгорела.
Разумеется, "не слишком" было весьма оптимистичным прогнозом. В сочетании с другими веществами и запахами, крайне полезными для здоровья, овсянка производила впечатление буквально неизгладимое. В том смысле, что звала к трубе и брани.
В чём же заключались дальнейшие подвиги отважных дев на брачной ниве, читатель может сам догадаться...

---

МАЛЕНЬКАЯ ОСЕННЯЯ ДРОУ

Роща деревьев-весеней похожа на изрядно одичавший парк или кусок причёсанного и отменно прибранного леса, который появился словно из-под земли и раздвинул башни-высотки в самом центре города. Правда, центр теперь получил эпитет "исторического", высотки прижались к земле - и числится наш обжитой и любимый округ ныне в окраинах.
Нет, весени - это вовсе не род ясеня. Они хвойные. И с ливанским кедром не имеют ничего общего - натуральные листопадники. С лиственницей - да, пожалуй. Одним тем, что теряют облачение в конце индейского лета, с первым порывом ледяного ветра и началом нудной мороси - не дождь, не снег, но всё вперемешку.
Версий происхождения слова две, и они прямо друг другу противоположны. С первого взгляда весень напоминает о весне, когда прорастает и пускается в буйный рост всё пережившее холода. Однако учёные, в том числе ваш покорный слуга, считают это народной этимологией, сиречь попыткой истолковать, сближая наудачу. Ибо, хотя начало жизни естественно совпадает с началом года, само поименование "весень" через посредство областного "есень"и "ясень" восходит к "ясной осени".
Подтверждается сие самой матерью-природой.
Мягкие, короткие весенние иглы, пахнущие лавром и лимоном, неостановимо растут в течение всего лета, в наших широтах весьма жаркого. Но как только год ломается пополам, иглы как-то вмиг становятся рыжевато-золотыми и чуть поникают. Это красиво: ветви и ствол весеня нимало не похожи на лиственничные (вся кора в бугорках) или какие иные. Они изысканно гибки и более всего подобны той разновидности плакучей ивы, что именуется ивой водомётной: живые плюмажи, раскидистые страусовые перья. Ствол у них прямой, но зыблющийся от малейшего ветерка, бледно-серебристая кора подобна тончайшей лайке.
К сожалению, прелесть весеня мимолётна. Стоит только начаться самомалейшей непогоде, как она облетает, устилая влажную землю как бы сусальной позолотой.
Беды дерева на том не кончаются. Дождевая вода, попадая на кору, мигом схватывается тончайшей плёнкой льда, и к концу осени оно стоит всё в хрустале. Никто не знает, отчего так, - на сей счёт существуют лишь гипотезы.
И опять-таки это лишь малая доля того, что выпадает ему на долю.
Изделие небесного ювелира пребывает в таком воистину незыблемом состоянии почти до нового поворота колеса. Недели за две до того, как наступит весна с её порывистой, жаркой сарамой, знобкий и надоедный шёпутник успевает повергнуть ниц все стволы. Деревья, рухнув плашмя в волглый снег и обмокревающую сероземь, полностью изгнивают за три-четыре дня, самое большее - за декаду.
А далее начинается чудо.
Из мрази и слякоти фонтаном, гейзером выметает гибкую трость, идущую прямо от затаившегося в глуби стержневого корня. Не проходит и месяца - от одной полной луны до другой, - и это уже юное деревце, покрытое изумрудным пухом.
Знак того, что бессмертным возможно стать лишь не единожды пройдя сквозь тлен...

И вот тогда, воскреснув, дерево уже способно вновь принять на себя дроу, или драва, или дроуи обоего пола.
Вы не слышали слов и не знаете, кто это такие?
Да, кстати, тот звук, что на письме передаётся знаком "в" или "у", - губно-губной.
Как, и теперь вам нечего сказать? Вслушайтесь. Только, умоляю, не пытайтесь объяснить через "дрова".
Да, легендарные и такие для нас обычные древесные эльфы. Сыновья былой провинции Ахайя именовали их дриадами или гамадриадами. Они совсем крошечные - возможно, с белку или детёныша куницы, - и умеют ловко прятаться, так что мало кто замечает их в поникших ветвях. Так, фантазмы или тени.
Когда весени умирают и обращаются в драгоценность, дроуи не могут на них усидеть. Они соскальзывают вниз по тончайшей плёнке льда и становятся прямо в грязь босыми ножками. Нет, они не крылаты, это создания грубой земли, а не тонкого эфира.
Поэтому прячутся от холодов они тоже в землю - некие потайные полости. Но, опять-таки: те, кому повезёт. Неудачников подхватывает ветер и несёт по своей воле.

Я доподлинно знаю это - и многое другое - потому что наряду с глоттологией (моя нынешняя профессия и хлеб насущный) грешил натурфилософскими штудиями. Нет, не только поэтому, но и благодаря неким причинам личного толка.
Поселился я не так далеко от уччебного заведения, коему требовались моё знание предмета, на втором горизонте одной из высоток. Снял там номер на двоих: две крошечных келейки с ложем, греющей панелью, душевой кабиной и клозетом, заточёнными в непрозрачный стакан, и обширную прихожую (холл) с креслами и экраном, куда была подключена постоянно действующая линия новостей. Никаких излишеств.
Если не считать таковым излишеством моего компаньона и соплательщика Санни.
Юнец, задира, щёголь и болтун. Таких мы, помню, называли недорослями, чуть позже - стильниками. Собой, надо сказать, весьма пригляден, чем волнует некую потаённую часть моего естества. Служит во второразрядном офисе (так они называют контору), что-то там продаёт или меняет по бартеру. Называет это работой или бизнесом. По дороге через рощу, идущей по берегу тамошнего озера, непременно за мной увязывается, чтобы докучать разговорами.
- Господин Михал, а правда, что раньше здесь были дворянская усадьба и пруд?
Разумеется, правда. Со дна его били прохладные ключи, вытянутая прямоугольником линия берега не так зарастала рогозом и жёлтыми водяными лилиями на длинном стебле, как теперь. И парк был не простой, а регулярный.
- Сударь Михал, какими вы заковыристыми словами пользуетесь.
Откуда ему знать - он же в прямом смысле не даёт мне рта раскрыть!
- Сударь Александр, на меня в силу моей профессии нанизалось множество книжных страниц с необычными словами. Так на медный штырь натыкают вексели... квитанции неисправных должников.
- Ага, вот-вот. И сам способ разговора какой-то старорежимный: вам бы новых авторов почитать.
- Поднабраться вашего арго?
- Не только. Почувствовать пульс жизни. Вы же, простите меня, совсем молодой человек, а изъясняетесь, как архивная крыса.
- Вы временами - тоже, - парирую я.
- С кем поведёшься, от того и наберёшься.
В такой пикировке мы проводим не одни утра, но и холодные вечера, когда оба возвращаемся домой и пьём в холле фруктовый чай с ромом. Как-то, слегка разнежившись, я сообщил ему, что такие несуразные сооружения, как наше, раньше называли не скайскрэперами, даже не высотными зданиями, а инсулами. Иначе - островами.
(Отец Донн. Папа Хэм. Все мы - острова в океане.)
- Об этом и я читал. Древняя история, - отозвался он. - Михал, вы же факт знаете и новые. В смысле - истории.
- Почему ты думаешь?
(Мы как-то постепенно перешли на ты, хоть я на дух не терплю фамилиарности и амикошонства.)
- По глазам вижу.
На этом мы слегка повздорили - в какой по счёту раз. Я-то лишь знаю, а он постоянно в них угождает - в истории и авантюры. Чтобы не сказать вульгарно: вклёпывается и получает афронт. То повздорит с начальством (шефом) вплоть до угрозы уволить наглеца и непочётника, то конторские девицы подпоят или сам слегка подкурится. Опий и я не однажды пробовал: жевал лепёшки от боли или мешал порошок с кнастерным табаком, сваренным в меду. Мы называли последнее "кудри прелестницы". Но пагубной привычки к зелью я, по счастью, не обрёл. А вот Санни...
Впрочем, обсказывать всё эти перипетии неинтересно - перейду к самой последней.
Cе que on appel histoire. Сконапель истуар. Что называется, Истории.
Нет, пусть уж вам, мой читатель, лучше будет не до смеха.
Нашего господинчика притягивало к озеру словно магнитом. Даже по выходным нет-нет, а совершит променад вокруг него - раз, другой и даже третий.
И однажды он заметил на поверхности нечто, сугубо его насторожившее.
Позаимствовал у другого соседа, через лестничную площадку, пешню и коловорот - тот был знаток подлёдной охоты, но Александр клялся и божился мне, что всего-навсего сделает пару-тройку отверстий. Чтобы рыбе стало легче дышать. Во времена моего девич... отрочества и юности караси прекрасно обходились и без того. Селяне, как помню, били проруби и обустраивали полыньи ради полоскания белья, брали оттуда воду и святили, опуская крест.
Нет, уж до такого у нас дело не дошло. Когда Александр продырявил лёд вокруг любопытного ему места, он обнаружил, что ближе лёд не берётся ни железом, ни сталью, ни чем иным. Пришлось вынуть мутный кусок и...
В общем, принёс он добычу домой в рыбном ведре и стал рассматривать.
Чуть пообтаяв, "нечто" оборотилось природной двояковыпуклой линзой. Когда Санни дохнул на неё, чтобы растопить шероховатость, оставленную влипшим снегом, и тем самым проявить находящееся внутри, мы оба ахнули. Он громко, я - заметно тише.
Там оказалась нагая девица миниатюрного сложения, ростом вершка в четыре или пять, изваянная в совершенстве всех анатомических подробностей. Груди еле выступают, стан тонок, лоно едва округлилось. Кожа исключительной белизны, на теле - ни единого волоска, включая потаённые места: только на голове некий разлохмаченный золотистый пушок. Глаза под соболиными бровями закрыты, и оттого кажется, что крошка спит глубоким сном.
- Ч-что это? - полушёпотом спросил Санни. В сугубом волнении он всегда чуть заикался.
- Дроуа, конечно. Самочка драва. Ты полагал, они видом как белки?
- К-как она попала в воду?
- Промахнулась мимо земли, а то и вихорь-ледовник подхватил и понёс. Сил ещё хватило, чтобы нарастить вокруг скорлупу, - и всё. Они же полусонные все до единого, - объяснил я. - И неловкие. Особенно первогодки, те, кто родился этим летом, - примерно половина. Как говорится, бывает семя, бывает и пустоцвет.
- Скорлупа крепкая, совсем немного оттаяла.
- Разумеется. В ней спасение, в ней и погибель. Пока спит - дышит слабо, одной кожей: видишь, груди не вздымаются нисколько. Но до весны не дотянет - никто из них, вмёрзших в озеро.
- Как это?
- Скорлупа ранее того задавит. В рыхлой лесной земле имеются поры и воздух. Не в избытке, но всё же. То верно, что и там случаются враги: крот, например, или землеройка. Не крысы - те больше рядом с человеком шастают. А хрустальная наледь - сам понимаешь. Если уж рыбы в родимой стихии с того мрут, ей и подавно ничего хорошего не предвидится.
- И... как это выглядит?
- Словно палый лист неспешно вянет и ссыхается. Весной, перед самым ледоломом, погляди с берега: какие листы не от крина и камыша - они. У весеня же иголки, а других дерев в окрестности не видно.
- Вообще никаких настоящих деревьев - ручные только, - ответил он с некой рассеянностью. - Прикормленные. Как крошка енот, что живёт в пруду. Анимашку смотрел?
Видать, крепко задумался.

Так и стали мы жить - вроде бы и вдвоём, как прежде, но в некоем смысле и втроём. Потому что юная девица из рода дроуи завладела всеми помыслами моего приятеля.
Как ранее - он сам моими.
Все наши размолвки имели под собой несказуемый корень. Женственная половина моей сути, главенствующая и в то же время ущербная, тянулась...
Но полно. Я лишь объясняю, почему не разошёлся с ним окончательно и продолжал свои рассуждения по поводу миниатюрной эльфийки.
Когда он погрузил ледяную принцессу в поддон и окатил крутым кипятком из душевой лейки, я лишь ухмыльнулся с неким злорадством. Попытка установить таз с "крепким орешком" на индукционную панель повела к сокрушительной ссоре: я со всей авторитетностью заявил, что сварить бедняжку заживо не позволю. Да если и не сваришь: какой смысл добывать моллюска из раковины? Добро бы весна на дворе стояла, а так ведь погибнет ещё вернее. В нашей совместной хоромине из деревьев лишь унылая пыльная фига, прости Господи мои прегрешения. Инжир, хотел я сказать. Выращенный из семечка величиной с маковую крупицу или горчичное зерно.
- Михал, что же дальше делать? - вздыхал Санни то и дело, вцепляясь пальцами в волосы - были они у него роскошные, как у любого стильника: рыжеватые и все в крупных кольцах. А глаза - голубые от природы, только что злоупотребления всякого рода окрасили их белок розовато-кровавым.
- На твоём месте я бы не начинал, - сухо ответствовал я. - Любопытство доводит до каторги. Или вовсе до могилы.
- Да хоть бы и до неё, - вздохнул он. - И так все в крематорий направляемся широкой поступью.
Вся беда была вот в чём: я знал, что именно можно если не сделать, то хотя бы попытаться. Александр же доподлинно знал, что я знаю.
И нитку за ниткой это из меня вытягивал.
- Помнишь, с чего ты начал? - спросил я его как-то раз. - Приклонился к ледяному кристаллу и дохнул. Слово "душа" как раз и происходит от сего слова. "Вдохнуть душу" - прекрасная тавтология, иначе плеоназм.
- Прекрати, Михал, - простонал он. - И без тебя нынче хоть плюй, хоть блюй. Ох, прости.
- Я ведь о чём, - терпеливо продолжил я. - Дыхание - оно по сути и есть душа. Но не одно - лишь в малой мере. А вот жаркая кровь...
- Ты хочешь сказать, что она бы растопила? Я ведь - я ведь такой идиот, дебил и даун, что пробовал.
- Умалишённый пробует единожды и бросает. Мудрец вопреки всему докапывается до истины.
- Истина в вине. В наркоте, - зло рассмеялся он.
- Слушай. Если ты дашь одному из племени дроуи малую часть своей алой жидкости, он воспрянет и доживёт до примаверы, первой зелени, но что случится с ним позже - не ведомо никому. Свои таких назад не принимают, и от весеней им больше не пить. Они ведь пьют сок, как мы от берёзы, ты слышал? Да ничего ты путного не слышал.
- А ты-то сам, Михал, откуда узнал? - он недоверчиво покачал головой. - Хорошие собеседники завелись?
- Не такие уж скверные, - ответил я. - Хочешь, чтобы я продолжил? Так вот. Половина твоей крови означает, что вы разделите пополам одну твою жизнь и, пожалуй, телесную форму. Не ум, не сердце и не бессмертие. Это я говорю на случай, если ты веришь в последнее.
- Такое я могу, - ответил он. - Настолько я уже спятил.
В самом деле: заходя в его каморку, я видел несколько пар туфель самого разного размера: из тех, что ныне в большом ходу, но явно на его ногу не рассчитанных. Куда меньше. Женского носильного платья там, насколько могу судить, не было.
Санни же тем временем рассуждал:
- Потом, моя личная жизнь и так еле во мне держится. Гнилой ниткой пришита, ржавым гвоздиком приколочена. Велика малышке прибыль - полгода в дар получить. Вот если всё до капли, что во мне имеется...
- Не изображай из себя безумца худшего, чем ты есть, - перервал его я. - О смертном грехе уж не говорю - ты и сих слов, поручусь, не ведаешь. Но кровь из порезанных запястий течёт, пока бьётся сердце. Умирают, не будучи выжатыми досуха. В горячую ванну садиться тоже не рекомендую, даже если потратишься - купишь: твоей зверюшке отнюдь не крашеная вода потребна. Да, они по сути те же белочки с лесным орехом вместо мозга, ты это понимаешь? Не люди. Даже не сказочные эльфы, пускай и тёмные. Где ты, кстати, встречал светлых?
Так мы препирались, а сама "зверюшка" еле заметно усыхала, члены скрючивались (я так думаю, по причине того, что вокруг тельца образовались полости), кожа становилась похожей на древний пергамент, волосы - если их можно было так назвать - редели и выпадали.
Александр забросил службу, потребовав себе бессрочный отпуск (дали нимало не прекословя), и начал пить горькую. Мне надоело, навещая его и дроу, которую он также перетащил к себе из прихожей, разбрасывать ногами жестянки дрянного энергетика, "чинарики", разовые шприцы и порожние аптечные скляницы.
Наконец - произошло это ранним утром и в самый разгар зимы - я не выдержал.
- Ты хотел точной информации? - заговорил на языке, ему понятном. - Тогда слушай внимательно. Второй раз повторять не буду - и так всё на пределе. Дроуи необходимы они обе: кровь и пневма. И сразу. И столько, сколько он или она возьмут сами.
Юнец приподнял голову с грязного, неприбранного ложа, на котором простёрся, и встретился со мной глазами. Правой рукой он как бы в забытьи обнимал роковую ледышку.
- Сначала не употребляй никакой своей пакости хотя бы этот день до захода солнца. Стоило бы и больше. А ещё лучше - и вообще не связываться.
- С чем - с твоей процедурой? - Санни презрительно искривил губы.
- С зельями, - ответил я. - Они не у одного тебя отшибут интеллект и ориентацию в пространстве-времени. Далее идёт самое трудное. Во всяком случае - для нормальной человеческой особи. Возьми прямую, остро заточенную спицу. Можешь трудиться над ней всё время предписанной тебе абстиненции. Обеззараживать не стоит: хоть капля спирта, а лишняя. Разве что прокали на огне. И пропусти через язык насквозь.
Он даже поперхнулся.
- Неужели так страшно? Кое-кто из ваших к этому месту серебряное колечко цепляет. Как там его - пирсинг. Так вот. Когда потечёт кровь, прислони губы к хрусталю и дыши - из уст в уста, как ради утопающего. Если суждено пронять - проймёт.
- Только это ещё не конец, верно? - Александр слушал со вниманием, воистину пристрастным. - Я ведь с того умру?
- Дроуи - сущие пиявки, - ответил я, - Эта вмиг разобьёт ставшую хрупкой оболочку и поднимется.
- Спящая красавица из сказки, - кивнул он. - "Перед ним, во мгле печальной, гроб качается хрустальный".
- Повиснув на твоём языке, - продолжил я неколебимо. - Твой великий тёзка того не предвидел. Со стороны это будет похоже на страстное лобзание.
- Вампира, - хмыкнул он.
- Нисколько. Ибо она будет расти, пока не достигнет обыкновенного человеческого роста, и поглощать ей придётся всего тебя. Ты будешь умаляться - может быть, до её прежнего состояния, но, скорее, обращаться в некое подобие падшего листа.
- А что будет потом? Не со мной - ладно, я мало что значу. С ней.
- Она не будет помнить практически ничего из прежних времён. Тем более того, что произошло между ней и тобой в зыбком, лихорадочном полусне. Сохранятся некие изначальные реакции - к примеру, защитная, которая заставит её уйти как можно дальше из той каморки, темницы или капсулы, в которой она по причине тебя самого окажется. Но ты - покинув тело, ты станешь пленником иной темницы. Будешь заключён в плоть дроу - но до неё самой тебе не достучаться. Одному - не отыскать пути. Разве что сможешь самую малость направлять.
- То есть - я сохраню жизнь?
- Если это можно назвать жизнью, - на моих губах появилась усмешка, вроде бы не совсем добрая. - Сам, кстати, в том будешь повинен, отравитель невинных. Быть на долгие годы, возможно, столетия, заточённым в чужом теле... Возможно, теле прекрасном и неистребимо тебе желанном...
А теперь думай. Я ухожу.
Но стоило мне оборотиться к выходу, как меня позвали:
- Михал!
- Что тебе?
- Михал, не то время, чтобы нам объясняться. И я - не тот человек, чтобы предъявлять обвинения. Только все это... ну, дурь, спирт и прочие радости... я потреблял, чтобы провести чёткую границу между мной и тобой. Дабы ты не лип ко мне ни с чем, кроме как с читкой морали.
- Что? - я не понимал и в то же время понимал великолепно. Мы оба казались поражены одним и тем же недугом.
- Я ведь чётко понимал, что ты не пед, как я, - он рассмеялся. - Чинный, чванный, старомодный зануда с заковыристыми фразками и невообразимыми манерами... И такой лощёный красавец от силы лет тридцати пяти. Мне далеко до тебя, правда-правда.
- Не надо сейчас - об этом, - попросил я еле слышно. - Если не хочешь - не делай ничего из описанного. Как-нибудь обойдётся.
- Не обойдётся, - он вздохнул. - Ты мне одно растолкуй: откуда ты всё знаешь? Сын Господень на ушко шепнул или его всегдашний противник? Мне-то всё равно.
- А мне - нет, - ответил я, застыв на самом пороге. - Не бог, не царь и не герой: простая дворянская барышня из поместья, которое стояло на берегу вот этого самого пруда почти два века назад. Однажды поздней осенью ей на глаза попалось ровно то, что и тебе: выпуклость на гладком льду. Кажется, они с любимым братом на коньках по льду бегали, и она зацепилась носком. Едва не упала. Ну и - влюбилась в такого же, как ты, безмозглого дрова. А уж кто ей подсказал ритуал, не знаю. Мамушка, нянюшка, двоюродная тётка, которая страх как боялась, что иначе расцветёт кровосмесительная связь... На доброго ловца и зверь бежит.
- Теперь я понял, - Александр с неким трудом поднялся и подошёл ко мне. - На самом деле я эту рисковую девицу и любил. Которая в тебе, как в порубе, затаилась и не смела выйти на волю из своей безоконной и бездверной избушки. Ох, и напутали же мы! Как зайцы-беляки, напетляли. Ладно, не стану тебе навязываться - никогда больше. Доволен?
И почти вытолкнул из комнаты.
Весь световой день и почти всю ночь я сидел у себя в конуре, прислушиваясь к тому, что происходило по соседству. Но было тихо - слишком тихо. Лишь под утро - то, что на часах, а не на небе - раздалось некое поскрёбывание, звяканье, шелест ткани и потом как бы мышиная пробежка по холлу. Кто-то без надежды на успех дёргал ручку нашего общего апартамента, потом узрел приотворенную фрамугу и, похоже, воспользовался ею с ловкостью поистине обезьяньей.
Снова стало мертво и тихо. Тогда я выглянул. Окно таки было сломано, и прежде чем разобраться, я поднял и кое-как укрепил вывихнутую верхнюю часть. Лишь потом стукнул в дверь Санни и, не дождавшись отклика, стал на пороге.
То, что и ожидалось, - в чём-то хуже, в чём-то лучше. Ковёр по-прежнему усеян знаками соблазна, к ним прибавилась изрядная лужа с плавающими в ней студенистыми комками розоватого оттенка: вата или корпия? Владелец улёгся рядом, сжимая в руке полую иглу для вливаний длиной, как мне показалось, в добрый аршин. Лицо умиротворённое, как нередко бывает с передоза, тело усохло, вопреки моим чаяниям, совсем ненамного - такими они все, кстати, и уходят на ту сторону бытия.
Да, и зеркальный шкап с "фасонными прикидами" раскрыт наизнанку. В этом не было ровным счётом ничего криминального, поэтому я не стал затворять створку, как и вообще ничего трогать, помимо дверного косяка. Отступил в прихожую и вызвал по линии полисменов, а кстати - и коронёра с труповозкой.
Повозиться с ними пришлось изрядно, хотя дело было чистое: самая обыкновенная смерть, только что место последней инъекции было какое-то странное - да что взять с "наркаша" и "глюколова"!
Отделавшись от официальных персон и кстати сообщив на кафедру, что занятия со студентами переносятся на завтра, или послезавтра, или на после похорон моего сокамерника, я чуть прибрался, вышел из дому и неторопливо двинулся в сторону озера по стёжке непонятных следов - будто птица истыкала накатанный снег острым клювом. Из-за туч проявлялось, восходило солнце, и весени стояли в полной красе - чернь, филигрань, серебро и розы. Почва звенела под ногами, тихий рокот ударял в самое сердце планеты и возвращался обратно всеми своими трелями, фиоритурами и переливами.
"А ведь скоро весна, - подумал я, - Земля отошла от спячки и стала куда как отзывчива. Совсем скоро и здешние корифеи породят новое племя от старого, дряхлого корня. Обновится и он".
И ещё я думал:
"Наступи весна сию минуту - ко мне явились бы иные слова и иные мысли. И если бы произошедшее осенью явилось бы перед нами обоими вот прямо теперь... да не явилось бы и не произошло никаким чудом. Когда ещё Уилл Шекспир говорил, что зиме приличествуют страшные сказки. И - что поделаешь - наша с Санни грустная сказка вполне в духе осени".
Но сказка далеко не подошла к концу. Я понял это почти сразу, едва пересёк незримую грань.
Девушку я заметил издалека: стояла и смотрелась в зерцало вод. Лёд был завидно крепок, но уже подёрнулся скользкой плёнкой влаги, от закраины пруда повевало гнилью и приятной терпкостью. Ярко-синее пальто-редингот мужского покроя, туго перехваченное по талии, прямо-таки светилось на весь парк. С прической тоже было в порядке: торчащие в стороны золотисто-рыжие вихры, уложить их так специально - ещё постараться надо. Иной стилист-визажист добрых два часа над этим корпит и ещё тратит фунт наилучшей помады-фиксатуара.
Нестерпимо голубые глаза уставились на меня из-под тёмных, крутой дугою, бровей. Казалось, до сих пор они не видели вот так, на расстоянии вытянутой руки, ни одного смертного.
Я отменно умею выражаться на современный лад - если совсем немного послежу за собой. Но тут отвесил нарочитый полупоклон и произнёс витиевато и напыщенно:
- Любезная сударыня моя Александра! Будет ли дозволено вашему верному слуге и кавалеру проводить ваць-панну домой - или туда, куда их милости будет угодно?
Нет, завтра же добуду Сандре пару детских башмачков поизящнее и чтоб не на шпильке - на низком каблуке. Самые маленькие туфли из запаса Санни ей велики до того, что ходить почти невозможно, - а что скажут про меня, чудака, если всю жизнь буду её на руках носить?

---

ОБОРОТЕНЬ

Приезжает к невестушке князь Любостай,
Весь такой из себя молодец.
Конь что туча и корзно - гори не сгорай:
И зовёт поскорей под венец.

"От тебя я кикимору-пряху зачну,
Да сплетёт нам обоим судьбу:
Воротишься ко мне или канешь ко дну
В закалённом свинцовом гробу".

"Не томись без меня, дочерей не роди:
Мне для битвы нужны сыновья.
И гадюк не лелей на лилейной груди,
Пусть уж воины будут, как я".

Прилетает к солдатке сам Огненный Змей,
Грозен царь - боровой Змиулан,
Отряхает золу да у вдовьих дверей,
Рассыпается искрами ран.

"Ой, зола будто кровь - горяча, горяча
И в крови зажигает огни,
Но не жарче крутого мужского плеча,
Что заковано в бремя брони".

"А броня-то сама словно смерть холодит,
И курится из щелей лишь смрад.
В ней прореху прожёг раскалённый термит:
Ты из мести наделай заплат".

Прибредает к старухе да Попельный Вран -
Статью - муж, кто погибнул у ней:
За плечом автомат, Гудермес и Афган,
Волос бел, очи угля мрачней.

"Открывай ворота, принимай в тишине,
Не чурайся кровавых седин.
Ведь в беде - как в воде, на войне - как в огне,
Я из праха поднялся один".

"Мне достаток пристал, не прошёл стороной,
Заходи, посидишь за столом:
Напою не водою - горючей слезой,
Не парным молоком, а вином.

Смертью всех сыновей накормлю тебя, Змей,
Обовьюсь у колен, словно хмель,
Чтоб тебе не восстать, трёх голов не сыскать,
К сироте не ложиться в постель".

---

Песнь о Гродно

Город мой, сад земной, не однажды восстал ты из пепла,
Из огня и нашествий, потопов и медных литавр.
Не однажды, казалось народам, судьба твоя слепла,
В знак победы вручая лишь мир: но не мирт и не лавр.

Побеждён - но не согнут. Горел - и не сгинул в пожаре.
Твоё пламя унёс в непоседливом сердце Шагал.
Твою доблесть Виртути в сраженье вознёс Милитари
Выше крон и корон, выше мнений и льстивых похвал.

В Старом Замке дубы. Глухо стукает жёлудь о землю.
В Замке Новом колонны - что рощи священной стволы:
Неприступны по виду, два воина пристально дремлют,
Шлем надвинув златой на гранитные кости скалы.

Лабиринт зазеркалья - костёлы на горках и склонах,
Серпантин между ними красуется райской змеёй,
И Коложа стоит: вертоград всех путей потаённых
Утверждён в сердце дряхлого камня цветущей стопой.

Храмы, башни, дома вырастают из праха, что клёны,
Чистотой ясных окон смешливо в ладоши плеща.
Точно лозы, в листве и цветах здесь решетки балконов,
Ну а Янка Купала - давно уже в Лиге Плюща -

Пред Элизой Ожешкой, как рыцарь, упал на колено,
Целый Парк Желибера букетом к ногам уронив:
"Ваша пани пером воевала и будучи пленной -
За шляхетскую честь и за кровлю над теми, кто жив".

Золотая звезда на груди - окаянной еврейской судьбою
Расцвела синагога, как ель на канун Рождества.
Дым последних времён, смрад Треблинки не даст мне покоя,
Но Шеол - лишь преддверие Вечных Садов торжества.

Словно крин, ты вознёсся над светлою Нёмана гладью,
Белизной непорочной лилеи увенчан твой трон.
Здесь сказаний туман завился будто вещею прядью,
Ты во мне, я в тебе - и тобой к небесам вознесён.

---

Гондоминиум

Однажды река позабыла, что ей полагается течь в море. Собственно, её голова всегда не знала, что делают в дельте две расставленных ижицей ноги, и оттого ей нередко приходилось разведывать русло вслепую; помимо прочего, исток иногда именуют корнем потока, эстуарий же похож на ветви. Люди делали вид, что помогают разобраться, и запирали реку в этакий гранитный пенал, откуда она выплёскивалась при всяком напряжении мыслительной активности. Когда седины ледника, например, подтают и прорастут зелёным травяным волосом или когда набухнут впадающие в её живот каналы, канальи и канальцы.
И вот река в беспамятстве и расстройстве чувств поднялась на транспортную эстакаду, которая резала правду о ней поперёк и немного вдоль, и вместе с автомобилями помчалась прямо к Городу, который до сих пор обходила стороной как нечто малозначащее.
Чтобы немного успокоиться и, может быть, в известной степени вернуться в русло, река напрудила средних размеров лужу у первого же высотного "карандаша", а потом вошла в дверь и поднялась на лифте до самого верха. Пассажиры входили, выходили и ворчали, что ноги у них промокают, но вода терпела, пока не добралась до самой верхней площадки. Уже оттуда она с облегчением растеклась по тридцатому этажу, бросилась по парадной лестнице с её многочисленными ступенями, порогами и пролётами и затекла в подвал. Никто из жильцов не возражал - в подвале жили мыши и кошки, как известно, не имеющие права голоса, зато неплохо умеющие плавать. Вот они и пошли путём зерна, как говаривал Владислав Ходасевич.
А зерна вода принесла с собой много.
Собственно, тут было и ещё интересное: хлеб, в своё время пущенный по водам, камни, желавшие стать во краю угла, семя, по нечаянности брошенное на сланец или тощий песок вместо жирного чернозёма. Полы в высотке, как и она вся, были сделаны из высокооктанового цемента большой прочности, и семя с удовольствием прорастало на разнице между ним и толчёным известняком, состоящей из горючего песка. Хозяевам квартир и прочим квартирантам тоже нравилось, что у них газон вместо паркета: не рискуешь, упав, разбиться и к тому же все крошки идут в удобрение.
Но особенно это пришлось по душе юной Дочери. Отец с Матерью купили ей в приданое пентхаус в высотном кондоминиуме, или, как говорили раньше, мансарду под крышей кооперативного дома. Крыша была стеклянная, как в студии или оранжерее, и трава быстро набирала силу и цвет. С мебелью этот альпийский луг уживался не так чтобы очень - либо прорастал насквозь, либо оплетал стеблями травы и вообще портил политуру, - но с двуспальным матрацем поладил. Это наводило на грустную мысль, что жених тоже придётся лугу по душе и по вкусу.
- Как называются цветы горных лугов - эдельвейсы или асфодели? - размышляла Дочь. Пентхаус ведь хоть расположен высоко, однако не смертелен, в отличие от женитьбы. В последнем термине Дочь упорствовала, потому что все мужчины в мире в её глазах едва тянули на женихов и не котировались на бирже как полноценные мужья, с которыми можно и замуж выскочить.
В это самое время за окном, чуть ниже плинтуса, раздался визгливый гудок. Подъехал чёрный свадебный лимузин, в котором прибыли Отец и Мать. Жениха с ними вроде как не было, если не считать водоплавающего Кота, первым запрыгнувшего в окно. Кот был длиной с пони, шириной в бобтейла и необычайно красив. Необычайность заключилась в том, что животное было черно-белым, а из-за удивительных пропорций тела никто не мог сказать, вдоль или поперёк. К тому же один его глаз был типично среднеазиатский, а другой - как у альбиноса.
Внутри лимузина, кроме родителей, один из которых рулил, а другая сидела на стрёме, находилось продольное сиденье и бар с бокалами и бутылью бургундского. Шампанское со всей очевидностью выпили Отец с Матерью, пока дрейфовали сюда по бурным улицам. Когда они, неровно шагая по водной поверхности, добрались до подоконника и своего чада, лимузин облегчённо вздохнул всей гидравлической системой и на радостях закружился вокруг здания. Под конец он цепко ухватил багажником зубопротезный капот и застыл, покачиваясь на лёгкой волне подобием толстого кольца или тороидального маятника с осью в жилом карандаше. Время от времени маятник вращался, словно часовая пружинка. Два похожих кольца, но по-олимпийски заплетённых друг на друге, торчали над лобовым стеклом и были, напротив, абсолютно неподвижны относительно всего на свете.
Отец взял Мать на руки и демонстративно поднёс к порогу, желая протаранить ею дверь и впустить Жениха. Но воздух в мансарде спёрся до такой степени, что вода стала на пороге монолитом и не пускала ни туда, ни оттуда. Хотя дверь, в общем, отворилась.
- Молодой человек, наверное, влип в лёд где-то на уровне первого этажа, - подумала Мать в полный голос.
- Не беда, найдём снаружи другого, - воскликнул Отец. - Как говорил Брехт, что тот жених, что этот. Доченька, транспорт подан. Мы понимаем - прыгать из окна не очень удобно и прилично, только деваться ведь некуда.
- Разве некуда? - сказала Дочь. Она видела то, чего никто из родителей не заметил: упругий бутон, который завязался на одном из свёрнутых в трубку листьев травы. Длиннокот, мурлыча, стервозно облизывал густо-зелёные лепестки, и оттого юный фалл рос как на дрожжах. Он был похож одновременно на дачный лилейник и спутниковую ракету, с минуты на минуту делаясь всё похожее.
Когда объект кошачьего приложения стал размером с человека, а в щелях корпуса засветилось рыжеватое пламя (ну точно - лилейник, подумала Дочь), внутри что-то гулко щёлкнуло и крахмально растопырилось. Лепестки сделались подобием шестиконечного граммофона, и из рыжего нутра с лёгким шипом послышалось бодрое:

- О лилия долин и роза ты Сарона,
Приди ко мне, вниди и внемли благосклонно.
Ведь втуне виноград томится в вертограде,
Так что рассохся жом в засаде и досаде.

- Боги, что за пошлятина! - воскликнула Мама. - И в придачу допотопный лексикон.
- Не допотопный - библеографический, - галантно исправил Папа. - От слов "библия" и "блеять". Хотя в неизвестном смысле ты права, душенька.
"Странно, что мужской опыляющий орган, тычинка, называется по-женски, а женский, где возникает завязь, - по-мужски, пестиком", - размышляла тем временем Дочь. Цветок был так красив и ярок, что в нём поневоле угадывалось инфернальное создание. Тем более циклопический кот к нему был весьма и весьма неравнодушен, чтобы не сказать благоволил.
- Не вижу, отчего бы не послушаться, - сказала она про эпиталаму. И решительно двинулась в направлении, однако...
- Не смей! - крикнул Отец, прежде чем сообразил, в чём заключается неповиновение, и схватил Дочку за левую руку. - Я же, как-никак, не ересиарх, а патриарх.
- Деточка, Отца надо слушаться, - мягко укорила Мать и вцепилась обутой в башмак ступнёй в распущенные кудри, а зубами в правую ногу чада, что, натурально, прекратило все дозволенные речи.
Бело-Чёрный Кот гневно муркнул при виде живого распятия, а потом сотворил нечто такое-этакое. От такого Мама с Папой мигом отлепились от родного дитяти, а от этакого обратились в певчих птиц размером с клерга, описанного в книге "Гаргантюа & Пантагрюэль". Каждый клерг сидел в клетке собственных рёбер, а чтоб им не чирикать, поверх клетки было наброшено мясо-кожное покрывало, спадающее вниз дряблыми складками. Кот ухватил в крючковатую лапу сразу обе клетки и повесил на крюк для имманентной люстры, которую до сих пор и не пытались снять.
Дочка с облегчением вздохнула, вынула из кудрей и скинула с ног шпильки, переступила через лилейный лепесток и села в лотос, разняв колени.
"Орифламма с королевской лилией, - подумала она. - Вот что это такое".
Ощутив постороннее вложение, лепестки почти полностью сомкнулись, пыльца осыпалась и повисла в нутряном воздухе золотистым туманом, пестик же извернулся и вошёл именно туда, куда ему требовалось по сценарию.
"Я что, тоже прорасту, как лужайка? - спросила себя Дочь. - По крайней мере, это сладостно".

За стеной слышался ритмичный гуд - то лимузин раскручивался вокруг распухшего кондомоминимума по незримой винтовой нарезке, пытаясь догнать цветок, который поднимался к потолку на стебле, крепком, как лакированный ларец, и склизком, словно смазанный жиром ярмарочный шест с подвешенными наверху премиальными сапогами. Так пальма в сказке Гаршина стремится снести стеклянную крышу и вырваться на простор, чтобы достичь полярной сосны Гейне-Лермонтова или, напротив, замёрзнуть в среднерусских субтропиках.
В тот миг, как хрусталь со звоном разлетелся, из уст Дочери проросло некое подобие изумрудного цветка, и цветок этот был Истинным Словом.
Оттого она чётко уяснила себе, что Длиннокота зовут сразу Токоннилд, Нобиру Такгноль и Культурный Герой-Трикстер Которёка. Которёк же достиг решающей фазы ещё в доколумбову эпоху, оттого вот прямо теперь случится вселенский потоп.
И потоп действительно случился. Когда воды Великой Реки почти достигли потолка и удерживались там словно в водолазном колоколе, Белокот отцепил обе клетки от крюка, а Чернокот выбросил их в закрытое окно. Белокот поплыл по направлению к автомобилю - номер же его был В666АД, - который развернулся навстречу и хищно заклацал никелем радиатора. Чернокот же установил птицеклетки на крышу и привязал к кольцам.
Пальма к тому времени достигла стратосферы. Когда она вышла в открытый космос и завела дружбу со звёздами, лотос на её вершине распустился - он состоял из двух рядов лепестков, оранжевых и золотисто-белых, а в центре сияло бриллиантом крошечное чёрное солнце.
Чёрный Змей, подобно чуток разжиревшей стреле, скользил по глади Мирового Океана, а позади, гидродинамически извиваясь, загребал лапами Великий и Могучий Нобиру. Оба искали для высадки новый Арарат, кто с надеждой, кто с ядовитой чеширской ухмылкой. Ибо все жилые и нежилые горы безоглядно и безоговорочно затопило. Лишь Странствующие Голуби во главе с Секретным Грифом, верным другом аццкого Кота, летали над бурными волнами, по временам срезая с них крылом пивную пену.

---

СУТКИ В ДЕКАБРЕ

Декабрьская ночь близка к бесконечности. Сны до беспамятства ярки.

Утро прозрачным стилетом вонзается в ночную плоть.

Каждый день скроен из грубой дерюги туч, пронзён и сшит ледяной иглой.

Оттепель льёт в прорехи и дыры солнечный свет, словно ворвань на раздуваемые ветром океанские волны.

Снег возникает из слипшейся серости пятнами лепры, чтобы тихо разить, заразить землю.

На поникших мотоциклетных рогах - бледные, рыхловато-липкие хлопья, в точности как на ветвях деревьев -

Оседают, плавятся днём, льются сосульками, скрипят под ступнёй хрупким крошевом.

Одеревенелые, потяжелевшие липы с каштанами скрипят, раскачиваются по ветру всем телом, грозя рухнуть,
- где их порывистый медовый танец, где - весенняя гибкость!


Я иду прямо, огрузнев летами и всё же не склоняясь под резким зимним ветром. Так легче - что? Не упасть или напротив, кулёмой обрушиться наземь?

Мимолётные взгляды прохожих соскребают с меня лёд, процарапывают на прочной корке невидимые знаки - иероглифы, петроглифы, глиптоглифы, арброглифы.

Одежда на моих плечах чувствует себя пухом и рядниной, хлопьями и палым листом - такой шалый, такой сквозящий и сквозной ветер.

Низовая позёмка, змеясь и вздымаясь, сдувает с меня всё вплоть до сердца.

Теперь стоит сердцу разок хлопнуть в ладоши, запеть всей жаркой кровью - и рассеется хмарь в небесах, словно отряды небесного воинства перед дерзанием колючей Звезды.

Хмурый плащ звездой разорван в небе. О блаженный Хайам, Палаточник-Тучегонитель!

Сон мой дерзостно распорот взглядом глаз твоих раскосых - Веспер Кузмина царит над горизонтом, луна четвёртого дня пересчитывает мои ресницы.

Постель моя мягка и бессонна, полна видений и прозрений. От века томительно длится вещая декабрьская ночь.

---

МОЯ ЛИЛИ МАРЛЕН

В мареве туманов,
В зареве огней
Мы с тобой встречались -
Помнишь обо мне?
Складка на брюках режет без ножа,
Звёзды серёжек тренькают, дрожа, -
Привет, Мари Элен,
Привет, Мари Элен!

Между нами яма
В тридцать с лишком лет,
Но твержу упрямо:
Лишь в тебе мой свет.
Белые снежинки в твоих волосах,
Карие смешинки в твоих глазах -
В том ты вся, Мари Элен,
В том ты, Мари Элен.

Влюблена в другого,
Третий дал дитя,
О тебе я снова
Ворожу шутя:
Благословенье лукавой судьбе:
Мне дала радоваться о тебе.
Ну и что ж, Мари Элен.
Ну что ж, Мари Элен.

Есть и что похуже,
Чем мои слова:
Ввек не стать мне мужем,
Коли я вдова.
Но - нет такой записи на лбу и в крови,
Веских нет различий в корне любви
К тебе, Мари Элен,
К тебе, Мари Элен.

Трубы заиграют
Вечерний развод,
Я тогда узнаю,
Что за гранью ждёт.
Юная Смерть со мной ляжет в постель,
Смешливый рот, кудрей буйный хмель -
Близнец Мари Элен,
Виват, Мари Элен!

---

Празднества в духе Гаспара из Тьмы

Самхейном начинается ноябрь, завершается морозным крахмалом.

Крахмала на земле так много, что весь месяц - да что там, всю осень! - можно приподнять за твёрдый кончик, будто пластрон записного денди.

Денди-фат беден: поспешая на пир, заданный Балтазаром, начищает вместо серебра мельхиор запонок и галстучной булавки и напрасно уповает съездить на лето в Гаспру, как некогда русские цари.

Цари ноября, числом трое. Дмитрием выстрелили из пушки за слишком талантливое правление, Николая спустили по ступеням подвала за совершенно бездарное, а третьим был Витовт, названый брат Кёльнского собора. Создают веками, рушат в мгновение ока.

Оку зрителя ноябрь не даёт разгуляться. Лишь три цвета царят в природе и городе: золото, ладан, смирна. Охряный, коричневый, серый. Потускневшая, словно древний металл, листва - газон, перемешанный с глиной, торчащие из него мокрые стволы, - холщовый прямоугольник неба, растянутый на подрамнике невидимых снизу крыш.

Крыши спускают до самой земли завитые, кружевные холсты снегопада.
Снегопад завершает то, что начато самхейном.


Святых и снега на земле стало так много, что алхимическое серебро того и гляди обратится в живое золото.
Золото на тяжёлые веки, ладан в чуткие ноздри, смирна для трепетных ладоней - выкуп перевозчику. Да покоятся в мире прежние короли.

Короли декабря восстают из праха, грядут в буре: Гаспар, Мельхиор, Бальтазар. Гаспар держит во рту боб - прорастить до неба. Мельхиор обвивает растущий стебель вокруг входа в вертеп. Утренняя звезда по винтовой лесенке опускается к Бальтазару, венчает посох.

Посох с навершием в виде крутого бараньего рога очерчивает в воздухе крутую мандорлу и опускается на безропотные хребты скакунов. Епископ из Мир Ликийских, в митре и подпоясан как ямщик, погоняет упряжку белоснежных и ветвисторогих оленей вперемежку с ддинношёрстыми чёрными козлами. В мешке позади облучка полно детишек, отлучённых от родного очага во имя уплаты отцовых долгов - торопись же, святой Ник, стоило бы миром возвратить их семье вкупе с честно заслуженными подарками.

Подарки иного рода уже размещены на хвойном дереве, под которым лежит Божественное Дитя - знак будущей плодовитости. Горделивый колючий фаллос, зелёное пламя фэйри! Сращенные по три вместе еловые шишки! Приблизьтесь же, чада, вместе со счастливыми отцами и матерями, и поклонитесь Дитяти, Оно же освободило вас от рабских уз и подарило новое в Духе Святом Рождение.
Рождение из прозрачности пурпурных пелен, кипени багряных облаков светила: День Всепобеждающего Солнца.

Солнца становится всё больше, день прибывает. И вот уже Новый Год на пороге. Год, когда не придётся никому из вас посыпать кудри золой и чертить на лбу пеплом мрачный крест покаяния в канун Самхейна, в предвидении Дня Всех Святых.

---

Утверждение в роли

Златые зёрна часов скользят между пальцами зыбко.
Сребряные месяцев сикли стекают скоплением дней.
Гранитные глыбы лет ворочаю с грустной улыбкой -
И крипты аркаду прочно креплю краеугольем камней.

Я воплощение храма. Тело моё - корабль с нервюрами рёбер,
Руки легли вдоль него боковыми приделами,
Багряная кровь заката плещется в витражах,
Уста пресвитерия стискивают облатку молитвы,
Губы портала держат в зубах нетленную розу.
Две башни движутся прямой дорогой к небесам.

Шелест павшей листвы внизу - каштаны и ясени парка.
Светлый призрак осеннего дня крестом осенил юдоль.
Гул колокольный шоссе подступает подобьем подарка,
И в горностае влажных снегов вступает в наш город король.

Я воплощение Дерева-Сферы. Корни внедрились в дальневосточную почву
Дельтой Амура, ствол неоглядной Сибирью возрос,
Трещиноватой, в наростах корой Алтая, Урала, Кавказа одетый,
И жидкая нефть, раскалённая медь упрямо текут по сосудам.
Перезревший плод городов хрустальным яблоком виснет на ветках,
Крона купается в Балтике. Или просто в Маркизовой Луже.

Что выступать? Косы мне вместо снега осыпало солью,
Свяла и сморщилась кожа - увы, не листва иль кора,
Без царя в голове, а в башне - мышам и мыслям раздолье,
В клетке грудной вольная птаха воркует вплоть до утра.

Отвори клетку, брось певунью в воздух и пожелай счастливого полёта.

---

GEORE

Сначала Вероника Рудольфовна настаивала, чтобы коляску принайтовали к перилам кафе: в конце-то концов знаменитыми на всё Гродно жареными пельменями можно угоститься и без отрыва от сиденья. Но внук настоял на своём: вместе с двумя официантками и распорядителем подхватил инвалидное кресло и легко перенёс по ступенькам в уютный подвал. Объяснять Станику, что она боится показать вовсе не телесную немощь, а самый натуральный ужас, баба Вера не захотела. Ну разумеется, все тут знают, что в здании при оккупации была таможня, а в таможне - помещения для допросов. Но для молодых это всё поросло быльём, а если начнёшь описывать свои личные впечатления, очень нестандартные, то как бы тебя не обвинили в немощи умственной. Ты мол, баба, тогда совсем девчонкой была - мало ли что тебе привиделось на десятом десятке.
А вот не привиделось. Просто к концу жизни стираются иллюзии зрелых лет и встаёт перед твоими глазами то, что было на самом деле. Во всей необыкновенности. И нет страха.

Город - не Гродно, а Гартен, хотя так не говорил почти никто. Улица - не Советская, а Гинденбурга. Но дом тот же самый. Положим, в сорок третьем году её, прилично одетую барышню, повели вовсе не в подвал. Один из таможенников крепко ухватил под локоток, другой, ухмыляясь, тащил добычу в потёртом кожаном саквояже.
Офицер даже навстречу встал:
- Отто фон Лах. Старший таможенный инспектор. Что там у вас на эту фройляйн, Шульц?
Тот, сделав постную мину, раскрыл сумку, вытянул наружу тряпки:
- Обнаружены двадцать упаковок табака, два литра самогона. Самогон первоклассный, местные называют его "перватш" или "гарэлик".
- Какая ерунда. Конфисковать, выдать квитанцию, наложить штраф. Сами потреблять не смейте.
- Герр штурмбанфюрер...
- Да?
Отчего-то майор направил свои очки не на говорящего, а в сторону девушки, хотя та молчала.
- Вашим служащим не полюбилось, как я чисто говорю, - сказала Вера вместо таможенника. - Сначала отчего-то решили, что я еврейка из гетто.
- А вы не еврейка.
- Их же всех выселили в Белосток. Или дальше в Треблинку, не знаю.
- И с тех пор, как сказали, вы живёте одна и нуждаетесь.
Кажется, он подслушивал разговор с расстояния в несколько километров, что отделяют рынок от таможни. Хотя все пойманные за полу незаконные торговки оправдываются одинаково. "Дурная голова", выругала себя девушка. Нет, ну надо же было в первый раз - и так бездарно попасться.
- Имя, фамилия?
- Вероника Гернгросс.
И, чуть погодя, зачем-то добавила:
- Рудольфовна.
Над чёрной оправой взлетели брови. Тонкой двойной дугой - очки будто раздвоились.
- Вот как. И под чью опёку вы приехали в город, Вероника Гернгросс? Ру-доль-фовна...
"Ну вот, сразу увидел, что не отсюда и несовершеннолетняя".
- В тридцать девятом году сюда переехали мамины друзья, а в сороковом я окончила седьмой класс. Отлично сдала выпускные экзамены и в награду решила посмотреть город.
- Друзья как раз и были евреи.
- Да. Но ведь само по себе это не грех?
Таможенник чуть скривил губы:
- Выражаетесь вы прямо как в девятнадцатом веке.
- Так говорят у нас в Энгельс... В Саратове.
- О. Фольксдойче?
Вера кивнула, но ответила более или менее решительно:
- Этническая немка. Мы в Поволжье со времён Екатерины Великой.
Вера боялась, что майор начнёт допытываться, с чего она так бедствует и почему не пользуется спецпайком. Но вместо этого он кивнул своим подчинённым - можете быть свободны.
И, оставшись в одиночестве, спросил:
- Значит, в твоей квартире нет иудеев. Адрес?
- Елинка... То есть Летзенер-штрассе, пять. Это дом.
- Да ещё и от прежних таможенников. Бывший владелец - некто Кугач. Там хоть чисто? Жить можно?
- Водопровод и электричество восстановили после падения бомбы. Насекомые заводятся от людей и тепла, когда они есть. Но да, пока там чисто.
Против ожиданий, он не выказал недовольства, напротив, рассмеялся как мальчишка. А он и в самом деле не так стар, как другие таможенники, поняла девушка. В управлении самое малое пятидесятилетние работают, а этот...
- Ты очень сдержанна, Вероника. Это от одинокой жизни, так? В твоей норке не пожелал ютиться ни один житель фатерлянда. А я вот никак не могу найти достойную квартиру с тех пор как сюда прибыл. Старики заняли всё более или менее подходящее.
- У меня нет ничего достойного герра штурмбан...
- Я пошлю посмотреть, - прервал он. - Учтите, моя фройляйн, таможня платит за аренду хозяевам здания, более ста пятидесяти рейхмарок, если не ошибаюсь. И я также, поскольку здесь ночую. Так что если поладим, ты сможешь без труда вернуть убыток. Пожалуй, с тебя даже не возьмут штрафа, напротив, возместят конфискованное. В смысле - то, за чем ты пересекала границу. Не переживай. Так здесь многие делают, верно?
Девушка с самого начала видела: в подобных диалогах многое остаётся за кадром. И убедилась в том, когда её собеседник сказал под конец:
- Я хотел бы звать тебя Ника. Это классическое имя. А ты меня - Отто. Естественно, без свидетелей.

Управление таможни имело под началом хороших мастеров. Они приехали на следующий день, укрепили брандмауэр, порушили то, что осталось от соседней половины дома, и разровняли слой битого кирпича. Осталось разве что земли насыпать и разбить клумбу, как на тюремном дворе: Вера слышала, что там прятали могилы расстрелянных, наверное, дяди и тёти Бельских тоже.
На следующий день те же люди отладили сантехнику, упаковали провод в некое подобие узкого гробика, протёрли стены и пол чем-то едким, перетряхнули мебель, оставив самую крепкую и нарядную, и выбросили немногочисленные вещи. Кстати, девушку на время ремонта отселили со всем личным барахлом в сарай, там и ночевала. Думала возмутиться от лица единственной в городе фольксдойче, но удержалась.
Всеми этими производимыми от его лица действиями Отто как бы намекнул, что и самой "Нике" желательно спрятать и оставить нежеланные контакты. "А, может быть, это всё - моя личная паранойя".
Впрочем, назад в дом её пустили, разве что настойчиво попросив вымыть как следует полы после... хм... ремонта.

Отто фон Лах явился после двенадцати, когда она уже заперлась у себя и начала задрёмывать. Деликатно постучал в дверь:
- Простите, фройляйн Ника. Вы наверное, считали, что я прибуду на следующее утро? Я велел ординарцу раздобыть пирожных и бутылку хорошего немецкого вина. На новоселье, понимаете. И если айсвайн вполне можно оставить на завтра, то выпечка будет не такой свежей.
Вера спала одетой - привыкла за эти нелёгкие годы. Только что во всём чистом, и простыня на матрасе была белейшая, хозяйская - кружевной подзор стелился по полу.
Кажется, он понял с полувзгляда.
- Завтра вам не на службу, в отличие от меня, - сказал он. - Вы перебиваетесь случайными заработками. Теперь этого и не понадобится, ручаюсь. Мой Гуго раздобыл вам и платье, уверяет, что хоть и на глаз, но впору. Гродно (так и сказал - не Гартен какой-нибудь) всегда славился портными.
Еврейскими, хотела она подумать, но даже такого себе не позволила. И так на лице все мысли отпечатались...
- Я хотел бы убедиться в том, что выбрал правильно, - добавил Отто после небольшой паузы.
Поблагодарила, взяла на руку (ну конечно, и кружевная комбинация к платью здесь же, и фильдеперсовые чулки с поясом, и туфельки), отправилась в ванную.
Чудо остаётся чудом, несмотря на грустные обстоятельства. В зеркале с потускневшей амальгамой отразилась белокурая и сероглазая красотка в роскошном синем панбархате. Немного отойдя, можно было получить полный вид: шов и стрелки на чулке стройнили ногу, туфельки с каблучком - лелеяли. Веселили, как говорила Долли Облонская, подруга школьных лет.
За внезапным ужином Отто ловко выдернул пробку - а уж если вино раскупорено, приходится его пить. Пока пригубливали - всё распространялся перед "Никой", до чего вино редкое, виноград собирают побитый заморозками, вес в инее, чтобы стал слаще. Гуго сервировал кушанья - именно кушанья, не еду: породистая колбаса и хлеб тончайшими ломтиками, два сорта сыра, пирожные на плоском блюде. А вот кофе не было.
И когда, уже ближе к утру, кавалер подхватил сильно захмелевшую даму на руки и упал вместе с ней на ту самую простынь с подзором, это было словно так и надо. Сильные, требовательные руки снимали платье, как кожуру с апельсина, рвали сиротское бельё, с того ей вмиг стало душно, тошно и абсолютно всё равно...
А когда некий раскалённый штырь внедрился ей между ног и стал, поворачиваясь, ходить взад-вперёд, она даже не поняла. Только закусила губу, чтобы не орать, когда её рвали на части бешеными лошадьми.
...Отто приподнялся, бессмысленно глядя на кровавые разводы и потёки внизу:
- Ты что - чистая девушка? Боги Вальгаллы, я думал - шлюха, которая держит себя недотрогой. Да сколько же тебе лет?
Наверное, от мук в голове у неё чуть прояснилось. Ответила:
- Семнадцать. У вас что - нет такого в бумагах?
- Мы не боги, чтобы всё фиксировать. Чёрт, я ведь хотел прикрыть соотечественницу, чтобы не пошла по рукам. Этот поганый шнапс, самодельное курево. Позорящие контакты. Жизнь непонятно на какие средства и в непонятной развалюхе.
Вера еле удержалась, чтобы не кивнуть на соседа по улице: признан благонадёжным, в больших летах, и подкармливает не её одну. В том-то и дело, что не одну. Хотя на самом деле не так питает, сколько укрывает, было дело - она сама добывала и пищу, и лекарства. Но - "контакты"? Отто ведь не зря обмолвился?
Ответила уклончиво:
- До недавних пор мне хватало на обмен. После знакомых не всё забрали и конфисковали.
- То есть ты пользовалась своей национальностью?
- Получается, что да. Немного.
- Фройляйн - очень гордый человек, - заметил Отто с какой-то буквально величественной интонацией. - И не оставляет старому холостяку никакого выхода, кроме как предложить ей руку и всё достояние.
- Что вы... - пролепетала она, пытаясь укрыться в одеялах, в скомканной сорочке. - Нельзя ведь по закону.
- Я завтра же пошлю письмо матушке. Она живёт в Дрездене - славный тихий город, почти такой же красивый, как Гродно. Союзникам нечего обстреливать, в отличие от Берлина и Гамбурга. Без согласия моей муттер ничего не стану предпринимать. Родители же самой фройляйн...
И тут Вера сказала такое, чего не ожидала от себя:
- Их вместе со всеми нашими немцами выслали в первые же дни войны. Кажется, в Казахстан.
Отто рассмеялся:
- А вы не думаете, что это деза берлинского производства? Грязной воды пропаганда?
Говоря так, он машинально цеплял на переносицу очки - совершенно гиммлеровские по виду. "Тоже намёк. Хотя главный враль, по слухам, Геббельс. А московских газет мы тут и вовсе не получаем даже в клочках и Левитана не слушаем".
- То не деза, герр штурмбанфюрер. То записка от моей личной муттерхен, - коротко ответила она.
В том, что такие бумажки пересекали границу, не было ничего особо криминального - та же контрабанда. И куда как похвальней, потому что чернит советскую власть.
Тут её собеседник справился и с проушинами, и, очевидно, с темпераментом. Поднялся с места:
- Я бы очень желал обоюдно перейти с фройляйн на "ты", потому что она с этого дня - моя невеста. И будет спать не здесь, но в куда лучшей комнате на отдельной кровати.
И прибавил отчего-то:
- Говорят, что на русском Востоке иное законодательство - браки можно заключать с шестнадцати лет. И что там уже устраивают лагеря для военнопленных - начиная с разгрома армии Паулюса.
- Но они ведь все погибли, - ответила она. - В котле.
- В той же мере, как твои родители, - пожал он плечами. - Не стоит повторять каннибальские шуточки.
Вера так и не поняла, ни в тот день, ни до самого конца, иронизирует Отто или говорит без затей: и о чём знает, а о чём даже не догадывается. Всякий раз на донышке их отношений оставалось недосказанное, некий странный осадок.
Такой же непонятный для неё, как аббревиатура, вырезанная утром на кирпиче дома: GEORE 1961. У соседа уже год как стояло GEORE 1438. Знак чистоты, благонадёжности и того, что в помещении живут завоеватели.
Однако слово своё фон Лах держал, не обращая внимания, нравится это Веронике или нет. Вёл себя чинно, как с нареченной, даже в постель к ней не забирался. Зато каждый свободный вечер заставлял наряжаться в один из краденых нарядов и выводил на прогулку, поддерживая за локоток левой рукой - предъявлял городу свою новую собственность. Ординарец на всякий случай нёс за ними шинель и тёплый шерстяной жакет - весна была ранняя, тёплая. Взгляды многих останавливались на этой паре: хрупкая, словно белёсая девушка и очкастый пожилой одёр чистейших прусских (или там не прусских) кровей. Так с грустью иронизировала Вера в душе.

Маршрут их не отличался разнообразием, хоть и был довольно-таки путаным: с Летзенер-штрассе на Гитлерштрассе, мимо Старого Парка и наполовину разрушенного деревянного домика почитаемой всеми в городе писательницы. Вокзал, который разбомбили в то воскресенье самым первым, разглядеть и не пробовали: секретный объект. Потом оба поднимались до места работы кавалера, огибали площадь, захватывая Кёнигсбергштрассе и оставляя впереди двуглавый костёл Франциска Ксаверия. Возвращались мимо изящного монастыря бригиток. Иногда Вероника бросала краткий взгляд на пожарную каланчу и величественную руину синагоги. Еврейское гетто вокруг последней уже с год как очистили, только по-прежнему на бывших его улицах сновали люди в форме с двуногими ищейками из местных. Говорили, что в подвалах ещё прячутся, за каждую иудейскую душу обещали хорошие марки. Вопиющих развалин по пути не встречалось: город, как и дом Вероники, успел кое-как залатать нанесенные бомбёжками раны и несмотря ни на что, был трепетно красив.
Но как ни крутил, ни плутал Отто фон Лах, как бы стараясь врисовать свою даму в город, впечатать во все попадающиеся навстречу глаза, - вершиной путешествия была знаменитая фара Витовта. Огромный неф с закруглённой кормой, прямые, с мощными вертикальными выемами, борта, ростральная колокольня вместо вырезанной фигуры божества - всё в ней напоминало диковинный корабль. В ней не было прихотливости, обычной для храма, время слущило с неё все изыски, оставив голую основу. Вере она казалась подобной городу и её здешней обители. Все три составляли тождество: старинный особнячок - костёл - Гродно. Все три горели и возрождались до бесконечности, меняли форму и материал (дерево, кирпич, камень), прирастали и умалялись.
Фон Лаху фара тоже нравилась, он даже объяснил Веронике происхождение слова: фарре на их общем с Отто языке означало церковный приход. Можно подумать, она сама не догадывалась...
Тогда девушка с лёгким раздражением ответила:
- Вот ты кто - протестант или католик? Или в тысячелетнем рейхе веру в бога насовсем отменили? Если я захочу с тобой венчаться, то прямо здесь. У готического алтаря в средокрестии.
Полная чепуха, особенно насчёт формы здания, и означала лишь "никогда", Но он принял это серьёзно: а серьёзным был и вообще до занудства.
Вероника была тоже по преимуществу невозмутимой. Словно покойник.
Даже не смела выразить беспокойство, когда сосед, дядюшка Наумюк, немо покачал головой на вопрос об Ионе. Вроде как нет и не было никого в потайном чулане, и не ходи, девочка, к нам с расспросами. Жильца немецкого потревожишь.
После того как отметился на улицах, Отто стал забредать с нею в холмы и парки. Вернее, на крутые, без лестниц, травянистые склоны и заросшие дубами пустыри, как тот, что остался на месте Нового Замка, на берега большой и малой рек.
Тут началось новое испытание. Спутник Вероники ринулся в откровенности: давал секреты сомнительного качества в обмен на её грошовые тайны? Подкупал грязноватыми параллелями?
- Что тот тиран, что этот, - вздохнул однажды. - Если не поняла, в древнегреческом смысле. Ненаследственный владыка. Наш фюрер обещал германскому народу вечный рейх. Ваш Сталин сотворил единую и великую Россию.
Вероника молчала.
- У нас - евреи, которые подгребли под себя всё золото Нибелунгов.
"Проклятое, - сказала сама себе. - Мама прятала партитуры Вагнера, оттого я знаю. Но понимаешь ли ты, что сейчас сказал?"
- ...Цыгане без родины и корней. У вас - калмыки, ингуши, чеченцы, корейцы, лица немецкой национальности. Есть различие?
Тут она не выдержала:
- Сталин такое приказал на время войны. И не убил - переместил.
- В места отдалённые, - это прозвучало на ломаном русском. - Ника, ты считаешь одно притеснение нации лучше другого? Уж для чего-чего, а для геноцида всегда отыщется предлог.
Кажется, Отто употребил иное слово - геноцид изобрели, когда Вероника давно уже стала взрослой.
Обескураживал, то есть лишал остатков куража, он её всё чаще и больше.
Говорил:
- Фюрер в кругу близких выражает недовольство своей дщерью. Германская нация, считает он, недостойна великой судьбы, что он ей уготовил, - так пусть она сгинет. Союзники обрушивают на нашу землю мегатонна за мегатонной, а он укрыт в безопасном Логове Волка. Подземный бункер.
- Не надо меня провоцировать, - возразила Вероника. - Ты, собственно, не боишься, что предам?
- А хоть бы и предала. Хотя кто ж тебе поверит?
И, похоже в отместку, добавил.
- Твоего секретного иудея мы арестовали на улице. Что там ему понадобилось - неясно. Сбежал и, по-моему, теперь в партизанском отряде. Чисто еврейском: ты знаешь, что его соплеменников в другие не берут?
- Зачем ты его отпустил?
- Что, не надо было? Да чтобы на тебя, глупую, не легло клеймо. Через того старого господина - тоже. Слишком ты жалостлива по малолетству. Хотя, надо сказать, скрипач из парня выйдет хороший. Традиционный промысел, верно?

В общем, в словах и поступках Отто имелось так много странного, что легче было поверить ему, чем нет. Держал свою Нику он прочно - и не одним шантажом, не одной непрестанной пикировкой. Загадочностью - вот чем, на самом деле.
И хотя ненависть к фашисту плотным неповоротливым комом стояла у девушки в желудке, метастазами извергалась в сердце и мозг, было её так много, что на долю спутника почти не оставалось.
А в дополнение ко всему она раздвоилась. Вера попусту негодовала, благородные порывы сотрясали тонкое девичье тело: в городе остались одни старинные камни, людей - едва ли половина от прежнего, все иудеи стали чёрным дымом, а ведь до войны, ещё точнее - до тридцать девятого года почти каждый второй был гражданином синагоги. И вообще унижение следует за унижением, хоть бы в партизаны сбежать. Юные годы не помеха - но для чего? Для смерти, утверждала вторая часть имени. Как те юные еврейские мальчики и девочки, которые и в гетто хотели воевать с фашистами. И были убиты.
Только вот Ника... Что было Вере делать с Никой? Что могла она сама?

Началось лето. Отто всё чаще приходил из своей конторы пьяный, и наносило от него уж не благородным вином, а грубой деревенской выпивкой. Ни для кого не было секретом, что его управление было второй половиной гестапо: именно таможенники вели учёт беглецам, руководили их отловом и допросами. Ника с ним за столом не сидела - помогала ординарцу приводить в порядок пол и ковёр, протрезвлять самого хозяина. Как ни странно, зарок по отношению к ней он соблюдал неукоснительно. Верно, что ли говорят, что спиртное дразнит желания, но губит возможности?
Только однажды ближе к вечеру, когда Гуго отправился добывать выпивку, опохмел или закуску, - Отто приподнял голову с подушки и почти трезвым голосом сказал:
- Ника. Я не хотел говорить раньше совсем, а при других людях сейчас. Подойди.
Она послушалась. Его кровать была старинная, даже не кровать - софа или кушетка, вся мягкая, лазурный велюр, с изножьем и широким подголовником. И вот на этой нарядной синеве - бледный, как снятое молоко, профиль. Взгляд, уставленный в потолок.
- Я вот что должен...
Он чуть запнулся, но сумел продолжить очень твёрдо:
- Меня сюда сослали за дружбу с такой девушкой Мисси. Из нашего Министерства иностранных дел, полиглот, русская эмигрантка. Мария Васильчикова. То есть ничего страшного - просто круг юных шалопаев, в котором я был старшим. Теперь она в подчинении Адама фон Тротта. Солнечное дитя. В ней всегда было нечто, позволяющее парить высоко-высоко над всем и вся. Она привязана ко всему русскому, но для неё не существует генетического понятия "немцы", "великороссы", "союзники". Для неё существуют только люди. Порядочные и достойные уважения - и непорядочные, уважения недостойные. Я был из первых. Пока я говорю тебе то, что известно всем немцам в Гродно. Теперь включая и тебя саму.
Повернул голову в её сторону:
- Я хотел таким и остаться по мере сил. Не получилось, да...А вот теперь то, что я хотел спрятать. Меня не сослали, а отослали. Решили, что вдали от Берлина и Вольфшанце я буду полезен делу, а, может быть, хотели уберечь от его последствий. До конца не понимаю. Само дело, по крайней мере, идёт к завершению. Те два имени, которые я назвал, оттого не стоит повторять. Либо слава, либо гибель. Мне удалось написать не одной маме, но и Мисси - о тебе, как моей сердечной помощнице. Я даже зашифровал на всякий случай, но она поймёт. Наш озорной жаргон, словечки золотой молодёжи, да.
Ника не понимала этой околесицы - он это видел.
- Мы тут, можно сказать, спим, а русские наступают, - сказал Отто куда решительней. - А мои друзья готовят большой заговор против главного шефа. Тебе будет трудно при русских, если уцелеешь. Таких подружек вы зовёте "немецкими овчарками", я знаю. Во Франции их стригут наголо, если поймают. Но если ты отсюда выберешься, а мои друзья победят - тебе будет хорошо с ними. В любом случае, надеюсь, тебя найдётся кому принять на моей родине.
Он употребил слово хаймат, а не более жёсткое фатерлянд. И отчего-то прибавил:
- Не мсти мне за того мальчика, Иону. Он в такой безопасности, какой захочет сам. Ты его любила?
- Нет, - ответила она. Неожиданно на внезапный вопрос. Долговязый застенчивый юнец, жутко талантливый, вызывал у неё отчётливо материнские чувства. В точности как у тетушки Эсфирь.
И поняла, что ответить надо совершенно иначе.

...На сей раз всё развивалось нежно, неторопливо и с лёгкой печалью, как тема для скрипки. Губы скользили по губам и всему телу, для пальцев не было тайн, а глаза, даже открывшись, не различали обликов. Никто не побеспокоил их ночью, и они спали до рассвета.
В полумраке Ника повернулась к своему любовнику - и негромко вскрикнула. Лицо, линии которого были безупречны и благородны, сильные плечи над простынёй, рука под затылком, другая, рядом с нею, повёрнута ладонью кверху. Нездешний покой в позе и чертах, мраморная кожа...
"Я сплю рядом с греческим памятником, - подумала она спросонья. - Или надгробием". Решила было, что ей привиделось, и снова задремала. Ещё не раз открывала глаза, чтобы убедиться - но юный полубог никуда не уходил до того мига, когда солнце заиграло на веках и занавесях.

Кажется, она продолжала спать, когда появился ординарец, когда Отто срочно вызвали на работу. И все остальные дни напролёт. И в тот день, когда все заговорили о том, что русские на подходе и Гродно собираются уничтожить почти весь. И тогда, когда он поднял невесту ещё в кромешной темноте и сказал:
- Одевайся потеплее. Мы снова идём на прогулку.
Сам проверил все петли и пуговицы - зачем, ночь стояла тёплая! И сказал странное:
- Тебе, возможно, придётся себя защищать. Сумеешь справиться с "вальтером"? Держи. Не бойся, он на предохранителе.
Достал свой из кобуры, втиснул ей в руку и прижал всеми своими пальцами:
- Это P 38. Спуск у него плавный, отдача небольшая по сравнению с мощью. Ну, вот именно этот - не для тебя, конечно...
Она снова не поняла, похоже, но ответила:
- Такое вообще не для меня.
Мужчина удовлетворённо рассмеялся, вернул оружие обратно:
- Да уж, Ника, напрасно я это затеял. Вот тебе куда более подходящее.
И протянул игрушечный с виду револьвер:
- Фонарик-динамка. Пока жмёшь - светит. Тебе пригодится туда, куда мы идём.
- Отто, а зачем нам куда-то идти?
- Ты ведь не хочешь видеть, как взрывают и бомбят твой город? - ответил он вопросом на вопрос. Вручил ей ещё и мешок, угловатый и довольно тяжёлый, сам вскинул на плечо огромный замусоленный рюкзак.
Непонятно как, но Вероника сразу догадалась, куда они двинутся. К фаре Витовта. Оба почти бежали по улицам, где не светили даже июльские звёзды, пока не выросла прямо перед ними громада костёла. Мужчина повозился у боковой двери - кажется, ведущей в ризницу. Отворил:
- Хорошо. Теперь выйти в неф - и под хоры, там крипта.
У него оказался фонарик на батарейках, которым действовал так же ловко, как до того ломиком. Ника даже хихикнула над неожиданным сравнением, но тут же перестала.
Внизу пахло сыростью и могильной землёй. Глыбы старинных гробниц окружали обоих.
- Сон, - проговорила Вероника, - такой сон.
- О чём ты?
Она рассказала.
- Мне тоже кое-что сегодня виделось, - ответил Отто. - Говорят, в первую по-настоящему брачную ночь молодых посещают вещие видения. Хотя я не верю - и ты не верь.
Он замялся.
- Понимаешь, мои друзья собирались начать примерно через неделю. Взорвать бомбу прямо в бункере. У них и раньше получалось похожее, но на этот раз дичь куда крупнее.
- Сам Гитлер. Верно? - прошептала она.
- Да, только я видел его живым, и он любовался фильмом. О том, как моих друзей вешают на стальной струне, чтобы мучились дольше. Это было мерзко и сделало меня пустым.
- Это не будущее, - так же тихо ответила девушка. - Просто картинка такая. Продолжение того, о чём ты уже знаешь.
Отто улыбнулся в темноте.
- Да ладно.
Осветил вертикальную плиту за одним из саркофагов.
- Стефан Баторий. Или его тень. Надеюсь, мы её не потревожим.
Плита отодвинулась со скрипом - будто от звука его голоса.
- Иди туда. И не бойся - я все уже проверил, разметил даже. Главный ход ведёт к тюрьме, хотя есть и боковые. К берегу Нёмана и Коложе, например.
Вручил Нике рюкзак:
- Консервы, вода, посуда, одеяла, бензиновая зажигалка. Дрова и печь уже имеются. Даже факелы. В скаутские походы ходила? Ах, в пионерские, конечно. Вот и представь похожее. Гул войны здесь слышен, земля хорошо передаёт звуки. Когда затихнет - выходи, но не назад, а вперёд. Я тут закрою.
Чуть помедлил:
- Знаешь, на кладбище в навозной яме прячутся евреи, целая семья. Им куда хуже приходилось, чем будет моей невесте, но они, можно сказать, уже выжили.
И ещё через паузу:
- Не отвечай, пока не спросят. Не говори, пока не узнаешь, о чём и как надо. Документы у тебя хорошие. Прощай, моя Победа.

В темноте время измеряется твоей усталостью. Низкие своды и разветвлённые коридоры, пол под ногами, то земляной и влажный, то кирпичный и сухой. Центр мироздания, куда возвращаешься всякий раз, - печь с надписью "сделано во Франции". Об неё можно греться, на чугунной плите даже кипятить хорошую воду из бутылей и готовить, Плохая вода сочится по стенам, ритмично капает. Клепсидра.
А ещё время меряют сотрясениями земли.

Когда Вероника рискнула выйти наружу в каком-то дохлом скверике, засыпанном осколками кирпичей, её почти сразу задержали наши. Очень дружелюбно - просто вид у неё был слишком замученный и голодный, вот и решили справиться, отчего.
В комендатуре, где ей предложили чаю с баранками, Вера узнала о себе много нового. В том числе, что она активно сотрудничала с партизанским отрядом имени Реблёва Пражского (что за странное название, подумала Вероника) и выполняла разнообразные поручения. Например, переправила на освобождённые территории несколько десятков лиц белорусской и еврейской национальности. Последним поручением было - уничтожить одного из палачей, штурмбаннфюрера Отто фон...
Тут она ослепла и оглохла, но, по счастью, не упала в обморок. Хотя слабость легко списали на голод и беременность.
- Небольшая, и месяца нету, - констатировала вызванная в кабинет медсестра. - У меня глаз намётанный.
Несмотря на это, Вера попросила, отчего они так уверены - не в её состоянии, вовсе нет.
- Пальчики ваши, - пояснил энкеведешник. - На том пистолете, которым этот дурной Отто как бы застрелился. Не верите - можно ещё сличить. Немцы удивительно пунктуальны: над головой само небо рушится, а они проводят дознание и ещё наводят тень на плетень.
Сам посмеялся над случайным каламбуром.
- Так что вам нечего бояться, милая дамочка. Документ немецкий мы вам сменим на отечественный, а вот представить к медали будет, правду говоря, затруднительно. Вы же не по заданию работали и фамилия у вас такая... ненастоящая, что ли.
- Извините, сегодня какое число? - перебила его девушка.
- Двадцать восьмое июля.
- Его уже похоронили?
- Кого?
Но Вера уже вполне опомнилась.

Она разгребала завалы и восстанавливала Гродно. С удивлением и радостью убедилась в том, что Великая Фара высится невредимо, только черепица с крутой крыши пооблетала.
Весть о неудаче однорукого фон Штауфенберга передавали по радио. Тому самому, что всегда пряталось у деда Андрея в каморке. О Марии Васильчиковой там не было сказано ни слова, но её начальник и прочие заговорщики погибли в точности так же, как предсказывал Отто.
Еще Вероника поняла, что и в Саратов, и в другие большие города ей дорога закрыта. Как и в Дрезден, который стёрли почти дочиста вместе с мамой Отто: ходу туда не было и подавно. Хоть и советская зона, и ГДР, и восстановлено. Хорошо хоть на "Сикстинскую мадонну" Вера съездила полюбоваться в пятьдесят пятом.
Жила она хоть не в столице, но не так уж далеко от неё. В небольшом подмосковном посёлке под названием Салтыковка жили друзья покойных родителей по Семипалатинску. Вольф Германович и Анна Филаретовна Рихтеры не были, конечно, родичами знаменитого пианиста, но какое-то время Вера жила в одной из комнат вместе с их дочерью Леночкой, годом себя старше и удивительно талантливой в смысле фортепиано. Наперекор родительскому роялю она в конце концов выбрала виолончель, и с шести утра до двенадцати ночи дом сотрясался от великолепной музыки.
Наверное, оттого и собственная дочь Веры Аночка потянулась к скрипке. А вот Станислав и Нильс, Нилька, её собственные мальчишки и внуки Вероники, стали много позже один математиком, как бабушка, другой, в полном соответствии с именем, атомным физиком. Все трое не такие уж таланты, но каждый на своём месте.
В шестьдесят первом году Фару Витовта подорвали в рамках кампании по борьбе с религиозными суевериями. Это прошло незамеченным всеми, помимо гродненцев, настоящих и бывших.
В семьдесят шестом году смертельно больная Мисси, уже тогда мировая знаменитость, гостила в Ленинграде, городе своей молодости. Веронике удалось перекинуться с ней буквально двумя словами.
После того, как в девятьсот девяностом сокрушили Берлинскую стену, Вероника Рудольфовна побывала на исторической родине. Но через полгода вернулась: родственники-то нашлись, да сказали примерно то же, что тогда Отто. Язык позапрошлого века, психология типичной старой "осси", если не какая похуже.
Но в Гродно Вероника осмелилась вернуться только сейчас. Когда Станик, Станислав почти силком загрузил её на заднее сиденье "фольксвагена амарёк", маму Аню - на переднее, коляску в полном сборе - назад. И тронулся без дальнейших проволочек. Подумаешь, Беларусь, мы и Парижу не удивимся!

Город стал неузнаваем - словно вырос подобно широколистому дереву. Подслеповатые глаза с неким трудом различали силуэт, вечно скрытый под наслоениями праха и вечно цветущий. Словно прорезалось иное зрение - иногда это ужасало, иногда обескураживало, но чаще выбивало слёзы восторга.
Пикап они оставили у знакомых, где и жили, - прабабуся пожелала кататься на своих колёсах, тем более какие уж тут расстояния. Весь Старый город пешком пройти можно. Особенно если внук за ручками экипажа стоит.
Всё-таки было в городском пейзаже нечто удивительное: двоился, троился, хитрил, переливался незнакомыми красками.
И что - ошиблись они все? "Деза", вспомнила Вероника словечко. Вовсе древнюю фару не снесли. Высится себе на площади напротив новой.
- Стани, её успели построить заново? Разговоры по инету такие шли, - невнятно пробормотала старая женщина.
- Баб, тебе плохо стало, что ум за разум заехал? - внук наклонился к её плечу, поправил косынку. - Кого - её? Жарко тебе, наверное, тридцать градусов в тени.
Она было хотела сказать, что нет, разве что теста переела. Еще драники эти с утра наумюковские... или наумючные?
Но фара затмила все слова и мысли. Она, как и всё, была вся в радугах и доставала до самого неба. В высоченных окнах горели витражи, на крыше, в том месте, где находился алтарь, вспухало подобие мыльного пузыря из жидкого золота. Стены были чисто белые, от них даже под веками защипало. А вот надпись над порталом - чёрная и всё равно сияла альпийским лугом. Сначала Ника прочла только прописные буквы:

G E O R E
Потом удалось ухватить и строчные - потихоньку, понемногу.

Gott. Entschuldigt. Ohne. Reiche. Erklãrungen.

Gott entschuldigt ohne reiche Erklãrungen.
- Ой. Что-то мне кажется, в тех фашистских буковках такого не было.
- Баба Вера, да что с тобой? - еле донёсся до неё голос. - Глянь на меня, бабуль, ну же?
- Поняла, - сказала она или только думала, что сказала. - Господь прощает без долгих объяснений. Вот что это значит, майн либер Отто.
- Баб, ты хоть прямо сейчас не помирай!
Она хотела возразить, что вовсе она не умирает и не собирается даже. Ещё чего!
Но тут услышала так явственно, будто голос зазвучал во всём юном теле:
- А теперь мы, наконец, можем повенчаться, моя Победа?