МАРТОВСКОЕ НАВАЖДЕНИЕ

Падает лепкий снег, все рубцует следы,
Как лепестки живой весенней метели.
Мне с тобой говорить - что звезде до звезды
И словно марту дозваться апреля.

Солнце яблочный свет пролило через мглу,
Это месяца блеск нам вряд ли заменит.
В день паденья комет танцевать на балу -
Что разбрызгивать вширь искры знамений.

Россыпи зимних астр тают в земной крови,
Хрупает под ногой лёд леденцами.
Нам не след рифмовать огонь нашей любви,
Ни развернуть над миром рыжее знамя.

---

ДРАКОНИЙ ЛАРЕЦ

Камин в здании напоминал скорее очаг, чем первобытное кострище: ни обугленных брёвен, над которыми при надобности можно было бы подвесить на вертеле матёрого кабана, ни пламени от края до края. Внутри бронзовой решётки, замкнутой кольцом наподобие короны, хватило места лишь для охапки поленьев, впрочем, довольно солидной. Высокий столб рыжего огня поднимается ныне оттуда к сводам обширной ниши и, прежде чем погрузиться в дымоход, бросает блики на стены, выложенные глазурованным кирпичом. Красота и опасность...
У самого огня сидят двое. В кресле с овальной спинкой, похожей на отогнутый наружу лепесток розы, и гнутыми ножками, привставшими на медные копытца, живописно развалился старик. Он как две капли воды напоминает аллегорическое изображение Зимы, сделанное Боровиковским, то же автопортрет самого художника: кудрявая голова, борода в обильных кольцах - голубоватые, как луна за стрельчатым окном, седины. Одна рука протянута к огню, другая обвивает талию нимфы, присевшей на бархатный подлокотник и в свою очередь обвившей морщинистую шею гибкими пальчиками.
На этом штрихе кончается сходство с картиной. На этом создании женского пола прерывается вообще вся цепочка подобий.
Ибо великий галантный век с его изысканностью явно осёкся на самой нимфе, которую весьма трудно именовать так даже в переносном смысле и даже будучи сильно под хмельком.
Это девочка-подросток лет тринадцати, чернявая, длинноносая, вёрткая. Вихры на голове будто обкорнали топором, локти и коленки остры как иглы, формы щуплой фигуры не проявились, кисти рук и ступни ног несоразмерно велики по сравнению с остальным телом. Зато в глазах отражаются попеременно пламя камина и лунный свет.
- Не шмыгай, Алатиэль, - говорит старец. - Мне трудно тебя удерживать.
- У меня нос чистый, дедуля, - свободной рукой девочка вытягивает из грудного кармашка платок размером с поле для крикета и торжествующе потрясает им.
На поле явно состоялось не одно сражение, причём кровавое.
- Я имел в виду...хм... тыловую часть, - отвечает дед в духе этого зрелища.
- Задница тоже не шмыгает, - смеётся внучка. - Она ёрзает, как курица на насесте.
- Позвать, чтобы принесли второе кресло?
- Но ты же не захочешь рассказывать при слугах! Не увёртывайся, дед, сегодня это у тебя не пройдёт. Полнолуние, да ещё накануне Дня Побеждающего Солнца...
- Ну, разумеется. Самая лучшая ночь для посвящения в семейные тайны. К сожалению, все они имеют смысл для первенцев мужеского полу, а ты у твоих родителей единственная дочь. Ладно, не думаю, чтобы с того случился большой вред. Слушай.
Мы - род не так чтобы знатный, но славный и старинный. И вот с моим, если правильно помню, собственным прапрадедом случилась некая история.
- Прапра? Ты в самом деле такой древний, дед?
В самом деле, степень родства обоих выражалась словом, какое - трудно было даже произнести без запинки. А уж помнить - тем более.
- Ох, древний. Как и положено основателю родового гнезда. Ну, этот мой предшественник увидел как-то в осеннее ненастье женщину, которая промокла насквозь, так что с концов обеих растрёпанных кос стекали ручьи воды и вились ей вослед, точно живые. Подол платья был забрызган грязью, лицо скрыто за мокрыми прядями, но глаза светились сквозь эту пелену, точно юные звёзды. И потягивало от неё дерниной и болотом.
Вот и говорит ей юнец со всей учтивостью - а был бы постарше, так и глянуть побоялся:
- Куда путь держишь, девушка, в этакую непогоду? Или хозяев рассердила, или родичи прогневались и из дому выгнали? Зашла бы ко мне переждать, пока чуток развидняется.
Ответила ему женщина:
- Не выгнали меня - напротив, удержать хотели. Сама ушла. Знатного я рода, озёрного да речного. И не такого захудалого и беспамятного, как твой собственный. Трёх сыновей родила я супругу, один другого краше, хоть и отмечены были кто алым родимым пятном на щеке, кто сухой рукою, кто яростным нравом. Но не мешало им это быть любимыми. Три гранитных замка по слову моему для него возросли: крепко стоять им на земле до тех пор, пока не падёт на камень слезинка невинно обиженного младенца или слово ложной клятвы. И положила я на мужа моего дорогого зарок, что не должен он за мной подсматривать, когда я по субботам запираюсь, чтобы в бане вымыться. А он подсмотрел.
_ Что же увидел он в ту субботу злосчастную? - спросил юноша.
- Ниже пояса у меня делается как бы двойной русалочий хвост, - ответила женщина. - Древнее то проклятие, а легло на меня оттого, что захотела я вольно ходить по сухой земле и цветы в венки заплетать.
- Диковинно всё это, - сказал парень. - Но слова моего не возьму назад. Живу я один и сам себе хозяин, потому как родители мои померли, а старшие братья нанялись на военную службу.
Привёл он женщину к себе в камору. И пережидала она там дождь, град, снег и слякоть до тех пор, пока не настала ей пора родить четвёртого младенца.
И была то прекрасная черноволосая и зеленоглазая девочка, только самые ступни у неё были плоские и покрытые как бы мелкими рыбьими чешуйками.
Тогда сказала женщина:
- Вот уж и лето скоро, и настаёт мне время снова ходить по траве и собирать цветы, а тебе - грустить обо мне. Дочь мою тебе оставлю: женись на славной девушке и роди с ней сына - погодка моей красавице. Будет у них много детей и внуков. Это первая моя плата за твою услугу - не так награда, как обуза. Но есть и второй подарок, тоже с хитростью, как всё у меня. В дочери - тело моё, в шкатулке - моя душа.
- Так они с тем пареьком не слюбились? - спрашивает Алатиэль. - Девочка была от прежнего мужчины?
- Умна ты не по возрасту, внука - вот что я тебе скажу.
- Это ты, дед, здесь внутри стен засиделся, - снова смеётся девочка. - Современности не понимаешь. Так что там идёт вторым номером?
- Вот что. Когда очередной сын-первенец становится на пороге взрослости, он непременно находит в укромном углу, там, где раньше ничего подобного не замечали, а, может статься, и не было, старинную краснолаковую шкатулку. Знаешь, похожую на те, которые китайцы покрывают камедью слой за слоем в течение десятков или даже сотен лет, а потом вырезают глубокий рельеф. Глубокий и своей символичностью, не только объёмом.
- Дед, ты не боишься, что я заскучаю и удеру от твоих дремучих рассуждений?
- А кто напросился на поучение? Терпи. Так вот. Говорят, что и сам ларчик меняется с виду: крышка то квадратная, то шестигранная, то овальная, то круглая, как у дамской пудреницы с пуховкой внутри. Но это одна и та же шкатулка с изображённым на ней рогатым императорским драконом. И внутри неё одна и та же тварь - если отрок вообще осмелится откинуть или отвернуть крышку. Крошечная живая змейка, зелёная как трава.
-Ах, я знала, знала!
- Что - знала? - старец глянул на неё исподлобья, притворяясь рассерженным.
- Что произойдёт чудо.
- Слыхала от кого-то из старших? Всего они не ведают, а если и ведают - не говорят. Так вот, во рту у неё будет крошечная золотая игрушка. И если поспеть её выхватить, пока змейка не скроется....
- То что, дед?
- Сначала они все боялись. Семья прозябала в нужде, несмотря на двойную знатность рода: клочок земли, пожалованный дальнему предку в качестве пластыря на боевые раны, халупа, нисколько не похожая на горделивый замок из легенд, парочка вассалов, которые выглядели в точности так же, как сюзерен. Потом в одночасье переменилось всё. Юнец исхитрился, цапнул золотую монетку изо рта змеи - а сама она скрылась в каком-то заплесневелом углу. Монетка же выросла и стала множиться сама по себе.
- Неразменный грош?
- Скорее - неразменный флорин или там дублон. К совершеннолетию первенца, то есть к шестнадцати годам, семья смогла скупить все земли в округе. После мятежа, жестоко подавленного королём, они пустовали - отчего же не пожаловать их верному слуге и заодно не пополнить казну, изрядно опустошённую войной. Тогда и воздвигся, будто сам по себе, замок Шастель-нуар, сложенный из местного камня, чёрного с синей искрой, и возвышавшийся на холме, опоясанном рекой. Шли слухи об уцелевших тамплиерах, катарах, ордене Христа... пустое, как все эти сказки.
- И замок стоит пустой. Стены обрушены, тайные ходы и подземелья замурованы...
- Не жалуйся. Тебе что - игрушек твоих не хватает?
- Становится маловато, и правда.
- Ничем не могу помочь. Но вот послушай: потомок этого сына и сам первый сын увидел, что змейка уносит во рту крошечное золотое яблочко на черенке. Яблочко в форме сердца - сладкий Адамов грех. И тоже попользовался.
- Кажется, даже проглотил с перепугу. Потому что рептилия в единый миг раздулась до невероятных размеров и обратилась сущим страшилищем с янтарными глазами, в чешуях из чистого изумруда и малахита.
- Это кто из них тебе поведал в таких возвышенных выражениях? Мать или кормилица?
- Стах Завитушка, мы с ним вместе глыбу ворочали...играли, в общем, в рыцари-разбойники.
- А-а. Его батюшка ведь тоже из тех самых, кавалерских... Словом, тот твой предок, выросши, стал волочиться за всеми юбками в замке и его в ту пору вельми обширных окрестностях. А поскольку был красавец, задира и клинок его в ножнах не залёживался, выскакивал по первому...хм...слову, то дикой поросли повырастало на всех его путях без счёта.
- Сташек симпатичный и умница. Папа говорит - с большой охотой в своё дело возьмёт и до того оплатит все университеты.
- Первому верю, второму - не очень. Твой почтенный родитель из хитрецов, чтобы не сказать - первейший на свете проныра. Видишь ли, у третьей по счёту змейки, приобретшей известность... Собственно, я ведь говорил, что это по существу одна и та же, или нет? Вроде да...Так вот у неё вмиг отросли ножки, как у ящерицы. Ровно двенадцать пар.
- О-о, как много. И она удрала от мальчика невредимой?
- Как же. Не для того их обоих на свет родили. Парень ухватил зверюшку поперёк животика - она и отбросила ноги вместе со всей оболочкой.
- Говорят, надел на себя. Как ухитрился-то?
- Твоему отцу палец в рот не клади - поместит на одном из своих счетов под большие проценты. Такой финансист - отпусти Господи наши прегрешения. Хотя не одну свою пользу блюдёт, но и прочие, если этак краешком прицепятся. Только из одного достояния предков, вот этого замка, никакой пользы не извлёк.
- А ты бы разве хотел?
- Скучно сидеть век в одних и тех же стенах, внучка. Будто прикованным в своему каменному достоянию. Вот если бы они распались...
- Дед, больше так не говори. А как же я?
- Ты ведь тоже вырастешь, у тебя будут свои страстные порывы. Да, забыл сказать: все желания, кои волшебная змейка выполняет, должны быть сокровенными. Не "что мне хочется", а "чего я страстно хочу на самом деле неведомо от себя". Затаившимися в глубине души и этого, как говорилось в твоей нудной книжице, задавленного в умственном подвале "id". Эго, суперэго, оно... Тьфу!
- Я не читала гер Зыкмунта - только тебе для забавы принесла.
- Хороша забавка, однако. Так вот, на этом, собственно, сказка моя кончилась, пошла прямая и неподдельная быль. Этого Афрейда ты от меня забери, принеси лучше в следующий раз фэнтезюшку какую ни на то. Хоть эпопею Джорджа Мартина про тварей, вылупившихся из яиц, хоть "Драконов Перна".
- Думаешь выучиться чему-нибудь полезному?
- Посмотрим.
Кресло тяжело кряхтит, когда они оба встают с него и прощаются.
- Не страшно идти назад?
- В жилое крыло? Чепуха, дед. Привидения у тебя добрые, жаль даже, что исчезают при первых лучах рассвета.
Старик подходит к нише рядом с камином и будто растворяется в мерцании лабрадорита, чёрном с синей искрой. Девочка протискивается в наполовину отворенную дверь и дальше по коридору - мимо дубовых стропил и свинцовых пластин, что рухнули с обвалившейся кровли и теперь подпирают дверь главного зала. Отец, к её радости, счёл расчистку развалин делом нерентабельным, а местные жители очень суеверны. Обо всём этом она рассказала предку. Но ни словечком не обмолвилась о том, что Драконий Ларец снова отыскался.
Да, конечно. В самом конце узкого лаза, который они откопали вместе со Стахом. Такой плоскенький и вроде как с выдвижной или выкидной крышкой, как у мобильника, - они даже подумали, что это мобильник и есть. Только вот цвет - коралловый, сказал приятель. Редкий. Богатый. И, самое главное, - выпуклый рисунок на его фоне. Пыль въелась дракону во все чешуйки, будто зола, и оттого зверь казался наполовину серым, ещё более выпуклым, чем на самом деле, и до ужаса реальным.
Крышка на самом деле не подалась и на ноготь. Ни на миллиметр, одним словом. Но это пока приятель рядом возникал. Чуть попозже...
На этой мысли коридор перетекает в лаз, который способен превратить в лохмотья всё, кроме джинсовых штанов, и без того щедро располосованных поперёк, такой же курточки и тёплой мальчишечьей рубахи. Лаз открывается, как ему и положено, в развалинах, но это маскарадные развалины ландшафтного парка. Оттуда два шага до нарядного особняка, который стоит под боком угрюмой великанской тени. "Ни камушка оттуда не позаимствовал, - говорит себе Аля, имея в виду отца и замок. - Тоже боится, как тупые крестьяне и гастарбайты?"
Крадучись добирается до особняка, перемахивает через подоконник первого этажа и оказывается в своей комнате.
Конечно, в гости к предку она свою новую забаву не взяла. Мигом бы унюхал змеиное золото, он такой. Спрятала в голимом барахле, куда никто из взрослых не заглядывает.
Сейчас достала - и прислушалась. Будто скребёт кто-то изнутри тонким коготком...
- Ну, выходи же, - сказала жарким шёпотом Алька. - Ты хочешь - я не умею...
А руки сами поддевали, поднимали, разворачивали...
Крышечка отъехала, и изнутри, оттуда, где по-хорошему должны были помещаться буквы, цифры и микросхемы, полился зелёный дым, крутясь жгутом и отбрасывая изжелта-рыжие блики на экран или зеркальце - или туда, где эти экран или зеркальце должны были находиться. Какой-то крючок или клюшка-коклюшка...
- Это ты, родоначальница? Фея Мелюзина? - так же тихо спросила девочка. Ей очень хотелось хотя бы дотронуться до этой штуковины, ведь и вправду золотая, но она не смела. Благоговение, сказал бы Большой Дед.
Туманный жгут тем временем дотянулся до компьютерного стула, заполнил ёмкость. И проявился.
Невероятной красоты женщина в платье старинного фасона, прилегающем к талии и малахитно-бирюзовыми волнами расходящемся у носков туфелек. На бледном лице - глаза цвета изумруда, гладкие чёрные волосы стекают на грудь и спину. Поверх волос плотно прилегающий, изогнутый так, что выделяется мыском вперед, обруч. Почти вросший в кожу. В горячую лобную кость.
Змеиная Дева. Королева Ужей в царском венце. Сколько у неё ещё имен?
А в руках у женщины палка с хитрым завитком сверху. Не пастушья герлыга с крюком для того, чтобы цеплять овцу за горло, не хитро закрученный сверху епископский посох, не инвалидная клюка. Разве что старинный альпеншток для восхождения на гору? Петля для кисти, нечто вроде изузоренного апельсина в навершье...
- Что же ты не попыталась отобрать у меня своё заветное достояние, Александра? - говорит женщина с иронией. - Мужчины твоего рода были куда как напористы.
- А зачем хватать, если оно и так твоё собственное? Или воровать, если не твоё?
Обе молчат, затем Алька говорит:
- Это магический? Ну, посох.
- Разве ты собираешься стать колдуньей? - задаёт женщина риторический вопрос. - Ведь нет же. Ну, надо признать, у тебя задатки, ты угадала не одно моё прозвище - благодаря книге сказок. Это, знаешь, дело самое обыкновенное. Теперь перебери в уме всё, чего тебе вообще хотелось по жизни: выучиться математике. Получить герцогскую корону и буланого жеребчика в подарок на день рождения. Стать хорошенькой. Ох, и даже - превратиться в мальчишку.
- Но это... девочке вдруг приходят на ум слова Большого Деда. - Это мне хотелось, но я никогда не хотела такого по-настоящему!
- Сегодня одно, завтра другое, верно? - кивнула женщина, смеясь.
- Верно, - Алька отчего-то успокоилась, будто... будто начался важный разговор, который должен был непременно состояться.
- Так чего ты тогда хочешь?
Девочка медлит. С непонятной для себя робостью протягивает руку...
- Дотронься. Он тебя не укусит. И не обожжёт.
Нежное тепло проникает в грудь через кончики пальцев, касается сердца, подсказывает слова:
- Свободу от уз. Чтобы все мои близкие люди были счастливы. Чтобы получили каждый самое лучшее - и никто не ушёл обиженным. А мне самой... Мне ничего, кроме самой себя настоящей.
- Сказано-сделано! - восклицает Змеиная Колдунья и встаёт с места, а золотая трость... Золотой трости уже нет с нею.
И её самой нет тоже. Только струят свой запах маттиолы за окном и змеится поперёк драконьей шкатулки узкая трещина...

Много позже выросшая Александра, известная путешественница-этнолог и законная супруга бывшего Стаха Завитушки, что исправно сопровождает её во всех эскападах, перебирает в памяти давний эпизод - не привиделось ли? Не снились ли ей задушевные ночные беседы с обитателем древних стен, видение феи Мелюзины и расколотый пополам ларчик? Что характер у самой Али, по всеобщему мнению, стал походить на стальную шпагу из тех, что носят в тросточке записные денди старых времён, а осанка такая, будто шкворень проглотила, - так её всегда похоже дразнили. Но ведь и страницы кое-каких томов из фамильной библиотеки оказались чуточку обуглены. Гроза в день совершеннолетия наследницы рода - это уж засвидетельствовано, даже ролик выложен во Всемирную Сеть. Удары молний и трясение земли до конца разрушили старый замок, так что отец, к своему великому удовольствию, расчистил территорию от свинца и камня, а на полученную от продажи прибыль освободил от тины русло реки и засадил замковый холм редкими породами кустов и деревьев.
Но вот что видела лишь она - девочка, которую когда-то называли странным средневековым именем, - и оттого запомнит на всю жизнь: огромного усатого дракона с радужной чешуёй, четырьмя коралловыми рогами и бурей на концах сизых крыльев. Дракона, что вольно и радостно парит над гигантской бесформенной кучей раскалённых пиратских дублонов.

---

ВСТРЕЧИ И РАССТАВАНИЯ (по мотивам четырех маорийских легенд)

Лучшая смерть для человека - смерть за свою землю. Ибо люди проходят, а земля остаётся. И сказания этой земли сохраняются в ней навечно, чтобы прийти к тем, кто снова заселит её.
Давным-давно, когда еще не было ни дня, ни ночи, ни солнца, ни луны, ни зелёных полей, ни золотого песка, Ранги, Небо-отец, всё время находился в объятиях Папы, Земли-матери. Много столетий они лежали, крепко обняв друг друга, а их дети-боги, как слепые, ощупью пробирались между ними. В мире, где жили дети Ранги и Папы, было темно, и дети мечтали вырваться из мрака. Им хотелось, чтобы ветры резвились над вершинами холмов и лучи света согревали их бледные тела.
И вот дети-боги решили освободиться. Они столпились вокруг Тафири-матеа, отца ветров, а Ронго-ма-Тане, отец полей и огородов, уперся плечами в Небо и пытался выпрямиться во весь рост. Братья слышали в темноте его быстрое дыхание. Но тело Ранги оставалось неподвижным, и густой мрак по-прежнему окутывал их всех. На помощь Ронго пришел Тангароа, отец морей, рыб и пресмыкающихся. К нему присоединился Хаумиа-тикитики, отец диких ягод и корней папоротника, а потом и Ту-матауенга, отец мужчин и женщин. Но все их усилия были тщетны. Тогда боги увидели, что их родителей связывают как бы канаты - а это были руки Ранги. Ту-матауенга безжалостно отсек руки отца, и из крови, хлынувшей на тело Папы, образовалась красная охра, которую до сих пор находят в земле.
Как раз в это мгновение поднялся могущественный Тане-махута, отец лесов, птиц, насекомых и всех живых существ, которые любят свет и свободу. Тане долго стоял молча и неподвижно, затаив дыхание, чтобы собраться с силами. Потом он уперся ногами в Землю, а руки прижал к Небу. Выпрямляя спину, Тане изо всех сил отталкивал ногами Землю. Ранги и Папа плакали, расставаясь, но иначе было нельзя: дети их должны были вырваться из родительских объятий на волю. Чтобы хоть как-то возместить их утраты, Тане одел мать в наряд из могучих деревьев каури и великолепных папоротников, а отца - в дивный наряд из красного плаща заката, расшитого блестками звезд. На груди плащ был скреплен серебряным лунным диском - Марамой.
А сами боги-дети радостно и гордо шествовали по земле, и она расцветала под их ногами, почти забыв прежние горести, пела голосами всех птиц, наряжалась в одежды изо всех цветов, румянилась соком всех ягод и расчёсывала пряди зелёных волос - ими были деревья, кусты и травы - гребнем юной луны, что отражалась во всех её тихих водах.
Так было в те дни, когда мир был еще юн и боги еще не удалились на небо, всё было живым и открыто проявляло себя: и леса, и звезды, и реки, и озера, и даже горы. Те вершины, что жили возле самого красивого из озер Ао-Теа-Роа, вместе ели, трудились, играли и любили друг друга, но время шло, и между ними начались раздоры, как это бывает и между людьми. Тогда молодые горы стронулись с места. Они торопливо бежали ночью, направляясь в разные стороны, и останавливались, как только всходило солнце. На том месте, где они устраивались на отдых, земля проседала, возникали болота, провалы и ущелья.
Около озера остался лишь убеленный снегом Тонгариро, чьё название означало "Холодный южный ветер уносит мой дым". Он взял в жены Пифангу, небольшую нарядную гору, которая жила по соседству с ним. У них родились дети: сыновья Снег, Град, Дождь и Изморозь. Пифанга любила Тонгариро, и когда широкоплечий Таранаки начал заигрывать с ней, Тонгариро в ярости прогнал Таранаки далеко на запад. Таранаки добежал до самого моря и оставил позади себя глубокое ущелье, по которому теперь течет река. На берегу моря Таранаки уже мог не бояться мести Тонгариро, но ветер донес до него облачко дыма, подхваченного над вершиной рассерженной горы. Пожав плечами, Таранаки медленно пошел вдоль берега. Он ненадолго задержался в Нгаере, а когда вновь тронулся в путь, на земле осталась большая впадина, которая потом превратилась в болото.
На рассвете Таранаки достиг мыса, который вдавался глубоко в море, и остался там навсегда. Иногда он проливает слезы, вспоминая Пифангу, ее округлую грудь и покрытые нежной зеленью скаты, и тогда его окутывает туманное облако. Западный ветер подхватывает их и бережно проносит над холмами и долинами, чтобы увенчать Пифангу знаком любви. Иногда Тонгариро замечает это и вспоминает о дерзости своего далекого соперника. Тогда пламя гнева клокочет у него в груди, и густое облако черного дыма повисает над его головой.
Говорят, что благодаря этому туману, что сползал со склона горы-женщины и сливался с облаком на вершине горы-мужа, у супругов родились дочери: Хине-пукоху-ранги, или Дева-Туман, и Хине-ваи, или Дева-Дождь. Ночью жили они вместе с родителями, а жарким днем поднимались на небо. Дочери гор были куда больше похожи на людей, чем их братья, и оттого любили купаться в озерных водах, чтобы возросла их красота.
Озеро стало таким волшебным, когда полюбило одну звезду.
Это была не простая звезда - такая яркая, что другие звезды не осмеливались приблизиться к ней из страха, что их красота померкнет в ее лучах. Она затмевала своим сиянием все остальные звезды, а красотой - и саму луну. Немудрено, что все живущие на земле были привязаны к ней и каждую ночь поджидали, когда она озарит все вокруг своим мягким светом.
Когда жаркий день медленно склонялся к вечеру, она всякий раз загоралась в западной части неба. При виде возлюбленной озеро вздрагивало, так что легкая рябь пробегала по его воде, а потом вмиг становилось неподвижным, чтобы дать звезде отразиться в неподвижном зеркале его вод. Сама звезда тоже любила озеро и охотно смотрелась в его гладкую поверхность.
Возревновал к этой любви Тане: он же хотел, чтобы все люди любовались только на те блёстки, которыми он украсил плащ своего отца. Схватил огромный камень и запустил прямо в небо, чтобы разбить прекрасную звезду на мелкие осколки.
Но куда добрее его был Ранги, и помнил он, что дети для своих целей разлучили его с любимой женой. Еще до того, как камень нашёл свою цель, мягко стряхнул он с себя звезду, лучшее и самородное своё украшение, и она плавно скатилась вниз. Только одна крупица оторвалась от её тела и упала в холодную воду озера, став островом - сама же звезда скрылась за краем земли, где не было ни богов, ни людей с их желанием и ревностью.
А дальше было так. Однажды ранним утром, еще до рассвета, человек по имени Уенуку бродил по лесу и засмотрелся на столб тумана, который стоял над озером. Уенуку часто видел, как туман стелется над водой, но ему еще не приходилось видеть, чтобы туман стоял как высокое дерево, чьи ветки, казалось, достигали неба. Любопытство заставило его ускорить шаг. На опушке леса, почти у самого берега, он остановился. В спокойной воде озера плескались две женщины. Дымка тумана, как облачко, окутывала их обеих, но не мешала Уенуку любоваться их красотой. Воздух вокруг был чист и прозрачен, а у берега, вблизи облачка, все было покрыто серебряной пылью. Это были Хине-пукоху-ранги и Хине-ваи, что спустились с неба, где жили, ради чистой озерной воды.
Юноша подходил к ним все ближе и ближе, будто его влекла неодолимая сила, а сестры невозмутимо смотрели на него: они не боялись его, а только удивлялись. Уенуку опустился на колени у кромки воды и сказал Деве-Туман:
- Меня зовут Уенуку. Скажи мне свое имя.
- Я дочь гор, Хине-пукоху-ранги.
Уенуку протянул к ней руки.
- Останься со мной, останься в мире света, - сказал он. - Я никогда не видел такой красивой женщины, как ты. Я сильный, я буду о тебе заботиться. Тебе понравится наш мир. - На небе холодно и пусто. А у нас летом тепло, потому что солнечные лучи заглядывают даже под деревья. И зимой у нас тоже тепло, потому что в наших очагах пылает огонь. В лесу поют птицы, смеются мужчины и женщины. Пойдем со мной!
- Откуда ты знаешь, как там - в небе? Может быть, куда лучше, чем здесь? Я буду постоянно скучать по нему, и ты будешь несчастлив со мной, - сказала девушка.
- Я всегда буду тебя любить, - только и мог сказать ей в ответ Уенуку.
- Ты не понимаешь. Я смогу быть с тобой только ночью, на рассвете я должна подниматься на небо: ведь я вся - легкий туман, что тает от жарких лучей.
- Всё равно я хочу тебя, - сказал Уенуку. - Пусть я днём буду один, я все равно хочу, чтобы ты жила со мной.
Дева-Туман улыбнулась.
- Хорошо, я приду к тебе, - сказала она.
В тот вечер Уенуку сидел один в своем доме, смотрел на огонь и вспоминал Деву-Туман. Пламя угасало, от него уже остались только синие язычки. В эту минуту Уенуку услышал негромкие голоса, потом дверь осторожно приоткрылась. Уенуку увидел Хине-пукоху-ранги и с радостью обнял ее. Ночь они провели вдвоем. Но утром Дева-Туман вновь поднялась на небо и встретилась сестрой. Они светились, как два облачка, и уплыли в вышину прежде, чем их настигли первые лучи солнца. Ночь за ночью Хине-пукоху-ранги приходила к Уенуку.
- Мне так хочется, чтобы мои соплеменники увидели, какая ты красивая, - сказал как-то Уенуку.
- Это не для них, - ответила Дева-Туман. - Есть вещи, о которых не рассказывают. Я ведь предупреждала тебя.
Уенуку боялся лишиться молодой жены и сначала хранил тайну, но с каждым месяцем все больше гордился своей небесной подругой и в конце концов не устоял перед искушением: он рассказал о ней друзьям и похвастался ее красотой. Новость скоро облетела всю деревню. Летние дни становились длиннее, и женщины не давали покоя Уенуку.
- Ты говоришь, что у тебя есть жена, - смеялись они. - Где же она, Уенуку, почему мы ее ни разу не видели? Может, ты прячешь дома не женщину, а бревно или охапку льна? Ты только говоришь, что она красивая, покажи ее нам, тогда мы тебе поверим.
- Я не могу ее показать, - защищался Уенуку. - Каждое утро, едва забрезжит рассвет, они с сестрой улетают к себе на небо.
- А ты заделай все щели в доме и скажи, что еще темно. Она останется, а когда совсем рассветет, мы откроем дверь и увидим, правду ты говоришь или нет.
Уенуку слушал их и думал, что и ему самому все трудней каждое утро снова разлучаться с женой. Он завесил окна циновками и заткнул мхом щели в стенах. При закрытой двери в доме было темно, как в безлунную ночь, когда все небо сплошь затянуто облаками.
Вечером Дева-Туман по обыкновению пришла к нему. Ночные часы пролетели незаметно, на востоке появились первые лучи света, и Хине-ваи окликнула сестру:
- Пора, пришло время расставаться с землей!
- Иду! - крикнула Дева-Туман, шаря в темноте в поисках плаща.
- Что случилось? - спросил Уенуку.
- Мне пора идти.
- Еще рано, - сказал Уенуку, притворяясь, что говорит в полусне. - Зачем ты понапрасну меня беспокоишь? Посмотри, кругом совсем темно.
- Скоро утро. Сестра уже звала меня.
- Она ошиблась. Может быть, ее обманул свет луны или звезд. Еще совсем темно. Ложись и спи.
Хине-пукоху-ранги снова легла.
- Наверное, Хине-ваи в самом деле ошиблась, - сказала она. - Как странно! Не знаю, что с ней случилось. Раньше такого не было.
Так повторялось не однажды, и Деве-Дождю в конце концов ничего не оставалось, как возвратиться без сестры. Она медленно поднималась на небо, ее голос звучал все глуше и, наконец, перестал долетать до Уенуку и его жены.
- Что-то случилось, я знаю, - сказала вдруг Дева-Туман, окончательно проснувшись. - Ты слышишь, в лесу поют птицы!
Они оба прислушались: до них доносились громкое пение маленьких друзей Тане и голоса людей, собравшихся на площадке перед домом. Хине-пукоху-ранги забыла о плаще и бросилась прочь из дома. Дверь распахнулась настежь. На мгновение Дева-Туман замерла, и люди, собравшиеся перед домом, тоже замерли, потому что ее наготу прикрывали только длинные черные волосы, и мужчинам никогда прежде не приходилось видеть такой стройной, такой красивой женщины. Сразу было видно, что она не человек, а высшее существо.
Уенуку вышел вслед за женой и с гордой улыбкой сел на пороге, радуясь завистливым взглядам, которые бросали на него со всех сторон. В ту же минуту Дева-Туман взобралась на крышу и вскарабкалась на конек. Люди закричали, но тут же смолкли.
- О Уенуку! - печально запела Хине-пукоху-ранги. - Ты показал меня своим соплеменникам, когда засияло солнце. Мы лежали у тебя в доме, и я не услышала зова Хине-ваи. О бедный Уенуку, ты опозорил меня!
И тогда произошло чудо. На ясном небе появилось облачко. Оно окутало Хине-пукоху-ранги всю, с головы до ног, и скрыло от глаз людей. Только ее голос еще доносился до них. А потом песня смолкла и наступила тишина. Облачко поднялось с крыши вверх. Оно поднималось все выше и выше, пока почти не исчезло из глаз.
Тогда Уенуку вспомнил то, что забыл от великой своей любви: что и он был не простой человек. Он был сыном бога бури и грома и видел однажды, как тот заворачивается в свой хмурый огненный плащ, полный молний. Бросился он к старому плащу, который также висел в доме, завернулся в него, как в тучу, и в мгновение ока поднялся в небо. Напрасно облачко, скрывавшее Хине-пукоху-ранги, рвалось вверх: муж догнал его и накрыл своим телом.
Вместе поднялись они на небо и, похоже, во время пути как-то помирились между собой.
Однако в наказание за свой проступок должен был Уенуку ради жены оставить своё племя. Никто из людей больше не видел его. Лишь иногда, когда гремит гром, слышатся его шаги среди туч и видно сверкание его глаз. А когда гроза проходит, видят люди и еще кое-что: радугу, которая соединяет небо с краем земли. Эта радуга - дитя Уенуку и Женщины-Тумана.
Говорят также, что другим концом радуга иногда касается пропавшей звезды, чтобы та могла также иногда подняться на небо и повидаться с родными - так ее отец искупает вину и благодарит за оказанную ему милость.
С тех пор, когда люди на земле слышат гром и видят вспышки молний, они смотрят на далекое небо и говорят друг другу:
- Это Уенуку гуляет по небесам. Гневен он и сердит, но дочь у него прекрасна. Ждите: вот пройдет дождь, появится она и соединит собой небо и землю.
Позже на островке, украшавшем, словно жемчужина, сияющие воды Озера Звезды, поселилось небольшое племя. Отрезанные водой от других людей, эти люди вели мирную жизнь и не участвовали в межплеменных войнах - только приплывали на праздники. Среди них самым храбрым был молодой воин Тутанекаи. Он был самым сильным и ловким не только в своем небольшом племени, не и среди тех, кто его знал, быстрее всех бегал и плавал, и не было мужчины удачливее его в бою и в любви.
А на самом берегу озера была деревня племени Офата, и в ней жила со своими родителями красивая и знатная девушка Хинемоа.
Однажды отец Хинемоа устроил пир, на который были приглашены молодые воины из разных племен. На пир приехал и Тутанекаи. Он прекрасно пел и играл на короткой флейте коауау магические любовные песни - ваиата ароха. Но вовсе не песенное колдовство привлекло к нему Хинемоа: она загляделась на его гладкие, как выточенные из нефрита, руки и ноги, на мускулы, которые чуть что бугрились под кожей, на яркую татуировку; её прельстил огонь в глазах Тутанекаи, красивые черты его лица, уверенная походка и бесстрашные речи.
Тут же, на пиру, Хинемоа и Тутанекаи поняли, что не жить им больше друг без друга.
- Только меня не выдадут за простого человека, - сказала Хинекаи с грустью.
- Я знаю, - ответил ей юноша. - Но давай условимся: если в тишине ночи до тебя донесется песня, знай, что я высматриваю твою лодку и жду с нетерпением, когда она тайком приплывет ко мне по темным водам озера.
- Всё же я попробую уговорить отца, - сказала девушка. - Нечестно нам действовать от него в тайне, хотя не думаю, что он согласится.
И верно: когда девушка на следующий день сказала отцу, что любит Тутанекаи и хочет стать его женой, тот сильно разгневался.
- Ты дочь вождя и должна выйти замуж за вождя, - сказал он. - Забудь этого человека. Если ты попытаешься с ним встретиться, я запру тебя в хижине. А если этот парень появится в нашем селении, он умрёт.
Хинемоа была глубоко несчастна: друзья Тутанекаи предупредили его, чтобы он не покидал свой остров, иначе его убьют. Оттого они никак не могли встретиться. Но через некоторое время, вечером, Хинемоа услышала со стороны острова прекрасную музыку, которая будто говорила с ней. Это были звуки коауау - лишь те, кто умеет хорошо играть на ней, могут заставить ее говорить, как человек. А когда то, что ты хочешь сказать, укладывается в два слова: "Хинемоа" и "ароха", не так уж и трудно перекинуть это на другой берег наподобие моста. Оттого Хинемоа легко поняла, что это Тутанекаи ждет ее и никак не дождется.
С тех пор так и повелось. Каждый вечер юноша выходил на галерею своего дома на склоне холма и долго смотрел туда, где за темной водой жила Хинемоа. Потом он вздыхал, брал в руки свою флейту, и над озером снова плыла говорящая мелодия.
Мелодия летела над водой, и Хинемоа, которая разговаривала с подругами и радовалась лунному свету, вдруг замолкала. Озеро курилось, клочья тумана поднимались над деревьями и таяли в вышине, как и грустные мысли Хинемоа.
Отчего же печалилась Хинемоа? Едва услышав в первый раз отдаленные звуки флейты, девушка прокралась на берег, где стояли лодки - вака. Все вака были на месте, но ей на горе кто-то вытащил их из воды и отнес подальше от берега. В воде не осталось ни одной: а чтобы спустить на воду лодку, нужно немало времени и совсем не женская сила.
Много вечеров провела Хинемоа, устремляя свой взор в сторону чудесного острова, но ничего не доносилось оттуда, кроме звука флейты: ни плеска воды, ни переклички гребцов. Ведь отец девушки нисколько не шутил, когда грозил ее возлюбленному смертью.
В конце концов Хинемоа не выдержала и решила добраться до острова вплавь. Она приготовила шесть больших высушенных тыкв и связала их крепкой льняной веревкой, чтобы они поддерживали ее на воде.
Теперь нужно было дождаться темной безлунной ночи, когда никто не сможет увидеть, как поплывёт Хинемоа. И такая ночь настала: непроглядная, холодная. Луна скрылась за тучами, которые принес южный ветер с Большой Ледяной Земли. Хинемоа сняла длинный плащ, надела свой пояс из тыкв, бесшумно скользнула в воду и смело поплыла вперед. Она летела по волнам, точно птица, которая вырвалась из клетки.
Внезапно звуки флейты будто утонули в шуме волн. Может быть, налетевший ветер отнес их в сторону, а, может быть, Тутанекаи перестал играть.
Так, ничего не слыша и не видя, девушка плыла еще очень долго. Она устала, ее силы были уже на исходе. Хинемоа плакала от отчаяния, а вокруг была лишь бесконечная тьма, и верх мешался в ней с низом.
- Звезда, помоги мне! - не выдержав, крикнула она. - Ведь и тебя разлучили с возлюбленным. Озеро, услышь мой голос - во имя потерянной твоей любви!
В этот миг тучи слегка рассеялись, и через их пелену на озеро глянула луна Марама... Или нет: то была вовсе не она. Это потерянная звезда стала так близко, что можно было видеть, как она велика и как ярко и нежно сияет. Озерная вода заколыхалась и стала теплой: в глубине воды проходило течение, нагретое подземным огнем, что вечно дремлет в нутре седого Тонгариро, и теперь оно повернуло к Хинемоа, чтобы выручить ее.
И в это самое мгновение Хинемоа увидела перед собой остров. Поток понес ее к озеру без всякого усилия с её стороны и мягко опустил на прибрежный песок.
Девушка почти достигла цели - но как ей предстать перед возлюбленным? Ведь она была по-прежнему нагая и к тому же слишком устала для того, чтобы идти.
И вот Хинемоа шла, вытянув вперед руки, и вскоре наткнулась на скалы. Они были теплые, а в воздухе запахло серой, потому что рядом бил теплый источник. Хинемоа в раннем детстве побывала на острове и помнила, что он бьёт из подножия холма, на котором и стоит фаре Тутанекаи. И ещё знала она, что дарит эта серная вода молодость и красоту тем, кто в ней омывается. Теперь, когда все опасности были позади и девушка была совсем рядом с домом своего возлюбленного, ею вдруг овладела робость, она боялась показаться ему на глаза.
Тогда она омылась в целебной воде, потом спряталась в небольшую пещеру рядом с источником, свернулась в клубок и уснула.
На следующее утро Хинемоа услышала шаги: кто-то шел по тропинке. Он ступал тяжело и медленно. Девушка поняла, что это старик, и затаилась. Старый раб набрал воду в кувшин и ушел.
В разгар дня за водой снова пришли - шаги были неровные и такие легкие, будто их владелец вот-вот взлетит на воздух и растает в нем. Хинемоа признала древнюю старуху, которая, похоже, захотела слегка сбавить себе лет, и не стала ей показываться.
Поздно вечером, когда на небе появился тонкий месяц, девушка услышала легкую и стремительную поступь молодого и смелого юноши. "Только один человек на свете может двигаться так отважно и красиво", - решила она. Но всё-таки забилась под скалу еще глубже и, когда шаги Тутанекаи замерли на краю водоема, затаила дыхание.
А молодой человек погрузился в воду по пояс и стал плескать ее на свои плечи.
Тогда Хинемоа заговорила страшным низким голосом:
- Зачем ты мутишь мою воду своей грязью?
Не испугался Тутанекаи и спросил в ответ:
- Кто ты? Если ты из тех обитателей Нижнего Мира, туреху, что навещают источник хорошей воды, то у моего племени есть договор со всеми вами.
- Нет, - прежним голосом ответила Хинемоа. - Я не туреху, ты не угадал.
- Если ты из обитателей неба, то знай: сама Радуга делит с нами эту воду и не прекословит.
И снова ответила Хинемоа самым угрожающим тоном:
- Не угадал ты. Попробуй еще раз.
- О, тогда ты, наверное, человек иного мира или злой дух: аитанги, что живет на деревьях и не знает, что такое смерть, ваируа, душа, что покинула тело умершего человека и теперь бесприютна, или призрак - кехуа. Или ты злой демон тупуа, из тех, кто способен принять облик горы, озера, рыбы в озере или птицы в небе? Или чудовище Копуваи с человечьим телом и головой собаки, весь покрытый рыбьей чешуей? Он-то как раз и прячется в темноте пещеры, как ты. Выходи и дай на тебя посмотреть, потому что не боюсь я никого из вас, ни смертных, ни бессмертных!
Хинемоа замолчала. Сквозь упавшие на глаза волосы она видела, как тень на воде приближается к ней. Тутанекаи протянул руку и коснулся ее головы.
- Ага! - закричал Тутанекаи. - Я тебя нашел и поймал. Выходи и дай мне взглянуть на твоё лицо.
Тут Хинемоа поднялась во весь рост и высвободила свои длинные черные волосы из руки Тутанекаи. Сияющая, прекрасная и робкая, как птица моа, от которой было взято её собственное имя, или как серебристая цапля, которую удается увидеть раз в сто лет, она медленно подошла к краю воды и взглянула на своего возлюбленного, слегка улыбаясь.
- Снова не угадал ты. Ведь это всего лишь я, Хинемоа, - прошептала она.
Суровость растаяла на лице Тутанекаи, будто лёгкое облачко под лучами летнего солнца.
- Это Хинемоа приплыла ко мне, - сказал он. - И с ней - моя жизнь.
Взял он с береговых камней плащ, в котором пришел сюда, и укутал им свою возлюбленную. А потом оба тихо прошли в фаре и остались там.
А на следующее утро все люди племени собрались за утренней трапезой вокруг костра. Одного Тутанекаи не было.
- Где Тутанекаи? - спрашивали люди. Один из рабов Тутанекаи ответил:
- Я видел его последний раз поздно вечером, он пошел омыться к целебному источнику, потому что хотел утопить в нем свою тоску.
- Очень странно, - сказал один из стариков. - Может быть, с Тутанекаи случилась беда? Конечно, он храбрый воин. Но по ночам, когда мрак скрывает оружие в руках врага, беда может случиться даже с храбрецом. Беги к нему в фаре, посмотри, как он.
Раб побежал к дому Тутанекаи, родные не спускали с него глаз. В полной тишине стук хлопнувшей двери прозвучал, как удар грома.
Раб заглянул в темный фаре и побежал назад.
- Там четыре ноги! - кричал он. - Я заглянул в фаре, а там четыре ноги, а не две!
Люди зашумели.
- Кто же с ним? - громко спросил отец Тутанекаи, стараясь перекричать остальных.
Раб снова побежал к дому Тутанекаи. Через несколько минут он вернулся и с радостным волнением сказал:
- С ним Хинемоа! В самом деле, это Хинемоа, которая, наверно, пришла сюда по воде, как по сухому месту, потому что вчера никто не видел на берегу чужих лодок!
В эту минуту из фаре вышел Тутанекаи, он вел за руку Хинемоа. Молодая женщина гордо шла рядом с мужем, и на ней, как и вечером, был его плащ. Родные приветствовали ее громкими радостными криками:
- Конечно, это Хинемоа! Мы рады тебе, Хинемоа!
Разумеется, отец девушки не мог долго на нее сердиться: что сделано, то сделано. Вскоре он прибыл на остров, чтобы совсем помириться, и привёз множество драгоценных подарков для своей дочери и ее мужа, вырезанных из дерева, раковин и нефрита, и льняных одежд со впряденными в ткань кусочками меха и перьями. И был прав - потому что жизнь слишком коротка, чтобы тратить ее на злость и огорчения, а смерть, завершающая достойную жизнь, похожа на сон, который нисходит на того, кто устал.

---

ВИРРЕЙТМАН И НОГАМИН (по мотивам австралийских легенд)

Когда прародитель Байаме первый раз покинул землю, отправившись жить в далекую страну покоя Буллима, находящуюся выше священной горы Уби-Уби, то завяли и умерли все цветы, а на их месте уже не вырастали новые. Земля без украшавших ее цветов выглядела голой и опустошённой, Цветы стали легендой, которую старики племени рассказывали молодежи. Вслед за цветами исчезли пчёлы. Напрасно женщины виринун брали сосуды, чтобы собрать в них мёд,- они всегда возвращались с пустыми руками. Нет, им было что есть и пить - внутри дерева баоб, или бутылочного дерева, есть две полости: нижняя всегда полна чистой воды. а в верхней находится сладкий нектар. На листьях и стволе белого эвкалипта Яраан образуются смолистые шарики - это похоже на манну.
И вот, когда земля изнывала от засухи, на листьях эвкалиптов появились белые крупинки сахара (дети называют их гунбин), а затем прозрачный сок, стекавший по стволу, как мед. Сок застывал на коре комочками, которые иногда падали на землю, и там их собирали и ели дети.
Сердца людей радовались, и они с благодарностью ели ниспосланную им сладкую пищу. Однако виринуны страстно хотели видеть землю снова покрытой цветами, как это было до ухода Байаме.
Всё было бы хорошо - но красота отлетела от этой земли. А дальше случилось вот что.
Муринбунго, водные лубры, то есть девушки-русалки, жили тогда в реке Киммул. А эта река - то же самое, что змей Кунмаингур: так он выглядит, когда ему надоедает небо и он хочет украсить собой землю. И вот однажды девушка по имени Виррейтман вышла из реки, надела на голову мужскую повязку, чтобы подобрать свои длинные волосы. Также она взяла копье и бумеранг и отправилась охотиться на валлаби. Она метнула свое копье и убила Нгал-мунго, большого кенгуру, взяла две палочки для добывания огня, развела с их помощью костер и зажарила кенгуру в земляной печи.
Был человек по имени Ногамин. Он тоже удачно поохотился, хотя это был лишь небольшой валлаби. Он оглянулся вокруг, увидел поднимавшийся над деревьями дымок и решил посмотреть, что там.
Виррейтман огляделась вокруг и заметила, что к ее лагерю подходит мужчина. Тогда она положила бумеранг и копье рядом с собой, легла в пыль лицом вниз, скрестив перед собой руки, и стала ждать, когда мужчина подойдет к ней.
Ногамин подошел.
- Эй, что случилось? - спросил он.
- О, мне что-то нехорошо, - ответила девушка, - У меня болит живот.
- Отчего это? Почему ты не встаешь? Встань и вытащи из печи своего кенгуру.
- Нет, о мудрец. Мне не до того. Ты сам вытащи кенгуру и забери его.
- Хорошо. Но, может быть, ты встанешь?
- Нет. Я не могу этого сделать при тебе.
Ногамин вытащил кенгуру из земляной печи, подобрал тушу и покинул лагерь.
- Прощай,- крикнул он девушке.
Когда Ногамин ушел, девушка быстро вскочила. Она взяла свой бумеранг и копье и убежала.
Ногамин шел и все думал о Виррейтман. Он думал о том, в какой позе она лежала и как она прятала свои глаза, когда говорила с ним.
- Может быть, она ещё девочка, и оттого к ней не приходят мужчины, - подумал Ногамин и остановился, - Я вернусь и разыщу её.
Он положил на землю валлаби и кенгуру и отправился обратно. Лагерь оказался пуст, только на месте, где лежала Виррейтман, был виден в пыли отпечаток её тела - колен, бедер и скрещённых рук, но особенно глубоки были две ямки, оставшиеся от грудей.
Потом Ногамин нашел следы девушки, идущие из лагеря. Он кинулся по ее следам, останавливаясь, лишь чтобы еще раз разглядеть их, и вновь срываясь с места. Все это время он громко звал ее.
Тем временем Виррейтман залезла на дерево Боаб. Ногамин вскоре подбежал к нему. Он присмотрелся и увидел девушку, сидящую на раскачивающихся ветвях. Это было очень большое дерево с раздутым, как бурдюк, и совершенно гладким стволом - водные девушки любили его из-за того, что в нём тоже было много воды, а также сладкого и густого нектара. Ветви у таких деревьев торчат только на вершине.
Оттого Ногамин и не знал, как залезть по этому стволу. Он тяжело дышал. Затем он ласково обратился к девушке:
- О, послушай! Слезай ко мне. Разве мы с тобой не добрые друзья?
Девушка с дерева посмеивалась над Ногамином:
- Ну, нет,- сказала она.- Это мое дерево. Я люблю сидеть здесь. А ты, -- дразнила она его,-- попробуй подняться ко мне.
Ногамин попытался сделать по ее словам, но девушка в ветвях запела дереву магическую песню, и оно начало расти. Оно становилось все выше и выше, все толще и толще, все громаднее и громаднее. А девушка дразнила Ногамина: она показывала ему себя, сводя его с ума, крутилась на ветках, усаживалась на них то так, то этак, наклонялась вниз, протягивая к нему руки.
Ногамин так и не сумел забраться на дерево и не нашел ничего, за что бы мог ухватиться на его огромном круглом стволе. Он уселся под деревом и стал молить девушку:
- О, ты сидишь так высоко! Приди! Приди! Ты должна опуститься ко мне!
Ногамин был без ума от девушки.
Тем временем стало темнеть. Ногамин заснул. Когда он проснулся, он начал плакать и звать девушку, которая продолжала сидеть на ветках дерева. Он то засыпал, то просыпался и плакал у подножия дерева. Наконец, когда Ногамин спал, девушка соскользнула с дерева и кинулась прочь.
Весело смеясь, девушка побежала обратно к своей реке Киммул. Там на песке, в тени деревьев, за которыми блестела река, лежали все ее сестры - Муринбунго, водяные лубры.
Ногамин проснулся. Было еще не совсем темно. Он взглянул вверх и увидел звезды, мерцающие сквозь ветви дерева баоб, на которых никого не было. Ногамин пошел по следам девушки. Он шел так быстро, насколько это было возможно, чтобы не потерять при этом следы. Все девушки, лежащие на берегу реки, услышали приближение Ногамина.
- А,- закричали девушки,- Это, должно быть, тот человек, что гонится за нашей сестрой.
Ногамин подбежал к реке. Он увидел девушек, лежащих на речном песке. Когда девушки заметили его, они вскочили, рассыпались по всему берегу и стали прыгать в воду. Ногамин кинулся к берегу, чтобы прыгнуть за ними, но тут он увидел их отца Кунмаингура, Змея-Радугу, поднимавшегося из воды. Ногамин остановился и замер в глубоком иле у самого берега.
И тут что-то странное нашло на него. Он крикнул странным голосом:
- Кеир, кеир, нгеир!
И превратился в птицу-лотос, якану, которая в поисках пищи бегает по широким листьям лилий, лежащим на воде. Листья ведь оставались, хотя цветов не было. Это Змей сжалился над ним - самого желания не исполнил, но путь к нему начертил.
Но дело на том не закончилось.
Якана - птица некрасивая: длинные ноги с перепонками, чтобы ходить по тине, а крылья маленькие, тело сверху темное, и грудь тоже, лишь на животе белое пятно. В воде этой птице хорошо, а летает на близкие расстояния она неважно: ноги перевешивают.
Вот попробовал якана-Ногамин взлететь на дерево. А девушка Виррейтман и в самом деле любила свой баоб не меньше, чем реку, и часто туда забиралась при помощи своего колдовства. Там ее никто не трогал.
А было время, когда ветры со всех сторон земли справляют свой праздник. Налетел на юношу свирепый Гигер-Гигер, что вышел на волю и торопился к своему желанному Ярраге, закрутил, сбил наземь и ободрал все перья.
Упал Ногамин в воду и стал тонуть.
Тут подплыли к нему два белых лебедя Байамул. И говорят:
- Поможем мы тебе. Не в нашем обычае оставлять других наших водных сородичей на верную погибель.
Стали они выщипывать перья из своей спины, груди и своих крыльев и бросать на Ногамина. Много там было перьев, и превратился Ногамин в пушистый белый комок. Налетел тут Яррага, весенний ветер, что уже летел и рядом с Гигер-Гигером, то и дело свиваясь с ним в одно, подхватил комок и бросил его на ветки дерева баоб.
А к оголившим и окровавившим себя лебедям Байамул, которые дрожали от холода, подлетели вороны Ван - целая стая.
- Помогли вы тому, кого чуть не убил строптивый Гигер-Гигер, - сказали они, - и ничего вы не захотели от Ногамина. За это мы поможем вам самим: по вине старшего в нашем роде буйствует нынче Гигер-Гигер, оттого что поддался тот на уговоры.
И вот они осыпали лебедей своими черными перьями, которые пристали к их телу, как будто всегда там росли. Оттого и стали лебеди черными - одни клювы кроваво-красные, да на крыльях осталось немного белых перьев и пух под перьями был белым, как снег на горе Уби-Уби.
Вечером подошла девушка к своему любимому дереву баоб и видит в середине его ветвей, простертых к небу, красивый белый цветок, похожий на лотос. А надо сказать, что больше всего она грустила именно по этим водяным лилиям - они были так похожи на ее саму.
- Что за диво? - спросила себя девушка. - Никогда не давало моё любимое дерево таких красивых цветов, даже в изобильные прошлые времена.
Протянула руку, коснулась огромного цветка - и сразу осыпались белые перья вниз и пустили корни там, где упали. Тотчас из них выросли нежные белые цветы с дурманящим ароматом. Так и застыла Виррейтман с протянутой вперед рукой, и в эту руку как бы само легло малое подобие ствола дерева баоб: то ли сосуд, раздутый внизу, то ли плод с тонким хвостиком наверху. То был Ногамин.
Лопнул сосуд и обдал всю Виррейтман нежной желтоватой пыльцой. Так и не поняла она, что случилось, пока не понесла плод и не разрешилась от бремени прямо на своем любимом дереве. А то было множество больших, округлых семян со странным рисунком на них - на каждом семени свой. Вышли они из чрева Виррейтман без малейшего усилия с её стороны и покрыли собой ветви дерева, землю под ним, речной песок и саму реку - да и всю землю. Настало потом время засухи, великой засухи по всей земле, Но прошла засуха, пролились дожди, пропал сладкий сок на деревьях Ярран, и из семян появились не только разнообразные цветы, но и всё, что только может покрыть собой сушу и воду. Там были звери и птицы, трава и деревья, водоросль и тростник. Даже радуга Юлу-вирри поднялась из одного семени крутой аркой и разделилась надвое: верхняя часть ее, фиолетово-сине-зеленая, была женщиной, а нижняя, огненно-красная, - мужчиной, и породили они множество разных маленьких радуг, что играют в пыли водопадов и в лужицах, оставшихся от дождя.
И радовались живущие, видя всё это, и хвалили лукавство Виррейтман и любовный пыл Ногамина.

---

ДЕВЬИ ДЕТИ (легенда островной земли Динан)

Было три народа на земле: Бет, Лет и Хирья-Хай. Народ Бет жил в изобильных горах, чьи синие ели и золотые сосны достигали неба и цепляли собой облака, среди веселых бурных рек и кристальных озер, в лесах, полных ягод, цветов и птичьих песен. В год великой засухи от скудости трав ослабли его степные соседи; народ же Бет, напротив, усилился, и тесно стало его сердцу в горной броне.
Тогда люди Бет решили спуститься с вершин долу, чтобы покорить всё живое своему мечу и расширить этим свой удел на земле. Они гнали перед собой дикие степные племена, как стадо баранов, избивая противящихся им и не щадя тех, кто униженно молил о пощаде. Но дети, и красивые женщины, и мудрые старики, и мастера, и горделивые храбрецы оставались в живых, пусть и в неволе. Всех пока еще кормили горы: завоеватели везли с собой жареное зерно и муку, сухие ягоды и вяленое мясо, катышки коровьего молока и бурдюки сброженного кобыльего. Да и кони шли с ними, под седлом или в поводу: источник теплой крови и хмельного кумыса, сытного мяса и шкур с густым пахучим мехом. Неприхотливые лошадки не пренебрегали самым скудным кормом, негодным даже для овец, и умели добыть его даже из-под корки льда и мерзлого снега.
Войско и народ всё дальше отходили от своей колыбели, все больше отрывались от истока и всё глубже внедрялись в степь, нагую, безводную и полумертвую. Резали скот - и так и сяк ему пропадать, - выкапывали съедобные корни, собирали поутру росу с остывших камней и кормились от одного котла и победители, и побежденные.
Но все больше и больше людей втягивали в свое непонятное уже для них самих движение люди Бет и все более по привычке отягощали себя добычей, драгоценной для сытых и никчёной для стоящих на пороге голода и жажды. За тугой сверток редкостного шёлка, шкатулку с золотыми монетами или пригоршню блескучих камешков можно было купить целое стадо, но жизнь стоила дороже. И все тяжелей делался путь, и всё больше мертвецов лежало по его закраинам вместе с брошенной цветной рухлядью.
Одним утром все люди остановились, сбились в круг и обратили свои лица к небу, стоя в самой сердцевине погибельной земли. Их шаманы зажгли костры, такие высокие, что чадный серый дым коптил синеву, - и стали изо всех сил бить в бубны, вознося их как можно выше. Потом они запели песнь богам, каких кто знал, моля их смилостивиться, и не стало в этом песнопении рабов и свободных, пленных и захватчиков, сильных и слабых, наменьших и набольших - так переплавила их судьба в своем жарком огне.
Видимо, боги людей Бет, в равной степени жестокие и милосердные, как и они сами, были с ними всё это время. И вот на безжалостно сверкающее небо накатились валы туч, полил дождь. Длился он семь дней и семь ночей, оттого иссохшие жилы рек набухли водой, а земля отяжелела от влаги. А когда вновь появилось солнце, уже не гневное, а ласковое и робкое, как женщина под облачным покрывалом, - травы пошли в рост с небывалой скоростью, и существа всевозможной формы и цвета, прыгая, бегая, летая и ползая, показались из песчаных нор и укрывищ, редких зарослей и пологих холмов - и наполнили собой пустынную землю.
- Вот, Синее Небо даровало нам благоволение свое и указало место для вечного пребывания! - сказали шаманы.
- Кок-Тенгри желает, чтобы мы подкрепились от щедрот его и шли дальше по пути, что он указал нам ранее! - возразил главный вождь - каган.
И они двинулись дальше - те, кто понял себя как людей Пути. Ибо так бывало всегда: для воина родина - его седло и судьба - вечное кочевье. Однако вначале каганы оставили покоренному народу своих наместников с указом править справедливо, не отличая уже людей Бет от иных прочих, потому что всех их объединили страдание и мольба. Рассказывают также, что на пепелище самого большого костра выросло дерево тута, как знак места средоточия: ягоды его были вначале белы, затем алы, под конец иссиня-черны и так, зрея, сочетали в себе все цвета неба.
Шли и шли по степям и пустыням прежние и новые люди Бет, пока их конные разъезды не наткнулись на цепь застав, стороживших обильно заселённую страну. Народ её ранее тоже кочевал: ведь все сыны Адама были когда-то странниками и путешественниками на просторной земле. Он был силён - его нельзя было покорить; горд - нельзя было согнуть; богат плодами своей земли и красотою детей своих - и за честь сочли пришельцы торговать с ним, брататься и заключать с ним брачные союзы в ознаменование мира.
Впрочем, мир был не так уж прочен. Роднились, и водили вместе караваны и суда, и чарками обменивались на пиру, но оставались беспокойными соседями, никогда до конца не понимавшими один другого. "Люди Ила", "Народ Палой Листвы", - так обыкновенно называли кочевники оседлых, что пали на свою землю, как волглый лист после бури, покрыли ее плодоносным слоем, точно после разлива великой реки, уходили вглубь нее, умирая, и давали семя, которое пускало в ней прочные корни. А вольный народ Бет вечно ходил по ковыльным своим, полынным степям, колючим пустыням, раздольным холмам. Ходил со своими стадами и колёсными домами из прутьев и войлока, и движение его по кругу подобно было змее, что кусает свой хвост, но не может пожрать сама себя. Та же, но все-таки более густая или редкая, вырастала трава на покинутых народом Бет местах, и те же струились потоки в землях, куда они откочевывали, но берега казались круче или, напротив, более пологи, чем в прошлом году. Ничего нового не было для них под солнцем, однако сам мир и само солнце казались зыбки и туманны, словно своё собственное отражение в озере, покрытом мелкой рябью.
Всё ближе становились языки, одежды и обычаи двух народов - так всегда бывает, когда меняются женщинами. Нередко случалось, что Люди Листвы втягивали народ Бет в свои распри - какому из людских князей каким клочком земли владеть. Были такие каганы Бет, что отдали своих дочерей в оба враждующих дома (быть может, в тайной надежде примирить их) и потом не знали, какому родичу справедливей будет оказать поддержку. Такие, случались, гибли понапрасну от руки одного оседлого зятя, защищая другого, и победитель увозил тело, взлелеявши меж двух иноходцев, чтобы иметь возможность сказать супруге: "Смотри! Хоть я убил твоего отца, да в грудь, не в спину!"
Именно каганы, а не князья, богатели более всех в чужих усобицах, ибо не имели своих: земля их была широка, и путей хватало всем племенам. Между собой люди Бет тоже ладили. Скот друг у друга угоняли, это верно, и девушек на выданье увозили из их кибиток, строго следя, чтобы кого напрасно не зашибить. А если и зашибут - так это ж не война, а молодечество! Ну, заплатишь виру родне или младенца отдашь из своего рода в другой, чтобы не иссякала тамошняя поросль. Война случается не из-за одной головы, скотской или человеческой. Но из-за серебра-золота, земли, или города, или иного какого крепкого владения. А степняк чем владеет и чем гордится? Песней, да ветром, да пылью дорог, да красотой женской быстролётной, да синим небом без конца и без края. Либо уходит это, либо пребывает, а нельзя поделить. Только что перед этим золото да жирные земли, хоть и идут они прямо в руки того, кто особо не добивается! Есть они - хорошо, нет - ещё лучше: сон крепче и кочевье радостнее.
Но вот, наконец, Народу Ила надоели его своенравные родичи, и племена его объединились, решив, наконец, что не будут пока спорить и кликать Степь отомстить за свои обиды; и наполнили сердце свое богатствами людей Бет, в душе своей восклицая: "Кто на их привозную мягкую и шитую рухлядь льстился и кто с ними ради нее торговал, как не мы? Так всё их богатство у нас же и своровано!"
Известны им были годичные круги, к которым были поневоле привязаны их давние родичи и названые враги, и истребляли князья род за родом, кочевье за кочевьем, пока все племена Бет не собрались против них тоже и не стали не широкой равнине, в излучине двух рек, золотой и голубой, - лицом к лицу. Один и тот же суховей вздымал два стяга: красная, с солнечным ликом хоругвь Народа Листвы тяжело покачивалась на древке, и реял, змеясь и сплетая свои девять хвостов, лазурный бунчук войска Степи с белым соколом посредине.
Была сила Бет нынче не столь велика, а их противники научились - и от них же - хорошо сражаться. И злость их была страшна, как у всех, кто неведомо для себя решился на паскудство.
-- Вот они, эти князья, блестят своей бронёй впереди войска, а броню эту харалужную, заморскую мы им продали. Этот женат на моей невестке, тот - на сестре твоей матери, за сына вон того я сговорил свою племянницу, а на дочери набольшего из них, редкостной красавице, сам наш каган каганов женил своего младшего, и тот принял ее веру, - переговаривались военачальники.
- О чем это вы? - оборвал их старший каган.
- Мы говорим, что родичи поднялись на родичей и брат пошел на брата, и одного цвета и гущины кровь падёт на землю, за кем бы ни осталась победа. Хочешь - только повели! - любой из нас выедет из рядов и крикнет им в лицо то, что мы называли тихо, - имена их жен и наших дочерей, их мужей и сынов наших, - чтобы разъярить и пристыдить их?
- Нет, - покачал головой старик. - Сейчас они нарочно о том забыли, и не ляжет на них грех, если они нас всех перебьют, - а случится это, я вижу, неминуемо. Только напомни мы им - это встанет не только между ними и их Светлым Богом, но и между нами и Кок-Тенгри как беззаконие и неправедность.
И когда он промолвил такое - сокол с голубого струящегося знамени сорвался в небо, а само знамя обратилось в туман или облако и ниспало на войско и всех людей Бет, окутав их и сделав невидимыми для противника. Однако и они сами ничего не видели - только зарницы от крыльев сокола, время от времени освещающие туман.
- Кок-Тенгри берёт нас под свою руку, - говорили люди со страхом, благоговением и надеждой.
Долго ли так продолжалось - они не запомнили: будто бы само время стало, и не было кругом ничего, кроме зарниц, тумана и ветра. Наконец, ветер утих, облако рассеялось - и народ увидал себя посреди обширной луговины, поросшей яркими травами, как в разгар короткой степной весны. Воздух пахнул водой, кругом копошилась мелкая живность, вдали ходили стада онагров и косуль, а замыкали этот мир горы, что были мощнее старых крепостных валов.
- Хей! - крикнул старый каган. - Вот Синее Небо дает нам землю для заповедной охоты!

Что было с племенами Народа Палой Листвы? Мы не знаем. Только для них было даром и благом удержаться на своей земле, уцепиться за нее всеми корнями, мёртвыми и живыми, - должно быть, так и стало. Скучно рассказывать о тех, кто не умеет слушать поутру голос ковыля, по весне - звон бегучей воды.
Узнай лучше об их дальней северной родне, называющей себя Лет, о людях светловолосых и стойких. Этот народ был мирным и сражался только с лесом: люди валили его деревья, корчевали пни, выжигали поросль - и держали его напор, сколь хватало сил. Лес был изобилен, не то что степь; и сочился молоком и медом, соком ягод и древесной смолой. Был насквозь пронизан жизнью, как его почва грибницей, трепетал множеством мелких жизней - птицы порхали в нем по ветвям, белки прыгали с вершины на вершину, барсуки и лисы подкапывались под его корни. Проламывались через саженной вышины ягодник медведь или его матка. Они были почти что родня народу Лет, то же лоси и детные лосихи с густым, лакомым молоком в вымени: их можно было и убить, но только в крайней нужде и то прося прощения. Бобры, что селились у ручьев, строили дома и плотины, - вот они были и совсем свои, деревенские.
Всё-таки лес беднел. Но если в степи легко можно было уйти с тощей земли на многоплодную, то лесным жителям мешал их тяжёлый быт, их обустроенность - свой дом, свой клочок расчищенной земли, немудрящий скарб, какой-никакой, а все же часть тебя. Так и сидели, доколе почва на засеках не бессилела, а зверь не переставал показываться охотнику. И голод стучался в двери и слюдяные оконца.
Что делать - уходить и снова выжигать лес, снова губить своего кормильца? Раз за разом они решались на это всё с большим трудом.
И вот однажды они рискнули отказаться...
Ранним летом, когда только еще появлялись первые грибы и ягоды, трава наливалась соком, а тощие и бойкие звери, перезимовав под снегом вместе с травой или пробродив зиму в кустарнике, чуть нагуливали жирок, - леты уходили по еле заметным тропам. Строили шалаши, заимки и похожие на гнёзда дома на ветвях. Легка стала их поступь по земле, и на ветви они взлетали, подобно соболю или кунице. Земля, которую они оберегали своим бродяжничеством, была к ним щедра и ласкова. Не трогали их сытые лесные волки, не кусали змеи в мрачных лесных распадках и не наводила лихорадку ледяная вода из подземных ключей. Путь их вёл все вперед и вперед, и все чаще зима заставала их совсем в иных местах, может быть, в чужой, такой же брошенной соплеменниками деревне. Только теперь не было чужих деревень и чужих домов, и стало обычаем, уходя, оставлять хозяйство для гостя - того, кто придет следом.
Когда первые из летов дошли до моря, оно тоже было чужое, чуждое - и, однако, открытое всем. Оно шумело и ударяло в берег, а вокруг него было иное море, почти неподвижное, из белого песка с узором волн - дюны. И почти такое же коварное: зыбучие пески могли затянуть в себя неотвратимее, чем вода или моховые болота, которые народ Лет знал слишком хорошо.
Оба моря были полны опасностей - и богатств. Дети, играя, первыми нашли в песке удивительные камни: непрозрачно-желтые или истемна золотые и лучистые, в грубой, как земля, корке или обкатанные морской водой. От обыкновенного камня они отличались те, что плавились и горели в огне, но благодаря своей тленности казались еще прекрасней. Рыба в солёной воде была крупнее, неповоротливей и сочнее той, что ловили люди в лесных речушках. Женщины плели на неё сети, мужчины строили лодки, чтобы плавать за ней, и умели справляться с волной не хуже, чем с буйным речным течением.
Так прожили они полуоседло не один век, борясь с морем, то побеждая, то терпя поражение (гибли рыбаки, тонули дети), - когда именно с моря нашла на них пущая беда.
То были чёрные рыцари на чёрных лодках невиданной величины: страшный белый крест, похожий на паука с обрубленными лапами, был намалёван на доспехах и вышит на парусах, и резной человеческий лик с огромными глазами - наверное, чтобы корабль зорче видел морскую дорогу, - украшал нос флагмана. Чужие пленники со странным, почти янтарным цветом кожи и волос, и легконогие нездешние кони, и всякие сказочной красоты вещи, награбленные неведомо в каких краях, наполняли бездонную утробу их трюмов. И вот они ринулись, и захватили, и пожгли дотла прибрежные поселения; однако зайти в лес и оторваться от своих больших лодок боялись. А прибрежные жители только по видимости были робки. Оправившись от первого удара и углубившись в лес, они сумели подманить рыцарей к себе то ли мехами, то ли сказочкой о блеске золотых чешуек в речном песке. Кое-кого утопить в болотах и зыбучих песках, кой-кого одурманить тем зельем, которым смазывались их стрелы на пушного зверя, да к тому же пожечь пару-тройку лодок, на которых почти не осталось стражи. Воины леты были неважные, да в гневе упрямы, как бес, и неотступны. И вот, наконец, леты отрезали всех рыцарей от их кораблей и обложили, как волки стадо, но опасались пока подойти вплотную: грозна, как и прежде, была сила их врагов, и кони их были так же свирепы, как хозяева. А случилось это на границе двух царств - дюны и леса.
Тогда рыцари, сбившись сами в комок, вытолкнули из своих рядов чужеземных пленников, низкорослых, желтокожих и темноволосых; женщин с детьми на руках, мужчин, кривобоких и сутулых от сидения на веслах, искорёженных непомерной работой стариков. Уже не на людей походили они, а на загнанных и отчаявшихся зверей, и пахло от них зверем и болезнью.
Увидя их, леты заколебались. Никак нельзя было достать рыцарей мечом или стрелой, минуя живое заграждение.
- Мы им же сделаем лучше, если убьём: пленники и так уже не живут, а мучаются, - стали говорить некоторые. - Да что говорить, сами хозяева их прикончат, едва поймут, что не удается их уловка.
- Нет закона убивать безвинных! - сказала в ответ старшая из Матерей. На ней была такая же куртка из бычьей кожи и на долгих седых волосах - такой же шлем, как у всех, и копье в руке; ибо жены летов воевали рядом со своими мужчинами. - Это стыд куда больший, чем пощадить врага и отпустить виноватого.
- Рыцари, уходя, ударят нам в спину, - сказал один из Отцов.
- Мертвые стыда не имут. Или ты боишься умереть?
- Больше того я боюсь, что они пойдут убивать и разорять других, и многие обольются из-за нашей доброты слезами и кровью.
- Тогда убей ты первый. Сначала свою душу, потом чужого ребёнка, потом рыцаря, Этого ты хочешь?
Всё войско летов прислушивалось к их спору. И всё чаще люди повторяли:
- Убить душу, дитя и только потом - панцирника. Нет, лучше самим погибнуть, а что до тех, кто не здесь - на то высшая воля. Разомкнём кольцо - и будь что будет!
Так бы они, верно, и сделали. Потому что вдруг из леса показался огромный змей, зелено-черный и с золотым венцом на голове. Глаза его мерцали, как вечерние лампады, и были окаймлены ресницами, а ход легок, силен и быстр, будто полет стрелы в сорок человеческих ростов. Перед его грудью песок тихо расступался, а за хвостом тянулась борозда, такая глубокая, что со дна ее были видны звезды небесные.
- Вот наш божественный прародитель шлет нам путь, по которому можно идти без стыда! - сказали Матери и первыми спустились в борозду.
Рыцари смотрели на них будто зачарованные, а леты почему-то были без страха, может быть, потому что издревле служили благой Змее в своих домах. Увидя, как они шагают вниз по сыпучему склону, пленники, решившись, тоже попрыгали вниз - и священная дорога вместе с её людьми исчезла навсегда из глаз тех, кто остался на этой земле.
Впрочем, и те, кто ступил на нее, первое время видели немногое. Идя за Змеем, они видели сверху небо очень яркого цвета, то зеленоватого, то сине-алого, и звезды на нем были много крупнее обыкновенного. Потом оно потемнело, омрачилось, и люди с некоторым замешательством увидели над собою как бы живот гигантской рыбины.
- Мы на дне моря, - говорили они.
Что то было за дальнее море, если их собственное лежало рядом с местом последнего сражения? Что они ели на протяжении всего пути? Чем дышали? Об этом легенда молчит.
Спустя некоторое время толща вод посветлела, затем Змей вышел на поверхность и поплыл, рассекая волну, а люди спешили за ним, держась за его чешуи и неся детей высоко перед собой на руках. Потом он вывел всех на мелкую воду и исчез.
Яркое солнце и теплый ветер сушили одежду и слёзы людей народа Лет. А вокруг белел тонкий волнистый песок бледно-бирюзовых дюн и высились древние сосновые рощи с калёными звонкими стволами: ветер играл в них, как на гуслях.
- Прекрасней этой страны нет. Вот она - земля нашей души! - сказали Отцы летов. - Здесь мы останемся навсегда.

Теперь настал черед говорить о кочевых людях племени Хирья-Хай. Давным-давно, уже никто не помнит когда, на отчую их землю вторгся неприятель, такой могущественный, что самые храбрые из мужей вынуждены были отступить перед ним, и не стало у них более места для того, чтобы вкопать сваи дома и шест для привязи скота. Так вышли хирья на все дороги мира. Мужчины хранили себя для защиты племени, и не было у них иной заботы и иного ремесла, кроме воинского: ковать железо и владеть им, укрощать диких жеребцов и объезжать укрощённых, учить собаку охранять и медведя - оберегать. Желание украсить меч или кинжал сделало из них прекрасных ювелиров, привычка ладить со своими младшими - братьев всему живому на земле. А женщины их, держательницы семейного огня и устроительницы родовой судьбы, пели и плясали, гадали по руке, по донцу чаши и по бараньей лопатке, разводили на кофейной гуще и чаровали глазами и голосом - и как никто знали людей, ибо через многие людские толпы прогнала их тёмная звезда. Оттого не родилось на широкой земле никого свободнее, красивей и добрее хирья!
Их обзывали ворами и еретиками, пытали, рубили им руки и клеймили тело железом, потому что на душу их нельзя было наложить рабского клейма и не было их уму запрета для любой мысли, а сердцу - для любви и животворного смеха надо всей лживостью мира. Не было у них иного бога и иного служения, кроме Пути, по которому они шли под дождём и снегом, ветром и солнцем, проклятиями и поношением, не спрашивая, куда он приведет.
Так гнали их по свету до самых крайних каменных столбов, которыми кончается земля живущих - Симплегадами звал их в старину один народ и Вратами Мелькарта другой. Между скалами, что отвесно обрывались в солёную воду, клокотала вода во время прилива, а дальше расстилался бескрайний океан.
Когда уже не стало места для всех хирья и народ столпился на вершинах столбов (вот как мало их стало теперь), седой жрец-вайда, борода которого ниспадала на грудь серебряным руном, достал из ковровой своей сумы круглое бронзовое зеркало. Древней работы было оно: сначала дано было это искусство хирья, от хирья научились ей суны, а спустя еще столетия - весь мир. Два рогатых змея-дракона держали сияющий диск, на его обороте изображена была юная Мать Всего Живого с ореолом из звезд над головой, солнцем в косе и полумесяцем над ногами. Старинное хитроумие состояло в том, что если осветить зеркало спереди неким особенным образом, изображение на нём вставало между источником света и бронзой как живое.
Старик обмахнул зеркало пуком ароматной травы, зажёг тонкую коричневую свечу со сладким запахом и прикрепил её так, чтобы низкое вечернее солнце, падающее на ту сторону моря, вместе с нею отразилось в диске. И так сказал:
- Пресветлое Солнце-Кгаморо! Вот, изгнали твоих детей отовсюду и запретили им все пути земные. Просим тебя, дай нам свой путь, верный путь, как всегда давало!
Солнце зажгло свечу, ударило её лучом в середину зеркала, и в это самое мгновение широкая, золотая с алым полоса легла на волны, Конец полосы стлался хирья под ноги, как ковер. Свеча догорела и погасла, но в ответ солнцу засветилось изображение на зеркале и поднялось из него.
И все хирья, как были - с конями в поводу или впряженными в повозки, крытые холстом; верхом в седле или в колыбели из платка, натуго примотанного к материнской груди; цепляясь за юбку матери или опираясь на посох, - все сошли со скал на золотую царскую дорогу и пошли по воде, аки по суху.
Рассказывают доподлинно, что на этом пути никто из них не испытывал голода или жажды, не снашивалась их одежда и не стаптывалась обувь. "Значит, этот путь и взаправду наш, если оберегает нас, пока мы на нем", - думали все. Толща воды была подернута маслянистым шёлковым блеском, и волны перекатывались под ним, как мышцы огромного доброго зверя. Временами на горизонте появлялся парус или целая флотилия; однако хирья оставались невидимы для мореходов.
Многоцветные дива морские открывались им в глубине, когда ясный день просвечивал её насквозь: среди ветвистых коралловых садов расцветали полупрозрачные хризантемы, рыбки шныряли между них, как ожившие пёстрые листья, дельфины перекидывались в лапту морским ежом, то и дело вылетая с ним на поверхность; стороной неслась меч-рыба, пропарывая морскую ткань зубчатым носом, и поспешала за ней рыба-игла, штопая океан двойным стебельчатым швом - чтобы красивее было. Русалка, завесив лицо зелёным волосом, доила морскую корову, а рядом осьминог то собирался в щепоть и несся в воде, нанизав себя на её же струю, то извивался всеми своими восемью руками, в каждой из который был кусок коралла иного цвета: белый, жёлтый, розовый, алый, лиловый, синий, голубой, зелёный и черный. Видно, хотел понравиться русалке.
Однажды хирья заметили небольшое пятнышко на самой дороге, которое всё росло и, наконец, оборотилось молоденькой беременной девушкой, которая шла по дороге в ту же сторону, что и они.
- Кто ты и как твоё имя? - спрашивали у нее, но она, казалось, не понимала и только улыбалась покорно: улыбка на розовых губах была такая же светлая, как кожа и волосы.
- Верно, понесла от парня, и отец-мать запретили появляться в дому, - сразу решили молодухи. - Видали мы такое не раз.
- А если без дома и двора, так, выходит, нам родня, - весело прибавили сами юноши.
- Что же, судя по всему, она тоже часть нашего пути, - сказал таборный, самый старый и властный изо всех стариков. - Пускай лезет в повозку и едет со всеми женщинами.
А через недолгое время увидели хирья под собою остров, круглый как блюдо. Горы изгибались поперек него драгоценным поясом; на запад от них простиралась сухая степь, на востоке еле виднелся густой лес, а прямо у ног и копыт лежала весёлая зеленая земля, и была она обряжена в цветы, кудрявилась рощами и перелесками, смеялась глазами серых, синих и голубых озер.
- Эта земля - для наших странствий, - сказали они и спустились на неё.
В первую же ночь настало время светлой девушки, и родила она женщинам хирья на руки крепкого, звонкоголосого мальчишку, на удивление всем черноволосого и зубастого. Была во всем этом и ещё одна странность: мать его, казалось, имела в себе его близнеца и не собиралась выпускать его на свет следом за братом.
Когда рождённому мальчику исполнился месяц - а рос он с быстротой поистине чудесной, - со стороны сухой степи вышли дикие воины и окружили табор, размахивая саблями и потрясая дротиками над своей головой. Предводитель их был рыжебород, а свирепые глаза его были почти того же цвета, что и седые волосы под расшитой круглой шапочкой.
Все хирья, кто успел, вскочили в седло, их женщины спрятались в повозках, и вряд ли хоть один из них помышлял в то время, что зелёная страна ниспослана им Богом.
Тогда чужая девушка со своим ребенком на руках выступила вперед, и люди хирья впервые услышали ее голос, низкий и чистый.
- Вот, смотри! - сказала она предводителю, протягивая ему на коня своего мальчика. - Одних дочерей родили тебе твои жёны, я же дарю сына, И выкупа за молоко, которым вскормила, от тебя не потребую - бери его во имя Синего Неба и Бога Единого!
Её первенец тем временем успел плотно усесться на седло впереди вождя и, смеясь, ухватил того за бороду, а другую ручонку протянул к сабле, рукоять которой попеременно мерцала искрами смарагдов и лалов.
- Какой смелый! - улыбнулся предводитель. - Настоящий батур и к тому же красив, как полная луна. Эй, я беру его, женщина, а за молоко дарю твоему племени вечный мир. Не воевать же, в самом деле, мне с родичами?
Всадники повернули коней и ускакали. Больше никто из хирья не видел и не слышал о них.
Спустя некое время чужачка снова слегла в родовых муках. Уже то, что второе дитя так медлило появиться на свет, вызывало женские пересуды, да и родилось оно в пору между ночью и днём, когда смешиваются времена и не знаешь, доброе ли, злое явится на землю. А к тому же был второй сын весь в рыже-бурой шерсти с ног до головы и сразу же начал прытко ползать, опираясь на колени и ладошки, будто зверёныш. Всё это вызвало такой суеверный ужас у всех, что если бы не услуга, которую пришелица оказала до того племени, её с приплодом сразу бы прогнали, и хорошо если не камнями... Но таборный воспротивился этому и сказал:
- Уже сказано было, что жена эта - часть нашей судьбы и нашего пути. Она останется. Дитя же пусть пребывает с собаками, на которых оно так похоже, и с лошадьми, что не впряжены и не подсёдланы, чтобы его судьба решилась помимо нас.
Говорят, что никто не мешал чужачке кормить своё отродье, а уходя, она привязывала его к спине одной из собак, что шли за табором. Собаки - лучшие няньки, чем о них думают: не раз люди замечали, как то одна, то другая поспешают к ней в голову каравана, держа отвязавшегося младенца зубами за опояску. Скоро люди стали замечать, что и сами собаки, и лошади, которых они стерегли и выпасали в ночном вместо людей, глядят бойко и весело, как никогда прежде, и нагуляли тело.
Раз как-то ближе к вечеру сошли с гор и окружили табор волки - такие огромные и страшные, каких не видали и самые старые старцы. Были они почти белые, с чёрной полосой по хребту и ростом с доброго телка; вожак их был крупнее всех и без единого тёмного волоса, зубы его сверкали как лёд, а в глазах стоял рдяный огонь.
Лошади сбились в круг - жеребята внутри, копыта жеребцов и кобыл наружу; собаки вздыбили холки и прилегли к земле для прыжка, скаля зубы. Люди похватали кто что успел: палки, оглобли, утварь поувесистей. Все были в великом страхе: одни волки застыли невозмутимо, будто знали про людей больше, чем сами люди.
И тут неведомый зверёныш выбежал прямо под волчьи морды и, привстав на задних ногах, что-то то ли тявкнул, то ли пискнул. Поросшая волосом мордаха была дружелюбна, а в голосе не слышалось ни злобы, ни страха, ни дурного бахвальства. Будто на игру напрашивался или своих признал, вспоминали потом.
Старый волк, приблизившись, наклонился и облизал малыша с ног до головы, а потом отступил, пятясь задом. То же по очереди сделал каждый из стаи. Это походило на ритуал, церемонный, величественный и самую малость комический - только вот хирья было не до смеха. После того волки ушли к дальнему лесу и скрылись на опушке.
Всё бы стало хорошо для чужой девушки с тех пор, если бы она не вознамерилась родить в третий раз - уже когда кочевье шло на границе леса и степи. Был разгар лета, и на беду началась гроза, охватившая всю равнину с одного конца до другого. Сизое небо раскалывалось от молний, похожих на мощное дерево, обратившееся вверх корнями, на огненных змеев сунского дела, на текучую реку белого пламени. Гром делал всех глухими и повергал ниц. Во время одной из коротких передышек старшие мужчины приступили к таборному и вынудили его поклясться, что уж теперь-то он выгонит девку с ее последним ублюдком, каким бы он ни был. Иначе смерть и им обоим, и ему...
Так вот; в то самое время, как он клялся, родилась девочка, светлая, как утро, со стройными и соразмерными членами, белым лицом и сияющими глазами. Как только она издала первый звук, гром прекратился, молнии убрались в тучи, тучи растаяли, и с умытой синевы ясного неба в мир спустилась великая тишина.
- Пусть будет имя ей Хрейя-Серена, Радость и Величавый Покой! - воскликнули женщины, что обступили ложе родильницы.
Сокрушился таборный, и пожалел о своей клятве, и стал думать в сердце своём, как бы эту клятву обойти.
- Не думай, не печалься, и да будет благословение на тебе и твоем народе! - сказала чужачка, поднимаясь и беря его за руку. Стан ее, наконец, был строен, как в девичестве. - Мне и так нужно было уходить. Первое дитя моё было для Степи, второе - для кочевья, но третье - для Леса. А не поклявшись, ты бы нипочем не отпустил бы нас обеих, признайся?
Смирился таборный и склонил белую голову перед женщиной, и все хирья смотрели, как она легкой поступью уходит от них, неся дитя на плече.
Оставшись одни, стали старшие крепко думать: в чём смысл того дара, что был предназначен для них? Не в одной же защите от волчьего племени? (А что это именно дар, дошло, наконец, и до самых упрямых голов.) Решили они тайно подсмотреть за собачьим перевертышем.
И вот в самое глухое ночное время, когда тьма уже готова перейти в утро, но медлит и робеет перед рассветом, в такое же почти время, когда родился второй сын девы, поднялся этот сын из круга собак, что грели его своим телом, обтряхнулся и стал человеком, чудесным мальчиком, смуглым, стройным и темнокудрым, как все хирья, только глаза его в темноте сияли, будто огромные светляки. Тонкими пальцами он расчёсывал свалявшуюся собачью шерсть, и она тоже начинала слегка светиться. Подходил к лошадям, сосал кобылье молоко и заплетал гривы жеребцов в косицы, и целовал их всех в ноздри. И распутал путы на их ногах, вскочил на самого сильного и яростного коня и поскакал; остальные за ним, сперва только лошади, затем и псы припустили следом. В звоне копыт, в шелесте грив чудилась старикам какая-то нездешняя музыка, диковинный лад и ритм, а животные шли кругом, точно в хороводе, и от них исходил как бы лунный, но более теплый и ласковый свет.
Поняли старшие, что так повторяется каждую ночь и что именно потому их младший народ так щедро одарён животной жизнью.
И заплакал тогда таборный слезами счастья, и воскликнул, смеясь сквозь слезы:
- Это будет первейший среди хирья конокрад, клянусь Пресветлым Солнцем!

---

ОБРАТНАЯ СТОРОНА СТЕНЫ

Мы избрали то, что у Господа в излишке,

А иным нежелательно: бурю и битву.

Св. Игнаций Лойола

(по кн. Артуро Переса-Реверте "Кожа для барабана")

Узкие, длинные строения ростом в этаж были сложены из тяжёлого красного кирпича, намертво сросшегося с известковым раствором, окна сделаны "под старину": мелкие стёкла, толстый переплёт. Не свинцовый, свинец ядовит - из другого сплава, куда более прочного. Двери бараков - стальные, с цифровым замком.
Потому что это именно бараки, выстроенные ровно, как солдаты на плацу. Три больших и один намного меньше.
Вокруг бараков - стена в два человеческих роста.
Стена состояла из крупных, желтоватых известняковых глыб, привезенных из ближнего карьера, и сама по себе выглядела незатейливо. Вездесущий и неистребимый виноград цеплялся за каверны и шероховатости, раз от разу заплетая стену всё больше. Год от года виноград матерел и перекидывался на ту сторону, как лазутчик. Его обрезали - он рос. Его пытались выкорчевать - рос ещё пуще. Даже при минус тридцати обмерзали только самые вершки, а стволы толщиной в мужское запястье обрастали бугристой корой. В этом изобилии чудилось нечто библейско-иудейское.
Поэтому заложенные на пробой массивные ворота могли сколько им угодно оставаться запертыми - узники детской исправительной колонии наслаждались практически такой же свободой, как раньше на воле.
Ибо школа по сути то же, что тюрьма. Почему бы не переставить местами оба слагаемых?

Аркадий Игоревич, как неделю назад в то же самое время, отворил дверь в субботний класс и с лёгким скрипом вернул её на прежнее место.
Его питомцы встали, в отличие от него, совершенно без звука, и так же точно уселись за голубые парты-одиночки. Положили руки на чуть наклонные панели крышек. Совсем взрослые и без году выпускники, что поделать. Седьмой класс лицея соответствует одиннадцатому классу стандартной школы.
- Сегодня мой последний урок по началам культурной антропологии, - сказал он. - Будем благодарны директору лицея и родительско-попечительскому совету, что нам разрешено завершить наше учение. Не надо за мной записывать: кажется, это сделают без вас. Но сначала покажите своё домашнее задание. Всё это время вы пытались одолеть пособие для взрослых студентов, потому что школьных учебников по предмету не издают. Однако все вы решили, что он написан хорошим, лёгким языком. Неделю назад я просил вас каждого из вас выбрать и процитировать наиболее запомнившиеся места. По возможности - наизусть.
Лёгкий вздох колыхнул ряды.
Кто начнёт? Брежана?
Это поколение молодых подпало под моду на западно- или южнославянские имена, подумал он вскользь. Самого фантастического толка. У младшеклассников и выпускников прошлого года - немудрёные Светланки, Людмилы и Володи с Сергеями, а у этих сплошь...
Светленькая Брежана поднялась с места:
- Культура любви, то есть типология допустимых, приветствуемых и запрещённых сексуальных и эмоциональных отношений, является выразительной характеристикой любой локальной культуры. Это важнейшее проявление личной свободы, которую не могут взять под контроль никакие социальные и культурные системы.
- А говорят, в нашем государстве секса нет и не предвидится, - тихо фыркнули за спиной девушки. - Детей родят от штампика в паспорте.
Хорошо, что они могут смеяться, подумал учитель. А вслух сказал:
- Ты будешь следующим, Малик.
Темноволосый, кряжистый юнец отчеканил:
- Культура, в особенности христианская, отчего-то провозгласила, что животное начало - главный оппонент социальности, сиречь человечности хомо. Но противоречит ли включению в общество его биологичность? Нельзя же во имя самых прекрасных идеалов истребить жизнь в ее натуральном воплощении - хотя бы символически.
Любовь, эрос - это противоположность танатосу, или смерти. Невоплощённая прямо - она толкает к замещению. К творческим актам. Творчество - врождённая потребность личности выходить за рамки культуры, норм и ограничений. В этом оно достигает вершин любви и даже превосходит их.
- Хорошо. Но ведь и о любви можно сказать, что она есть творчество, правда, Арриг? - тихонько отозвалась Брежана. - И есть еще третий компонент. Я так думаю, свою историю человечество тоже творит. Если не сказать - изобретает.
Дети всё время изощрялись, выдумывая прозвища своему любимцу. Как в пантелеевской "Республике ШКИД", начала с инициалов, а потом покатилось дальше.
- То, что мы сегодня называем развитой гуманитарной культурой личности, основывается прежде всего на хорошем знании истории. Не столько, правда, в её профессиональном и научном, сколько в художественно-литературном изложении. Но даже первое тяготеет более к вымыслу, чем к точности. Мы не обладаем машиной времени, но если бы и обладали - взгляд со стороны может быть беспристрастен немногим более, чем взгляд летописца изнутри эпохи.
Актуальная интерпретация истории - это сегодняшние политические и социальные проблемы, опрокинутые в прошлое. Разумеется, культура не может изменить события прошлого: но вполне может рассказать неправду, умолчать о них или сместить акценты.
Это Горан выступил, не сходя с места, отметил для себя учитель. Самый дотошный, памятливый и независимый из моих питомцев. Немного зануда - но такое простительно гению.
- Культура - это информация. Кто владеет информацией - владеет миром, - кинули с "галёрки" неопознанную реплику.
- И человечками в нём. Поэтому культура - это наша конвенционально нормированная несвобода. Человечество постоянно разрывается между сатанинским и искушением прогресса и стабильностью вчерашней культуры с её традициями. Однако любой традиционализм - это признание социальной неконкурентоспособности данной культуры и призыв к созданию для неё охранительной резервации. Ведь снаружи так неуютно! Такой свежий, холодный ветер!
- А внутри гнезда сплетённых воедино традиций так привычно и удобно, оно так легко отвечает нашим устремлениям к защищённой человечности, то есть, дословно, к гуманности.
Так отвечает тощий, ехидный Радек и вторит ему Ярмила. Странное имя для девочки, отметил учитель. И голос удивительный: почти контральто.
Ей тотчас ответили:
- Гуманитарное начало - это не панацея от бед. Зигмунд Фрейд был первым, кто выступил с осознанной критикой современной ему культуры за то, что она подавляет отдельного человека своими запретами и провоцирует его психические недуги. Но только постмодернизм впрямую занялся поиском некоей новой информативности, которая учитывала бы интересы не только общества, но индивида... В каком-то смысле постмодерн - это идеология равенства человека коллективу. Классическая для постмодернизма смерть автора - это смерть культурного насильника. Деконструкция текста, точнее всей системы культурных текстов, - прямой призыв к свободе.
Росица, подумал Аркадий. Объединила в одном речевом периоде два своих самых пылких увлечения.
Высокий голос с одной из средних парт охотно подхватил:
- Мы ушли в сторону от антитезы "эрос-танатос". Кажется, смерть - не более устойчивый и удобный объект для окультуривания, чем жизнь? И более любимый. Оттого культура, особенно то, что называется "культурным романтизмом", воспеванием величия и уникальности народа и нации в прошлом, - одно из универсальных оснований для массового насилия. История свидетельствует, что путь от защиты национальной самобытности до открытия Освенцима и Дахау на самом деле очень короток.
- Только что ты, Гаяна, едва не хлопала в ладоши в ответ на критику Гораном истории, а теперь к ней апеллируешь. Поясни, - попросил учитель.
- Хм-м, - девушка наморщила смуглый лобик, блеснула глазами, похожими... на терновые ягоды, до блеска отмытые дождём, подумал Аркадий. Сизые, как и косы.
- Дон Арриго, вы считаете, что не нужно верить и живым свидетелям вроде наших прабабушек и прадедушек?
Это "будто бы испанское" прозвище он скрытно любил - шло к его волосам смоляного цвета, чуть вьющимся, и точёным чертам, и юношеской осанке. Но старался не показывать: дети разбалуются и начнут льстить каждую минуту. А теперь - чего уж там...
- Верить нужно, Гая. Но и поверять народным опытом. А народная поговорка говорит: "Врёт, как очевидец", "Путает, как свидетель". При всём уважении к твоим родоначальникам, они видели и ощущали на своих плечах лишь тот малый мирок, в который были погружены.
Девушка улыбнулась:
- Да не бойтесь, учитель. Не были наши старшие баба и деда ни в каком лагере. Только слышали о всяких ужасах. После победы.
Я зато был и есть, подумал учитель. Надо было сдержаться. Хотя - напоследок отчего же нет? Хотя - нет доказательств, что его увольняют из лицея за слишком вольные речи и за следование тексту пособия, скрепя сердце, но одобренного министерством. Скорее всего - очередной план-отчёт по учительским зарплатам спустили. Почасовики с мировым именем обходятся слишком дорого, вот родительско-попечительский совет и надавил на директора.
Но травля началась с другого. С участия мировой педагогической знаменитости в протестной акции сомнительного толка.
Дети догадывались лишь о немногом. На школьных порталах ставили информационные заглушки, на персональных компьютерах - устройство отслеживания запросов. Притом и родители следили в свободное от добывания денег время.
В парламенте тогда вовсю обсасывался закон о принудительном разводе супружеских пар, которые остаются бездетными по истечении пяти лет. Жену, иногда мужа следовало обязать лечиться, в крайнем случае - принудительно. Но лояльность сама по себе не могла служить оправданием. Приёмные дети в принципе могли переломить ситуацию, но лишь отчасти: если исповедниками не нарушалась тайна усыновления, если рядом уже успели возникнуть собственные сыновья и дочери.
Ибо главная цель брака - плодовитость. Самодовлеющая. Женщины, посягнувшие на своё чадородие, недостойны своего имени.
При всём этом церковь, как и прежде, не одобряла гражданского сожительства. Ведь если нет своего потомства - не всё ли равно, гетеросексуален союз или гомосексуален? Так подадимся же все в церковный хор!
"Тупое следование моральным нарративам опасно. Даже если они освящены историей и традицией. Это та самая репрессивная сторона культуры, насчёт которой вы к сегодняшнему дню поняли так много", - хотел сказать Аркадий. Но это было бы пустым сотрясением воздуха.
"Я муж прекрасной женщины, знатока многих языков, и отец двух детей. В запале дискуссии мне приклеили ярлык пособника гомосексуалов и записного уранита, что есть клевета объёмная и несуразная. Засорили своей полемикой весь интернет, так что мне трудно будет удержаться в моей Академии Воспитания. Но никого из диспутантов это не волнует", - мог он сказать, но удержался.
Вместо того наклонил голову - знак уважения к сообществу:
- Вы хорошо научены. А теперь осмыслите вот что. Самый страшный инструмент культурного принуждения - это учебник, словарь, эталон. Я учил вас по очень хорошему, но всё-таки учебнику. Сделайте выводы сами и следуйте им.
Когда Аркадий Игоревич уже открывал дверь, туго звякнул и разлился трелью звонок. В руку скользнуло нечто - дискета? Или просто сложенный вчетверо лист мелованной бумаги?
Он еле сдержался, чтобы не опустить глаза. Сунул во внутренний карман. Под странный треск или рокот, что слышался внутри здания или его собственной головы, прошёл по коридору, ступил с крыльца в цветущий апрель, уселся в утлый "Пежо" и развернул записку лишь тогда, когда отогнал автомобиль на некоторое расстояние.
Автором обеих цитат был обозначен некий Шульгин:
Первая. "Как и прежде, руководители человечества подпитываются архетипом власти - тем аспектом человеческой психики, который влечет её к иерархии, контролю и фиксации правил и систем. Воля к власти формирует наш мир; без неё человечество давно бы погибло. Если эта воля уравновешена некими комплементарными энергиями, она придает человечеству форму; она создает цивилизацию. Но когда тонкое равновесие нарушается и из этого архетипа выплескивается слишком много энергии, структура превращается в тюрьму, контроль становится диктатурой, обучение вырождается в зубрёжку и муштру, видения и прозрения порождают догмы, а осторожность развивается в манию преследования. Мы утрачиваем связь с любящими и питающими энергиями, которые существуют внутри нас самих; а вместе с тем исчезает и наша способность выбирать сознательно - как в личном, так и в общечеловеческом масштабе".
Вторая. "Мне кажется, что в нас скрывается подсознательный страх перед бездной неизвестного в человеческом сознании, уверенность, что эта теневая сторона может оказаться окончательной, главной, ужасной правдой о природе человека. Этот страх вырабатывается в нас семьей и культурой, а часто еще и религией".
А ритмичное постукивание тюремной азбуки Морзе за его спиной всё продолжалось...
Перерастало в барабанную дробь, что сотрясала всю школу...
Внедрялось в мир.

Между городом и Томилинским лесопарком, в небольшой осиновой роще, имеется место, куда боятся заглядывать самые несуеверные. Ещё до последней вспышки "скотьего мора", здесь экскаватором вырыли огромную полость в земле и постепенно заполняли падалью вперемешку с дезинфектантом. Земля оседала, ливень вымывал наружу черепа и костяки, молва перешептывалась, что в самой толще похоронены и люди: инакомыслящие времён диктатуры, жертвы бандитских разногласий и женских вычисток. Во всяком случае, почва там была не в меру рыхлая, так что пришлось огородить беду бетонными панелями и для благообразия накинуть поверх маскировочную сетку.
Мало кто догадывался, что калитку в ограде регулярно смазывают, вёдрами заносят сюда бурый торф и жирную чёрную землю, сажают кустарники, способные переплестись корнями и создать поверх могильника упругую, но на удивление прочную сеть. И цвести так обильно, что аромат тёрна и тамариска забивает и оттесняет духоту распада.
На обратной стороне ограды устроены скамейки. С небольшими навесами от дождя и снега, чтобы можно было с удобством беседовать в любую погоду.
- Я вижу, что сигнал сбора приняли все, кому было нужно, и никто из посторонних, - констатирует Витош, на днях выпущенный из лицея с блестящей характеристикой. - Хотя прогулки в парке - не сидение в инете, чтобы возбуждать против нас старших. Слава вышним, что о содержании прогулок они не особо задумываются. Сады разбиваем, реку чистим, экологию улучшаем... Флиртуем помаленьку.
- И что? Сделанного не переделаешь, - говорит сугубо положительный Горан. - Не мстить же, в самом деле, вдогонку? Иначе не поспеваем.
- Месть - блюдо, которое следует подавать холодным, - говорит рыжий Радек, рефлекторно почёсывая веснушки, которые уютно соседствуют рядом с угрями.
Положительная Брежана хмурится:
- Мальчики, хватит с нас вашего стёба. Твоего стёба, Рад. Речь не о мести и даже не совсем о наказании тех, кто допустил. Лично я против директора ничего не имею - давление обстоятельств. Держался он прилично, очки тоже не втирал. Лицей ведь сохранился, и малявки...
- Со временем их хорошо обучат управлению. А также согласованию дел со власть имущими и примыканию к общепринятой точке зрения, - кивает умненькая Росица. Ответ в стиле ажурного словоплетения, что и ожидается.
- Вот именно, - кивает Малик. - Но не только этому. Идеальных людей из них не получится, а вот нестандартно и вольно мыслящих - сколько угодно. Президентский взвод будущего.
- О чём вы, братишки-сёстрёнки? Им и без того травма на половину жизни, - вздыхает Ярмила. - Арригу ведь все любили, так и липли к нему на большой переменке. Свой человек.
- Теперь их родаки надеются, что дети с горя обратно к ним прилипнут, - хмыкает Радек.
- Все старшие обожают иметь под собой кого поменьше. Все предки кичатся и бахвалятся потомками. Все дети повинны любить тех, кто их породил, - это почти что религиозная истина. Отрицать такое - почти ересь. Не напрасно в давние времена за убийство хозяина слугу поднимали на костёр, потому что хозяин для него - живой бог по плоти. Бог ведь тоже Отец или Сын, - говорит Росица.
- Роська, ты шо - зовсим з глузду зъихала? - вопит Гаяна, догадавшись по чистой интуиции. Иногда она чуточку фрондирует своей иноземной кровью.
- Это же не всех лицеистов касается, - утешает её Витош. - Только лучших по определению. Лауреатов всяческих наград и их покорных, бессловесных чад. Официальное лицо школы.
- Ты хочешь показать, что они - никуда не годные родители и члены совета, - медленно рассуждает вслух Малик. - И оттого к их мнению прислушиваться стоило поменее.
- Стихами оба заговорили? - отвечает Брежана. - Значит, дискредитировать и слегка принизить.
- Примерно так. По крайней мере, на первом этапе.
- Художественный свист. А, как говаривал Эрих Фромм, "от свиста в темноте светлее не станет". Обратного хода по-никакому уже не получится.
- История и так не даёт обратного хода, - как приговорил Витош. - Однако изменяя прошлое в глазах людей, мы прогнозируем и воплощаем будущее.
- Слова, слова, слова. А конкретно, мальчики?
- Конкретно, - кивает им всем Ярмила, - конкретно существует у нас в стране некая одиозная, всеми порицаемая и очень агрессивная контора, которая защищает детей против желания их родителей. Ювенильная юстиция. Ювенальная полиция. "Ювеналы".
- Теперь остаётся расчислить, что именно произойдет во имя их вмешательства, - вздохнул Горан. - И так, чтобы ни один кролик не пострадал.

Как это никто сразу не догадался, откуда ветер дует, размышлял Аркадий, когда это навалилось внезапно и сразу. К каждому психозу был подобран ключик. В члены родительско-попечительского совета выбирали тех, чти дети только начинали учиться. По стандартам общеобразовательной школы - пяти- шестиклашек. И, разумеется, таких, кто учился отменно. Другим критерием отбора в совет было умение, желание и возможность помочь лицею реально.

О развитии событий Аркадий мог судить лишь из газет, журналов и интернетного "Эха столицы"
Однажды в выходные мальчуган, который вместе со своим папочкой и своим классом посетил Томилинский Музей Игрушек, нарядился там девочкой с голубыми волосами. Проигрывали сценку чаепития из "Золотого Ключика" все по очереди, но он был единственным, из ребятишек, кто не дурачился, не играл, а жил ролью, буквально очаровав всех присутствующих. Кроме отца. Который, придя домой, выразил свои чувства с помощью ремня и кладовки.

Немолодой священник, в недавнем прошлом - почитатель братьев Стругацких, до глубины души возмутился, когда дочка начала восторженно цитировать страницы "Отягощённых злом", посвящённые братьям Боэнергосам ("срань Господня, срань Господня", вовсю распевала она) и недокормышу, гусёнку Иуде: "Его обзывали выблядком, тухляком, говёшкой, прорвой ненасытной, мосолыгой, идиотом, говночистом, говнодралом и говноедом, сирийской рыбой, римской смазкой, египетским котом, шавкой, сявкой и зелепухой, колодой, дубиной и длинным колом".
Позже он оправдывался, что порядком подзабыл сии лексические пассажи, даже был уверен, что великие братья вообще не знали непристойной лексики. В годы его молодости это было чистейшей правдой, но ведь времена и лексические нормы склонны изменяться...

Глубоко верующий многодетный биолог сорвался на том, что его недоросли, собравшись вокруг младшей из сестриц, с пристрастием изучали её телосложение, как внешнее, так до известных пор и внутреннее. Мотивируя тем, что-де учебник по сексологии для среднего детского возраста изъяли из продажи.

Мать-одиночку, одного из авторов престижного словаря русского языка, доконал пассаж из тех же "Отягощённых":
"Облава кончилась ничем: сожгли пустую развалюху, в которой ютился он с Прохором, разбили единственный его горшок со вчерашней похлёбкой да захватили несколько коз, случившихся неподалёку и вряд ли ему принадлежащих". Несмотря на деревенскую образованность и чёткое понимание того, на каком занятии прикахты повязали невинных животных, усладу Агасфера-Иоанна, даму гораздо более удручило другое. Намёк на одиозную "Флору", которая, исходя из текстовой параллели, в романе братьев ускользнула от похожей облавы. И откровенная дразнилка: "Вот как было в книжке раз и два, так будет с нами всеми в третий!"

Далее. Пожилой латинистке преподнесли изречение, скорее всего, взятое из Халлдора Лакснесса, но явно переведённое благодаря её урокам во втором классе лицея: homo inter faces et urina conceptus est: рождение грязно, ибо происходит между калом и мочой. В той же мере, добавил бойкий отпрыск, грязно и зачатие. Вдобавок внучок сделал вид, что в натуре перепутал вагину с клоакой, имеющей место у птиц и пресмыкающихся.

Но все эти разборки - вкупе с синяками, ссадинами, вывихами и измочаленными о малолетних преступников нервами - показались "ювеналам" шуткой. Серьёзное произошло в семье лицейского физрука, практикующего вольную борьбу и футбол. Придя домой, он увидел своего юнца в объятиях мальчика из другой школы, который покрывал его лицо поцелуями. Так эмоционально приятели праздновали победу "Томилинского Спартака" на малой международной арене...
Приятель существовал под гнётом совершенно определённого подозрения. Оттого он, едва увидев разъярённого мужчину с битой наперевес, который загораживал собой выход, прорвался мимо отца и сына к окну и прыгнул с третьего этажа. Переломал себе всё что можно, еле остался в живых. Бульварные листки плакались над ним как над будущим пожизненным инвалидом и вовсю муссировали проблему повышенной склонности детей-геев к самоубийству. Двадцать-тридцать пять процентов подростков нетрадиционного цвета против двух-четырёх натуралов.

Во всём этом скандале и суде, который с неизбежностью за ним последовал, настораживало следующее.

Прискорбные инциденты произошли в локально ограниченное время. Именно то, когда большая часть населения привычно расслабляется под воздействием телевизора, сытной еды и напитков.
Детская полиция была предупреждена едва ли заранее. По крайней мере, она прибыла на место последнего инцидента быстрее обычной "ноль-двушки".
Во всех случаях родительского насилия, кроме последнего, когда пострадал чужой ребёнок, дети довольно умело защищались от травм. Это при том, что их отцы и матери, а также бабушка, не отличались явно выраженными деструктивными наклонностями.

Впрочем, эксперты из числа авторитетных психологов установили, что за аффектированной и неадекватной реакцией на поведение родных чад кроется глубоко спрятанное и закамуфлированное неблагополучие, как душевного, так и духовного порядка и внутренняя нестабильность.
Выводы были представлены суду, ибо экспертиза была судебной.
Ибо дело дошло до суда.

"Я ни за кем из них не замечал подобного, - размышлял отставной преподаватель. - Старшие как старшие, могло быть и хуже. Разве что некий подозрительный душок. Самоцензура и превентивная психология - этим грешит любое школьное руководство, это верно. Но такая нетерпимость, такое замшелое ксенофобство... Возможно, виноват я сам с моими попытками привить их чадам вольномыслие. Хотя не этим чадам конкретно. Возможно, то была провокация "именно этих"? Жуткая мысль. Но ведь не всякий взрослый поддастся на такую провокацию. И это лучшие, избранные лучшими..."
Он пытался извлечь информацию из казённых источников и оппозиционных речей, пребывал в сомнениях.
Ровно до тех пор, пока его бывший класс в составе двадцати девяти человек не явился с повинной.
Да, говорили они, мы срежиссировали ситуацию как спектакль, в котором члены родсовета сыграли роль марионеток, а их дети - кукловодов. Целью было - показать urbi et orbi, городу и миру то, что все мы видели, а никто другой упорно не замечал. Язвы, которые разъедают этих людей изнутри. Кому, как не детям, видеть эти язвы - перед остальными взрослые мимикрируют практически бессознательно.
Даже перед Богом лицемерят, сказала Росица.
Ничто не укрепится в душе, если нет подходящей почвы, философски добавил Горан.
Игра (раздались возмущённые возгласы с мест) - игра была нарочитой, но чувства - натуральными, заявил Малик.
Мы показали им, что такое облыжный навет. И какая тьма таится у них внутри, - поддакнула Гаяна.
И таковы лучшие из них, итожил Радек, возмущённо шмыгая конопатым носом. По крайней мере, признанные лучшими.
Да, возможно, мы бы не раскрыли всех карт и не явились бы в полицей-отделение, если бы не пострадал человек. Такое мы тоже учитывали, что уж скрывать, но сочли маловероятным, повторяли все лицеисты раз за разом.

Дальнейшее развивалось по испытанному сценарию - "Не стесняйтесь стирать своё грязное белье на виду, но постарайтесь запачкать их всех брызгами". Родители - не только именитые и сановитые, но и из самого что ни на есть простонародья - обвиняли своих потомков во всех смертных грехах. Потомство парировало со всей тонкостью древней ораторики. Зал шумел так, что деревья гнулись. Суд безуспешно пытался навести порядок, стуча по столу молотком и потрясая кудрями париков. Наконец, пригрозил сделать рассмотрение далее закрытым - по счастью, это было в ничьих интересах и сработало.
Окончательное решение суда, впрочем, не удовлетворило никого.
Родители-попечители были повинны пройти курс психологической реабилитации, который включал в себя жёсткий тренинг по толерантности и политкорректности. На это время заботу об их детях брал на себя специализированный приют. Также в качестве частного определения рекомендовалось избрать в совет лицея других персон.
Всех двадцать девять непосредственных виновников скандала суд приговорил к году исправработ.
Виновники не возражали, Зато возмутилась общественность.

"Это несовершеннолетние подростки, они имеют право отбывать наказание в своём районе, а в Томилинске и окрестностях нет ни лагерей, ни колоний", - писал "Молодёжный вестник".
"Дети вынуждены ждать в камерах предварительного заключения, пока не будет возможности наказать их по правилам?" - задавали себе вопрос "Томилинские известия".
"Приютских впору раздавать на руки, как павианов в "Граде Обречённом", несмотря на то, что родные готовы всячески содействовать, - компетентно возглашал "Вестник Филологического университета" (от имени своего филиала в Томилинске). - В таком случае родители не потеряют возможности контактировать с детьми и влиять на них. Последнее явится скорее благом, чем злом".
Но короче всего выразился Витош Иванович Солодков, молодой, но талантливый глава архитектурно-строительной конторы:
"Если родители хотят для моих друзей исправительной колонии - будет им колония".
Интервью было опубликовано в одном из таблоидов, который в тот день вышел резко повышенным тиражом ...

В годы войны Томилинский район какое-то время был "под немцем". Оккупанты здесь лютовали не так сильно, как в иных местах. Возможно, благодаря небольшому добротному концлагерю: для ударного строительства нужны были сильные руки. Достроить, правда, немцы всё равно не успели, как ни измывались над местными: только выровняли и подлатали стену старого замка да вывели под крышу стены четырёх блоков. Для мужчин, для женщин, для обслуги и дисциплинарно-медицинский.

На двери, рамы, насаждения и санинвентарь Витош Иваныч подвигнул родителей - как проштрафившихся, так и невинно пострадавших. Инвентарь был его собственный. С первого дня заключения боевая тридцатка огораживала вековые дубы и липы, вывозила веками копившийся мусор, укрепляла входы и выходы, латала кровлю, вставляла окна в стиле готической древности, копала в чернозёме ямы, гряды и стоки. Даже монтировала оборудование. Работали от души, по четырнадцать и более часов в сутки, жгли костры, черпали воду из ключа, спали на соломе, брошенной на пол одного из бараков. Охранники на ночь уходили, а днём не мешались, даже помогали. Особенно когда приходилось разгружать здоровенные трейлеры с хрупкими саженцами и собирать немногочисленную мебель. На последнюю денег уже не хватило.
- Хорошо, что уровень потребления у нас настолько низок, что выводит нас всех за пределы цивилизации, ибо мы не участвуем во всеобщем процессе культивирования, удовлетворения и изобретения потребностей, - цитировала начитанная Брежана тех же "Отягощённых злом". - Чем богаты, тому и радуемся.
- А ведь не труднее было, чем прочную сетку на могильник набросить, - отвечала Росица.
- Это вам обеим не труднее, - смеялись Малик и Горан. - Что с вас, хрупкие вы наши, взять.
Они смеялись, но были правы: и тот и другой пол соблюдали монашеское целомудрие. Возможно, от усталости, но скорее из принципа.
Через два месяца с небольшим работа по благоустройству подошла к концу. Наступил учебный сентябрь.
Никакая вина не позволяет оставить ребёнка без школьного аттестата.

Аркадий Игоревич протянул своё удостоверение охраннику с автоматом.
- Подписал господин Солодков как главный опекун-попечитель, - проговорил он.
- Вижу-вижу, - добродушно пробурчал страж. - Опекун и восходящая звезда. Навсегда к нам?
- Хуже. С испытательным сроком.
Оба поняли двусмысленность сказанного - надо же, на воле всё наоборот! - и рассмеялись.
- Ну, удачи вам. Вроде как вам спальня-кабинет в школьном корпусе положена, вы поинтересуйтесь.
Солдат козырнул и отдал "корочки".

Плодовые деревья стояли почти без листьев, но кусты за лето прижились: выпустили побеги и стояли в разноцветной листве. Астры не успели подвять, георгины - испытать на себе силу заморозков. Хризантемы размером едва ли не в кочан капусты и такого же зеленовато-белого цвета распространяли свежий, чуть горьковатый аромат, смешанный с духом тучной земли. Не хуже благоухали и пряные травы в подобии монастырского садика - судя по свежести, они прорезались неделю назад. Тыква размером с мельничное колесо важно расселась на гряде. Оттого казалось, что внутрь ограды укатилось солнце с небес.
Вот уж не думал, что здесь такая идиллия, подумал Аркадий. Особенно после того, что рассказал Витош. Весь мир с его муравьиной вознёй под серым небом - по ту сторону.
Железная дверь в торце одного из бараков была распахнута настежь. Внутри крашенных нежно-зелёным стен, от пола, вымощенного гладким камнем, до потолочных стропил висела стерильная тишина. Здесь тоже была охрана - незнакомый детёныш лет двенадцати от силы, стриженый и с ног до головы в сиреневом полартексе.
- Я преподаватель, - Аркадий снова достал пропуск. - Двенадцатый класс...
- Да пока другого и нет, дон Арриго, - подросток улыбнулся. Оказалось, это девочка, и прехорошенькая. - Вы не против, если и я буду вас так звать? Мы пока в старый лицей ходим, а сюда только по возможности.
- Вторая школа, получается?
- Почти, - девочка показала на другую дверь, деревянную, с аккуратной, белой по коричневому, надписью: "Класс Прима".
Он открыл дверь, вошёл...
И очутился перед своими прежними учениками.
Из мебели здесь была только старомодная конторка для него самого. Остальные поднялись с пола, шумно шелестя свежей травяной подстилкой. Почти как студиозы в средние века.
- Здравствуйте...дети.
Нестройное приветствие и долгая пауза.
- Вы не знали разве, где вам отыскали работу? - спросила Брежана.
- Знал.
- Да не беспокойтесь, в вашей комнате всё найдётся: и стулья, и кресло, и письменный стол с ноутом, и диван-книжка, и настоящие книги в шкафу, - добавила она.- Много книг. Я староста класса и корпуса, это моё дело.
- Похоже, вы затеяли всю афёру ради того, чтобы получить меня обратно.
- Отчасти, - сказала она. Остальные вежливо молчали внутри своих "лотосов".
- Вы верите, что цель достойна тех средств, что понадобились для её достижения?
- Простите, я останусь сидеть, - сказал Малик. - Дело не в том. Она сама подбирает средства "под себя". В этом смысл одиозного изречения о том, что цель эти средства оправдывает.
- Или лучше сказать так, - добавил Горан. - Цель задана обстоятельствами. Высшими обстоятельствами, возможно. Человек повинен исполнить, но за средства отвечает свободой, головой, вечным блаженством... Выбирайте, что вам больше нравится, дон Арриго.
- Проблематика голдиновского "Шпиля", - сказал Радек. - Мы тут только и делаем, что спорим. Вам не раз придётся выступать в роли третейского судьи.
Диалог развёртывается в том же порядке, что и последнее лицейское занятие, подумал Аркадий. Теперь бы ещё Ярмила... И Росица.
Но заговорил снова Радек.
- Аркадий Игоревич, вам ведь Витош объяснял роль малого блока? Когда знакомил с уставом? Это к вопросу о нашей ответственности.
- Дисциплинарный, - он с некоторым трудом кивнул. - Витош ещё смеялся, что вы тут устроили английский колледж старых времён. Выставка старинных инструментов для экзекуций. Воспитание аристократического стоицизма. Мне... было очень противно.
- Карцер, - пожал плечами Радек. - Камеры с перегородками из метакрилата, которые не пропускают звуков. Как в автомобиле или тюрьме.
- И не только он. Тоже как в элитных заведениях Великобритании вплоть до конца Второй Мировой, - медленно проговорил Аркадий.
- Или в католических монастырях строгого устава, - вмешалась, наконец, Ярмила. - Но не в прежнем лагере. Там же все заржавело и заплесневело, прикиньте. Только для экспозиции годится, и то - фиг с ним со всем.
- Дон Арриго, вас это ни с какой стороны не касается и не коснётся, - Гаяна дерзко тряхнула кудрями. - Это наши проблемы, и, обещаем, часто возникать они не будут. Подобное, как и самоубийство, подготавливается в безмолвии сердца, подобно Великому Деянию алхимиков. Камю. Миф о Сизифе. Но далеко не так фатально и финально.
- Вы что же - хотите, чтобы я, так сказать, освятил своим присутствием здесь ещё и порку?
- Нет, дон Арриго, - снова вступил Радек. - Это решает наш собственный школьный совет. Личная совесть каждого.
- Мы сделали все, что было нужно, но не так, как было нужно, - добавила Гаяна. - Понимаете? Как всегда происходит с людьми. Оттого нам понадобился хотя бы символ справедливой отплаты.
- Ну и...
Радек состроил нахальную рыжую гримасу, как в прежние времена:
- Надо же чем-то воздействовать на наших упрямых родаков, а то мы все и через пять лет отсюда не выберемся.
- А зачем выбираться? - спросила Росица. - Университет - тоже неплохо.

---

ЮРОДКА

Каждый раз, когда покушаются
на мою свободу, я начинаю хулиганить.
Виктор Банев, писатель

...Они втроём сбежали по лестнице в вестибюль, совсем уже пустой: бармен Тэдди, потрясающий обрезом, внешне хладнокровная Диана и Виктор с плащом, который обмотал вокруг руки на манер старых шпажных дуэлянтов. И тотчас услышали слегка тягучий голос, доносящийся из ресторана:
- Душа моя Сумман, не сморкайтесь в мою чечевичную похлёбку, она от того калорийней не станет.
В полумраке высвечивались две здешних ключевых фигуры. Одной был Павор, скалой нависший над непонятным с виду существом, которое с шумом мело из плошки овощной суп. Другой - само существо неотчётливо женского пола. Вместо платья оно употребляло длинную белую срачицу, в качестве пончо - сдвоенный бухарский намазлык и звалось дивным именем Уррака. Отчего эту кличку сразу же по прибытии, имевшем место около двух лет назад, попытались нецензурно срифмовать. Но Уррака, посмеиваясь, объяснила, что упомянутая часть тела у неё вся в жёстких мозолях, так что уязвить оную весьма трудно. Так же как голову, обстриженную "под горшок", руки в шоферских митенках и ноги в "Доломитах" с толстой подошвой. Как говорится, сама кого хочешь обижу.
По всему поэтому издевались не над собственно Урракой, а над подробностями её прибытия в город. Любимой доченьке, по словам мамы, весьма и весьма хвалили местную гимназию и находящийся поблизости интернат для продвинутых пиплов. Поэтому обе они быстренько снялись с насиженного места, с успехом выдержали вступительный экзамен и купили дряхлый домик неподалёку от гостиницы. Дочке, именем Кахина, тогда как раз исполнилось тринадцать лет: хорошенькое смуглое личико без румянца, непроницаемо умные глаза, длинная коса и развитый плечевой пояс умелой наездницы. В седло ипподромного мерина села лет в девять-десять, а когда ноги стали расти от шеи, конюхи стали подсёдлывать ей высококровных жеребцов. Мать перед этим чудом природы гляделась в лучшем случае бабушкой: сплетничали, что временами Кахина поколачивает родительницу за неряшество, злоупотребление женскими правами помимо обязанностей и остроумие на грани фола, неуместное в таком почтенном возрасте. Особенно перед лицом таких двусмысленных субъектов, как Павор Сумман.
- Где ваш ребёнок? - крикнула Диана. - Кахи где?
- Полагаю, там, где все порядочные люди, - спокойно ответила Уррака. - За трехрядной гармонью... то бишь колючкой. Видите же, что я сегодня осталась без завтрака. Тэдди, шустрила старый, ты чего от дела отлыниваешь? Тогда не пеняй, что мы тут крепко похозяйничали. Не одна я, господин Квадрига тако же изволили проголодаться и куда более того возжаждать. Теперь уж вырубились они, по правде говоря.
Павор отхаркался, сплюнул на пол:
- Я ж ей говорю. Этот Зурзмансор ...
- ...кольца Альманзора, детская пьеска, в самый нам раз.... - тихонько вплела в его речь собеседница.
- ...этот долбаный мокрец и вашу дочь, и всех детей, и вас саму брезгливо понюхает и сгребёт совочком в помойное ведро.
- Я уже там нахожусь, - промолвила Уррака, невозмутимо хлюпая свой супчик. - Чего же боле, что я могу ещё сказать вашим уважаемым органам слуха и подслушивания.
- Она вам хоть написала? - спросил Виктор.
- Подошла под моё родительское благословение. Вместе с этими своими друзьями... Ирма, Бол-Кунац, Сувлехим Такац.
- Чего?
- Его звали Сувлехим Такац, и был он почтовой змеёй, - процитировала женщина модного барда. - Женщины несли свои тела как ножи, когда он шёл из школы домой... Моя говорит - поженятся лет через пять-шесть. Когда у нашего Валерианса с личика акнэ сойдёт, я так полагаю.
- Что вы городите, идиотка чёртова, - произнёс Тэдди с предельно возможной учтивостью.
Уррака дохлебала своё и выпрямилась, аккуратно отодвигая Павора в сторону:
- Весь аппетит мне испортил. Пуля в рот тебе вкуснее пули в тыловых частях, да? Так спеши к раздаче, приятель. Хотя не очень получится - уж пробки на дорогах, небес открылись хляби, и грузовик судьбы твоей разбился на ухабе.
Хляби в самом деле вывернулись наизнанку: Виктор даже не представлял себе, что бывают такие дожди. Тропической густоты и арктической температуры, хлещущие в лобовик и брезентовые бока набитого под завязку фургона мелкими острыми ледышками. От каждого удара гневной воды брезент содрогался, Тэдди рядом с ним и Диана за рулём по очереди ругались сквозь зубы: всё чернее и чернее. Приютская и портовая крыса, мародёр, драгдилер, бармен. Интеллигентка, жена интеллигента и разъярённая сестра милосердия...
И ведь вышло как по заказу нашей юродки-лжепророчицы. Хотя почему "лже"? Относительно сухой клочок земли под колючей проволокой лепрозория, безумная толпа под дулами направленных на них пулемётов, машины, увязшие в человеческом месиве. Золочёная пожарно-патриотическая дружина, дурной Фламин Ювента и до кучи - ошалелые дружки по разуму. Громовой голос, пообещавший родителям свидания с детьми. А когда все, кроме Тэдди и горсточки таких же упёртых, как он, уныло катили домой, - попытка прорыва, убитые по обеим сторонам ограды и пуля в мякоть зачинщику.
И веская ветряная оплеуха в лицо массе.
Диана молча довела машину до санатория, потом так же без единого слова ушла к своему Росшеперу, а Виктор, сбросив в номере мокрый плащ, рухнул на кровать, закурил и молча уставился на заплесневелый потолок. Нет, с мокрецами всё понятно, размышлял он, пуская ввысь кольцо за кольцом. Дети научились их любить, а ненавидеть нас - этому и учить было не надо. В их возрасте нежные материнские объятия стоят ровно столько же, сколько удары отцовским ремнём по беззащитным частям тела. Мокрецы, сиречь очкарики. Очковые змеи. Все мало-мальски нормальные люди их ненавидят. Как там - девушки несли тела, как ножи... Больные, несчастные люди: к счастью для плебса, эта болезнь не заразна, хотя схватить её при известных обстоятельствах легче лёгкого. Крылатые клопы и панцирные мыши - переносчики генетической чумы.
Но вот эта несказуемая Уррака... Имя прямо-таки из Фейхтвангера и мрачного испанского средневековья.
Он вспомнил, как вскоре после визита в гимназию сопровождал Ирму на посиделки под аккомпанемент истеричного повизгиванья Лолы. Чтобы глаз не спускал ни по дороге, ни у них дома, - частила его экс-супруга. - Кахина девочка неплохая, рачительная, но вот мамаша её - спасибо если наполовину с панталыку съехала. А скорей уж на все три четверти. И чтобы мокрецов там на дух не было - школы с меня хватит!
- Всесильные маги мою лачугу за версту обходят, - ухмылялась Уррака. - Им ведь плесень люба да сырость.
В доме, крытом просевшей посерёдке черепицей, было на удивление тепло, светло и хорошо пахло - цветущим лугом и лавкой заморских пряностей. Минимум книг - только те, которые хозяйки читают в настоящий момент. Остальное сразу же передают в лепрозорий. Минимум мебели - матрас и разбросанные по нему подушки в комнате Лейлы, стул необычной, но очень удобной формы, стол и раскладное кресло-кровать в комнате матери. Виктор на чистом рефлексе занимал стул, старшая хозяйка гнездилась в кресле со своим вязаньем: очередной шарф, тяготеющий к бесконечности, из бесконечно тянущегося клубка. Пончо она снимала, а вместо железных башмаков надевала сабо на гулкой деревянной подошве. Детки устраивались по соседству, время от времени выбираясь на двор или кухню, где для них стояли настороже турки со свежезаваренным кофе. Как Уррака умудрялась его не упускать, когда варила, - загадка та ещё.
- Детям же нельзя, - пытался протестовать Виктор.
- Правильный кофе можно, - отвечала хозяйка. - Я всегда варю правильный: с кардамоном и корицей, в противне с речным песком. А напшиклад - печеньки.
И в качестве взятки угощала его этим самым: крошечные, невесомые меренги были не "приложением" к кофе, как мог подумать невежда в западнославянских языках, но "примером" и даже эталоном.
Речи тоже велись под этой кровлей странные.
- Вы не огорчайтесь, - говаривала Уррака. - Почему-то все человеки полагают, что если они кого-то там зачали, родили и выкормили, так это их копия и собственность. Но наши дети - это не наши дети. Они сыновья и дочери бесконечной Жизни, заботящейся о самой себе. Они появляются через нас, но не из нас, и мы им не хозяева. Мы можем подарить им вашу любовь, но не стоит ждать ответных даров. Это корыстолюбие. Мы не сумеем вложить им в голову наши идеалы и наши мысли: у них либо есть собственные, либо по нашей оплошности не будет никаких. Потому что хомо сапиенс думает сам или не думает вообще.
- Мам, перестань выпендриваться, - доносилось из-за приотворённой двери. - Это тоже не ты, а дикая помесь Халила Джебрана с Мамардашвили.
- Выроди мне культурный гибрид, пожалуйста, - мгновенно парировала Уррака.
- Души детей живут в доме Завтра, который их родители не способны посетить даже в мечтах, - отзывался ломкий юношеский басок. - Вы можете стараться быть похожими на них, но не стремитесь сделать их похожими на себя. Потому что жизнь в своём полёте никогда не дожидается Вчера.
- А мы только лук, из которого посланы вперед живые стрелы, - отвечала вязальщица, уткнув дальнозоркие очки в вязанье. - Хорошие ученики, переимчивые. Вот бы ещё вам научиться излагать чужое своими словами.
- Кто-то с той стороны двери однажды процитировал Зурзмансора, - донеслось с противной стороны: - "Мы вытаптываем альпийские луга и сеем на их месте газоны, расстреливаем беременные облака, стягиваем горло потоков удавкой плотин - и думаем, что натура всё стерпит".
- Своими словами, повторяю, - хладнокровно парировала Уррака. - С добавлением неких малозначимых подробностей. Я вам не голимый энциклопедист, а простая домохозяйка с двумя высшими образованиями. Ещё безешек никто не желает?
Разумеется, все они желали, и хозяйка снова отправлялась к допотопной газовой плите - грохотать противнями и палить лучину для розжига духовки.
Вот бы узнать, почему наша наследница испанского престола - такой твёрдый камушек, подумал Банев. И ведь пытался я спросить кое о чём, пытался, но безуспешно. Мастерски меня тогда уели: "Ваша фамилия от молдавского бан "господин" или от слэнгового банить - " насильственно запрещать общение?" Теперь даже простое "вы в этот дом свиданий завтра пойдете - а то мы с Лолой... со снохой Тэдди... с таким-сяким собираемся, можем компанию составить" как бы в штыки не приняла. А одному страшно. Ведь как тогда этот Бол-Кунац, зараза, всю гостиницу в чёрную меланхолию вогнал...
На этих словах Виктор заснул - как провалился. Часа через два его разбудила Диана, чисто вымытая, весёлая и обыкновенная, познакомила с бывшим мужем и нынешним лидером мокрецов, одарила на прощанье любящей улыбкой и клубникой из-под Росшепера. Много чего еще было: на запах оранжерейной ягоды явился Павор и был арестован. Самому Виктору подвесили на грудь медальку с ленточкой - не бзди, фраер, полным бантовым кавалером станешь. А чуть позже, в своём номере гостиницы, он с какого-то бодуна распелся, надрывно исполнял свои и чужие стихи, тренькая на консервной жестянке банджо, и знакомый доктор распространялся про очковую болезнь, и была эта проклятая сыпь на руках и всём теле... проклятая и благословенная... И от вящего облегчения, что его превращение в мокреца и гениального субъекта не состоялось, Виктор засел безвылазно в своём гостиничном номере, как в редуте, и стал писать. Шариком по бумаге, быстро и беззвучно. Как папа Хемингуэй. Не о том влажном безобразии, что стояло вокруг, - о наболевшем, что да года ждало своего часа. В дверь стучали, в парадное ломились, потом знакомый голос пробурчал себе под нос: "Нет идиота, лови его теперь по всей округе. Или наоборот - он такой умный?"
...Без четверти три Виктор понял, что всё - сочинять больше не в состоянии. Истёк вдохновением. Разогнулся, выплюнул изо рта давно потухшую сигарету и тыльный кончик исписанной авторучки, позвонил портье. Там было глухо. В окна мелко строчил дождь, барабанил град, потом бухнуло - словно в днище железной бочки ударили палкой.
Свет мигнул и погас, потом лампочка загорелась, но будто нехотя. Эге, это не просто так, это стреляли, подумал Виктор. Кто-то завозил по двери руками, потом резко стукнул - будто дятел клювом.
- Мессир Банев, вы ведь там? - сказали громко и почти весело. - А мы с госпожой Дианой вас обыскались, правда-правда. Думали, в полях гуляете.
Он распахнул дверь. В коридоре света не было совсем, но не узнать Урраку было невозможно. Рубахи, перчаток и ботинок на ней не оказалось, из коврового пончо глядели тощие руки с увядшей кожей, но выражение лица было бодрое и вроде как помолодевшее - глаза блестели, мелкие морщинки расправились.
- Что случилось?
- Суд. В смысле страшный, - ответила она и продолжила длинной скороговоркой, вертя в разные стороны кран в ванной. Кран только всхлипывал жалобно. - Потоп уже состоялся, светопреставление имеет место быть. В общем, руководящее место в аду нам с вами не грозит, но компания подбирается тёплая. Пошли кино смотреть.
Они торопливо спускались вниз по лестнице - почти как тогда, в день ухода детей.
- Кстати, что Кахина? - спросил он.
- С Ирмой всё отлично, Бол-Кунац о ней позаботится, - ответили ему. - Совсем взрослый мальчик. Диана с ними со всеми, так что тоже в безопасности. Прочее сами увидите.
Лампы тлели из последних сил. Даже над конторкой портье.
- Узрю? - отчего-то Виктора задело последнее слово, и он повысил голос. - Да здесь темно, как у негра в... за пазухой. И вообще, я двое суток не пил, а питался одной чёрствой булкой с вареньем.
И круто свернул в ресторан.
Электричество и здесь дышало на ладан, как всё прочее. Зал был полон дождя и мокрецов, спящих, сидящих и лежащих. Все они были без повязок, лысые головы квадратно поблёскивали в свете луны. В баре таким де призрачным блеском сияли бутыли с разнообразными наклейками.
- Люди добрые, вы там всё вино в воду превратили, чи що? - спросила Уррака. - Если в кране нет воды, значит, она факт должна быть в бутылях? Ну, если кто так испохабил мой яблочный сидр прямого отжима - мало ему не покажется. Нашему славному демиургу похмелиться охота.
Говоря так, она бойко пробиралась через толпу - кое-кто из сидящих поворачивал голову и даже вроде как улыбался.
- Нате вам, - втиснула в руку Банева тетрапак со свёрнутой пробкой. - Лучший в мире яблочный нектар. И пошли-ка отсюда живой ногой. Дождик скоро выключат, а уж тогда...
Не успели оба выбраться из стен, как небо иссякло, и сразу на всех поверхностях, залоснившихся от влаги, как старый сюртук, заиграло новорожденное солнце. Виктор оглянулся - нечто странное, страшное и неописуемое творилось с гостиницей, с санаторием, с виллами, - да и со всем городом. Таяло, как глыба снега в оттепель, словно кусок сахарной головы в горячем кофе, оседало грязной пеной и расплывалось.
- Что...
- Да просто один вечно пьяный бог решил проснуться, - сказала Уррака. - В точности по Генриху Гейне. Два дня вдохновенно строчил пёрышком и о своём гниловатом мирке не вспоминал. Вот оно и то самое вышло. Да вы пейте, пейте. Спиртного на том свете вам нипочём не дадут.
С некоторым недоумением Виктор посмотрел на свою руку, сжимающую даже не полупустую упаковку, а ручку фарфоровой чашки, где курилось паром нечто тёмное. Такие же точно посудинки были на подносе, который сам собой возник в руках женщины. Краем глаза Виктор отметил, что поднос был серебряный с чернью, кубачинской работы, а чашки - из блестящей белой керамики.
- Странная вы женщина. Кто вы на самом деле, интересно?
- Я-то кто? Ваш по гроб обязанный и благодарный читатель. Ну, ещё пряха, ткачиха и вязальщица, - Уррака сбилась с пафосной интонации и хрюкнула в одну из чашек. - Типа как самая главная Мария. Мастерица варить кашу... То есть кофе, натурально.
- Что с городом? Вы должны знать. А с людьми? - спросил Банев и с какой-то зловещей рассеянностью отхлебнул напиток.
- Не удержался город. Поплыл, как любая мара. Миражом его назвать - слишком много чести, миражи ведь получаются от поистине сущего. Жители? По-моему, всю ночь убегали и отстреливались. Вы в порыве вдохновения весь перформанс мимо ушей пропустили.
- А мокрецы? Чёрт, они же все собрались в том зале.
- Нет мокрецов, - проговорила женщина. - И не было. Это же големы были, как и вы все. Только вы, Адамы, из сухой красной глины, а они из чёрной и влажной. Люди Дождя. Зачем необожжённой глине так нужны дождь и туман? Чтобы не шла трещинами. А вынутой из гончарной печи - дело иное. Сосуд, вмещающий в себе мудрость всех земных поколений.
- Это вы про них?
- Про вас всех без различия. У всех человеков, как ты их ни назови, изо рта вместо языка бумажка с чужими словами торчит.
- Но это переменится?
- Переменится. Уже меняется.
Уррака поставила поднос на ступеньку - чудом сохранилась от будки гостиничного охранника, но вела уже в никуда. Взялась за отмеченную собой посудину. Отпила глоток и широким жестом дирижёра обвела пустой чашкой окрестность.
- Что в первую очередь делает кофе правильным, - произнесла философски, - это чистая вода.
- Верно говоришь, тётка, - отозвался Тэдди. Он почему-то сидел на той самой ступеньке, скособочившись и вытянув больную ногу.
- Поранился? Вот, и так всегда. Вольно было вам всем меня не слушать, - вздохнула Уррака.
- Привет, Тэдди. Ты чего здесь? - спросил Виктор. - С грузовика упал?
- Ага, - сказал Тэдди и потянулся к подносу. В руке, как по волшебству, оказалась такая же посудина, как у тех, кто стоял, но полная. - Набились, как сельди в бочку, некуда ногу вытянуть, так сноха ещё сервант тащит. А о Валерке ни гу-гу. Я плюнул на них и остался. Все одно моё меня не минует.
- Это уж точно, - рассмеялась Диана. Грациозно наклонясь, подхватила поднос с земли и тоже стала пить, балансируя всеми предметами, полными и пустыми, с ловкостью бывалого жонглёра.
- Ловко у тебя выходит, - сказала Уррака с завистью. - Вырастила специалиста. Так что всё, умываю руки, как Пилат. Угощайте вон их с Виктором сами.
И показала подбородком.
Там от свежевымытого, в легких облачках горизонта уже шли четверо, легко рисуясь на яростно-синем небе. Впереди Бол-Кунац со свежими усиками и бородкой, чуть дальше - Ирма под руку с Кахиной, загорелые, босые, в ситцевых платьях, которые были им заметно коротки. А в арьергарде - Валерианс в одних трусах и без следа прыщей и моровой скорби на хитрой физиономии.
- Вот и распрекрасно, - сказала Уррака. - На всех кофия хватило и еще четыре порции осталось. Тютелька в тютельку. Попадьей буду. А теперь, когда мы все собрались, - теперь давайте подумаем радугу.

---

Я, АРИМА, ГОВОРЮ

Когти боевого дромедара глубоко уходят в раскисшую грязь сайвы. Он не боится даже зыбучих песков на окраине Эсторры. Доверяет мне - я распознаю такое чутьём. Интуитивно. Не боится, что всадники на грузных хамахарских тяжеловозах заступят ему дорогу. Никогда не испытывал такого унижения.
Нет, я несправедлив: хамахарцы довольно резвы и боевиты. Это лишь в сравнении со скакунами каменистых дикарских плоскогорий они чистые улитки на горном склоне. Пока улитка вползёт на вершину священной горы...
Книжники слишком засоряют ум готовыми речениями на все случаи жизни. Это не для мелких торговцев и сыновей мелких торговцев.
Но, возможно, в самый раз для просвещённого отца Аримы, бывшего сына, бывшего брата и фаворита орла нашего святого дона Рэбы,...
Бывшего фаворита. Которого со всем возможным почтением отпустили от королевского двора, дабы малым числом братьев занять родовое гнездо баронов Памп, донов Бау из замка Бау, признанных бунтарей и смутьянов, ленное право коих лишает корону двенадцати пудов серебра ежегодно, а штурм гнезда - тридцати пудов серебра в один приём. И удержал сию твердыню во чтобы то ни стало. Хотя бы до прибытия настоящего хозяина, впрочем, весьма гадательного.
Очень мало вероятного, если попросту. Имею в виду прибытие.
Чистая синекура, то есть "никаких забот". Против сонмища баронов до сей поры не выстояло ни одного королевского ставленника.
Прескверный стиль, однако. Гур Сочинитель такого бы не одобрил.
Впрочем, что я читал из Гуровых писаний, кроме самого последнего. О бродяге и воине по имени дон Улисс и его преданной супруге доне Пелопее. Завиральная сказочка, в отличие от истории, за которую Гур едва не поплатился головой. Повесть о любви принца и дикарки - пятно на королевском гербе, потому что за ней стоит настоящая жизнь. Сюжет "Улиссеи" - не здешний, подсказан нашему писаке доном Руматой, и без того приобретшим скандальную славу. Второе почти не опасно, в отличие от первого: с эсторским доном в открытую заигрывают и кокетничают. И бывшие королевские фавориты, и сущие королевские фавориты, и фаворитки королевских фаворитов обоего толка.
В качестве негласного выкупа за жизнь доны Оканы, которую наш дамский любезник так опрометчиво подставил, я нижайше попросил его выбрать мне верховое животное из его родных краёв. При случае. И научить управляться со скотиной.
Что случай представится на следующий же день, я знал точно. Мои люди, помимо прочего, работают в таможне - следят, чтобы корабельщики не завезли чумных блох, кои охотно заводятся в крысиной и прочей шерсти. И нередко наведываются на сами суда, стоящие в карантине.
Данные к размышлению. Мой покойный батюшка, когда я был сущим сопляком, привёз на соанском корабле двух одногорбых верблюдов, обученных и в полной сбруе. Так что обогатился он на том изрядно. Зимы в Арканаре не слишком суровы, и батюшка надеялся, что в зверином питомнике тогдашнего короля дромедары выживут. Не получилось - загубили эту пару сырость и неподходящий корм, а может статься, неудачная беременность самки. Но так как меня отдали в придачу к верблюдам, я успел кой-чего нахвататься.
Благородный сукин сын не знал и десятой доли против моего. Даже того, что дромедаров не подковывают. Хотя можно надеть на подошвы особого рода латные башмаки из бычины с бронзовыми и даже стальными напёрстками. И снарядить таким образом весь караван. В здешнем мутнолесье скорость и маневренность мало что значат: верблюды торят дорогу лошадям, а не наоборот. Это потому, что на главную дорогу, ведущую к серебряным рудникам, мы рискуем выбираться разве что ночью - следы неведомых зверей и призраки душегубцев страшат нас куда менее настоящих душегубцев и скотов.
Ибо орлу нашему кардинал-епископу я до времени не донёс ни о дворянине Румате, ни о разбойнике Арате, ни о прочих связях тех с этими - а потом стало всё равно.
Прелестная королевская фрейлина не досталась никому.

Из лесных кущей мы выбрались неподалёку от замка. Немудрено, что его не удавалось взять штурмом: гигантские папоротники и эвкалипты вырублены на протяжении полумили, а далее простёрлось откровенное болото. Посреди болота и на другом конце хилой гати возвышается небольшое природное плато, в котором родник, имеющий начало посреди внутреннего двора, проточил широкое углубление и падает оттуда с гулким шумом. Оба входа врезаны в скалу, защищены дубовыми воротами и двойной опускной герсой. За решёткой начинается подъём, по которому могут пройти два всадника в ряд. К сожалению или к радости, их легко обстрелять из верхних и нижних арбалетных щелей.
Всё это я на днях узнал от самого хозяина, который пребывает в отсутствии. По поводу присутствия в Весёлой Башне. Надеюсь, ему там не очень прохладно или там жарко.
- Ну и как мы напросимся в гости к хорошенькой вдовушке? - спрашивает меня рано поутру брат Тэва, известный зубоскал.
- Она пока не вдова, - я меряю его холодным, как у кобры, взглядом.
- Соломенной, - поправляется он.
- Как напросимся, говоришь? Один из нас пройдёт путём воды, - взмахом руки я указываю на узкую промоину в основании стены.
Держу пари, на всю сокровищницу днесь почившего в бозе короля, что это единственная слабина во внешних укреплениях.
- Утопнуть можно, - брат Тэва кряхтит и чешет в потылице. Никаких манер.
- Ничего, я вырос на море, а там знаешь, какие приливы.
Командные роли расписаны заранее. Побратим остаётся вместо меня. Если главные ворота откроются, а баронский флаг будет спущен - с десантом идёт брат Сэрен. У его людей дон епископ в своё время отнял по мелочи - либо сводную сестру, либо конкубину. Дорогое и тайное. С одной стороны, их жизнь вне особых подозрений, с другой - к чему им, как, впрочем, и мне самому, такая жизнь?
Если синее с белой хризантемой знамя завтра утром продолжит развеваться на ветру, отряд уходит в глубь леса и ждёт поелику возможно.
Если оно бескомпромиссно и навсегда присядет на вервии - так же.
А вот если знамя спустят и тотчас наравне с баронским штандартом вывесят мой алый командирский шарф, все, за исключением обоза и обозников, приближаются к запасным воротам и ждут, пока они распахнутся настежь. Показав меня самого посередине арки.
Обозники подтянутся немного погодя - если всё сойдёт благополучно.
Вот примерно так.
Можно предусмотреть всё и всё вытерпеть, но не насквозь мокрую одежду. Свёрток с капитанской формой и башмаками, завёрнутый в промасленную парусину, смыло потоком. Хорошо, что шарф я заранее обмотал вокруг торса.
Это укрепило меня в решении: до визита к хозяевам проверить стражу у обоих входов.
Несли службу они препогано, что тот, что другой холоп. Я прижал одному сонную жилу, другого легонько тюкнул булыжником. Первый снабдил меня ливрейным колетом, штанами и кирасой, второй - кавалерийскими сапогами, подмётки с которых были срезаны на ходу. Вряд ли таким ловкачом, как я сам, - скорее всего, следы времени. Мечей у них не водилось, а кинжал мой, хоть и притуплен по причине втыкания в скалу, выглядел внушительней здешних.
Возиться с засовами и подъёмным механизмом я не стал. Лишний шум демаскирует. Скользнул по двору вместе с ночными тенями и бликами. Чужое платье делало меня почти своим - было бы перед кем.
Что я собираюсь делать? Не знаю и не хочу знать. Хороший мечник должен быть готов отразить атаку с любой стороны и из любой позиции.
Дверь в жилую башню была приотворена. Я перекрестился в мыслях и вошёл, пытаясь двигаться как человек из близкого окружения. Хозяйские егеря мертвецки спали перед огромным очагом, тусклое пламя озаряло наполовину съеденного быка. Запах, одновременно съедобный и мерзостный, напомнил...

Женщина открыла свои синие, как кобальтовый фаянс, глаза. В них стояли ужас и боль.
- Дона, - произнёс я. - Дона Окана, ты, положим, дура, но, говорят, дура смышлёная на редкость. При таких ожогах, как у тебя, никто не выживает, и знаешь, почему? В них образуется яд, как в мертвечине. А секрет вытягивающих эту дрянь снадобий пропал вместе с повешенными знахарями. Так что смотри сюда.
Я повертел перед её глазами узким кинжалом.
- Шкуросъёмный и отточен получше бритвы. Я такому у главного экзекутора выучился. Сейчас я начну срезать с тебя всю твою гниль, а ты кричи на здоровье: никого тем не потревожишь. Хочешь поберечь связки - вот, закуси ремень. От кляпа, не дай бог, задохнёшься или нежный ротик порвёшь. Да не беспокойся, я парень опытный.
Опыт я приобрёл на девушке по имени Ируна. Испытывали огнём её куда круче - обвиняли в самозваном знахарстве. Иру была, в отличие от кое-кого, не только сообразительна, но и умна, и преданна. Поняла, что домогаются не её саму, но любовника, и молчала до последнего. Я сделал вид, что не имею к этому жаркому никакого отношения - так, перепихнулся разок-другой. Попросил дать мне позабавиться в одиночку. Возможно, я влил в неё слишком много сонного пойла из маковой трухи, прежде чем приступиться к бедному истерзанному телу, но, скорей всего, надежды не было вообще.
Чтобы не вышло лишних осложнений, тело я вернул. Наверное, после того дон Рэба и стал отводить глаза в моём присутствии. И, наверняка, именно оттого второй труп с меня не вытребовали.
Из шлюх по призванию получаются самые лучшие агенты - по причине любопытства многое выпытывают, всё сказанное слышат и практически всё запоминают.
Вот из-за этой благородной потаскухи, которая явно идёт на поправку и по-прежнему знает очень много, я и не отказался от дальнего путешествия. Я не альтруист. Ну и словцо - снова книжная зараза, что ты скажешь! В общем, вывез я дону из города на одиночной телеге, как скарб. Но теперь носилки с нею находятся в обозе - прикреплены к двум смирным островным иноходцам, а впереди и сзади шествует по особо свирепому верблюду.
Шествовало. Теперь прячется на опушке.

Картина умиротворённого свинства. Соседские доны вперемешку с домочадцами всех рангов и, похоже, во главе с самим кастеляном перепились вусмерть. Собаки лижут пол рядом со столами, на которых громоздятся блюда, кувшины и бутыли, одна затащила под стол нечто лохматое и треплет.
Впрочем, дела обстоят не так уж мирно: у той особи, что заняла место рядом с камином, внезапно загорелись волосы, добавив оригинальную нотку в букет местных ароматов. Волосы тут же потухли, но забавно, что особь даже не шелохнулась.
Я двинулся по коридорам, на ходу пересчитывая мертвецов и замирая возле самых живописных. Например, женщин с юбками, туго обёрнутыми вокруг головы. Судя по всему, побоище имело место быть вскоре после того, как охрана заступила на пост, и осталось ею незамеченным. Дебош как дебош, привычное дело. Возможно, женихи доны Пелопеи взяли слишком много воли. Как её, кстати, величают на самом деле?
Вот, кстати, живой, привстаёт на локте. Благородные седины, бархатный камзол, весь в новомодных пуговицах и пряжках, кровь запеклась вокруг ноздрей и губ. Чужая сталь прошла чуть ниже, чем требуется по правилам: в сердце попасть по неопытности довольно трудно.
- Парень, хорошо ты... Скачи за хозяином. Скажи...
- С доной хозяйкой-то что, дон замковый? И с доном баронетом?
- Охри...Заперлась в малой светлице. Потом и её. Снаружи, Чтобы не погубила себя. Стражу без оружия в большой кладовой. Загнали. Баронет...
Потянулся всем телом и упал навзничь, не договорив.
Светлица - скорее всего, зала под самой крышей. Неужели мне так свезло, что все друг друга прикончили и я хозяин положения? Маловероятно.
Мимоходом я подобрал шпагу из разряда малых - смертоносна и очень удобна в коридорном бою. Потянул из угла одну из накидок...
Опа. Под накидкой прячутся.
Зверь бежит на ловца.
Мальчишка, белый и тонкий, как горностай.
Абсолютно голый.
Кажется, вот теперь я понял. Не удалось поразвлечься с мамашей, не слишком - с её камеристками, так завалим сынка. Сама виновата: не озаботилась держать у подола. Тех, кто мешает, зарубим...
У меня ну совершенно испорченное воображение. Такова моя серая планида.
- Ты чужой, - бормочет юный наследник Пампы, норовя перетянуть плащ на свою сторону. - Не знаю твоего лица.
- А что, вам знакомых лиц не хватило, благородный дон Телема?
Вспомнил его имя. Парадоксально помогла "Улиссея". Это хорошо.
- Ты обязан мне помочь, сервет.
Что я без году неделя такой же благородный и родовитый дон, его не должно волновать. Тоже мне: род из одной персоны.
- Если вы мне доверитесь, дон Телема. Кстати, вы можете называть меня Арима. Просто Арима. Вы можете провести меня к вашей сиятельной матери? И не соблаговолите ли одеться, хотя бы не по росту, и выбрать оружие по руке?
Очень надеюсь, что в голосе моём нет издёвки. В душе - безусловно нет.
Мальчик послушен. Он весьма сообразителен и послушен для своих семи лет. Влезает в куртку, что я стянул с не очень грязного трупа и протягиваю ему с грацией лакея в энном поколении, подпоясывается и затыкает за кушак учебную шпажку почти с себя ростом.
- Пойдемте к высокочтимой доне Охриде, дон баронет.
Насчёт запертых стражников малыш, похоже, не знает и освободить не требует. Принимает меня как должное, лишь подварчивает на лестнице:
- Почему я тебя, чужака и простака, слушаюсь?
- Сам дивлюсь. Весть о моей дворянской грамоте сюда не дошла.
Отец бы тоже удивился - был на такое весьма горазд. Изумление, полагаю, буквально отпечаталось на его лице, когда его и моего младшенького арестовали люди нашего орла-стервятника. Залогом за старшенького, приобретшего видный пост в будущем диоцезе дона Рэбы. Как мне донесли незадолго до того, ради моего семейства отперли чистенький покоец в среднем этаже Весёлой Башни. Зарезервированный специально для особ королевской крови. Надеюсь, то сердечное снадобье, которое я подмешал в "отвальное" пиво, подействовало в указанный доктором срок. Невыносимо думать, что мои испытают даже это, самое первое потрясение.
Отцеубийца. Братоубийца. За это, согласно Судебной Правде, положено двойное колесование и выпущенные кишки. Ну, хотя бы и так - всё лучше. Что на роду написано... Всякое лыко в строку...Каждому на шею привесили его начертание...
Скажите, какой я стал книгочей: так и сыплю подходящими словесами.
Светлица - будто ещё одна кладовка, поменьше.
- А теперь, баронет, позовите матушку. И сразу же добавьте, что вы не один, - говорю, с лязгом отмыкая чугунный засов толщиной в моё запястье.
Ненавижу врать, тем более в ущерб своим целям.
- Мам, открой, - негромко зовёт юный Телема. - Со мной один благородный дон... Он хороший.
Хмм.
Нам отпирают.
Та, кто стоит на пороге, слегка похожа на Окану, только волосы светло-, а не тёмно-каштановые. И горячая лазурь вместо хладного кобальта. Слегка растерзана, отчего видно, что стан, по недавней моде, тонок, а груди - девичьи. Оба головных платка сбиты на сторону, брови и губы размазались на пол-лица. Запах лаванды не перебивает иного аромата: ибо ночная ваза нё подверглась совместному с доной заключению.
Благородная дона поистине прекрасна и величава.
- Сиятельная герцогиня-мать Охрида Пампа дон Бау-но-Суруги-но-Гатта-но-Арканари, - я кланяюсь самым что ни на есть учтивым образом. - Рад вернуть вам юного барона и наследника славного имени без малейшего ущерба.
Вроде как снова не лгу. Негодяи только и успели, что вынуть малыша из девственных пелен.
Юный барон с блаженным всхлипом приникает к родимой груди.
- Кто вы, сударь?
Обращение как к купцу-торгашу. Она по сути права - чутьё на нашего брата у вырожденной знати отменное.
Достаю алый шарф с вышитым гербом: три рыжих дромедара на песчаном фоне, навершие щита в виде белого клобука с чёрной каймой - знак второго, светского Ордена. Учреждён специально для мирян.
- Благородный дон Арима но-Цурита. Прибыл по зову сиятельного барона для подкрепления.
Почти правда.
- Для моего прискорбного опоздания нет никаких причин, в чём каюсь и готов понести эпитимью.
Опоздал я оттого, что счёл необходимым пройти мимо Пьяной Берлоги в Икающем Бору. Миля от столбовой дороги, пустяки. Проведать отца Кабани и разжиться у него мазями от гнилых и гнойных ран. Заодно пополнить запас макового молочка и горючей воды типа "перванш". Такой лилово-голубоватенькой. Хороша как внутрь, так и наружу - царапины протирать и лепить примочки.
- Мои люди стали лагерем вблизи от баронских владений и просят разрешения войти за стены. Клянусь всем самым для меня святым, мы не допустим и не причиним зла большего, чем уже причинено.
И выбирать тебе, милая госпожа над трупами и пеплом, уже не приходится.
Она кивает.
Дьявол, ну до чего удачно сложилось. Прямо не верится. Поняла из моих слов, что муж - покойник или вроде того?
- Что надо делать?
- Освободите из затвора ваших людей - надеюсь, их осталось не так мало. Велите им вооружиться. Поднимите на главной башне трёхцветковый штандарт в знак того, что хозяин ныне в замке, - моя рука с умеренной властностью ложится на худое отроческое плечо. - Вот этот шарф пусть подвяжут внизу штандарта. Откройте ворота - не главные, но боковые, - и опустите подъёмный мост. (На этих словах дон Телема открывает рот, но не говорит ничего.) Я должен показаться своим людям.
Приготовления занимают рекордно малый срок. Особенно если учесть мои объяснения по поводу обморока часовых. Узкие врата отворяются, герса поднята, и одновременно с нею из-под настила с рокотом выезжает огромный пандус. Лиственница пополам с дубом, привозной лес. Язык пандуса выгибается вниз и ложится дальним концом наземь.
Я даю знак своим.
- Представляю вашему вниманию братьев Тэву и Сэрена, на коих вы можете полагаться, как на меня самого, - говорю немного погодя. - Они же позаботятся о ваших мёртвых. Предоставляю вашему милосердию некую дону Окану, скорбную телом и духом. Нимало не верьте тому скверному, что вы, скорее всего, о них обоих услышите. Нет, не отвергайте как ложь, но поверяйте своими ощущениями.
Поскольку моё войско всю дорогу сюда глодало одну кору и варило её же, всех их решено было подкормить и упоить. Баронские погреба так богаты, что мне приходится грозить брату Тэве битьём батогами перед строем. Это если хоть один воин в строю на следующее утро не сможет держать его как подобает.
Я, как и все, не сплю: если говорить правду, сплю не более часа. Между полночью и рассветом хозяйка и молодой хозяин угощают меня горькой мерзостью под названием "кофе". Кажется, моим друзьям удалось втряхнуть душу обратно по крайней мере в одну из поварих или кофишенка. От вина и пива я отказался наотрез. Не пью, когда при деле.
- Как вы думаете, дона выживет? - спрашивает хозяйка.
- Не сомневаюсь, - отвечаю. - Если, конечно, на то будет ваша воля. Это превосходная заложница. Время нынче мрачное и, скажем так, обескураживающее, так что искренне вам советую.
- А мой отец? - почти прерывает меня дон Телема.
- Хотелось бы.
Самая большая моя неправда. Не то чтобы я имел зуб против этой лужёной глотки. В смысле порвать. Напротив, я желаю ей всех благ. Если благородный дон поладит с Тэвой - а Тэва чист от серой грязи и мрази. Если ему не замарают слух приключениями сынка в натурально мужском обществе. (Древние боги, в этих местах и скотину живьем палят, буде она осквернена скотоложеством.) Если он, подобно дону Улиссу, не усомнится в верности Богом данной супруги. (С радостью вручил бы ему повод усомниться - но никак невозможно. Совесть у меня на самом донце, но имеется.)
Едва прояснело - и я уже в седле. Одежду мою подобрали и привели в порядок едва ли не в первую очередь. За крупом бойкой островной лошадки вдвигается в своё гнездо мост, это чудо инженерного искусства. Троекратно лязгают ворота.
С собой я не беру никого, тем более побратима. Только так можно обеспечить порученное мне дело. Ныне - моё личное дело.
А что до меня самого - риск меня развлечёт и, будем надеяться, поставит на мне точку. Я отлично вооружён и буду держаться торной дороги.

Ха! В полумиле от замка я встретил люпуса из фабулы. Взмыленный наравне со своим серым в яблоках паршероном, в кожаном фартуке до самых подмышек, из приличной дворянину одежды - лишь полуторный меч-бастард за спиной. На рукояти две хозяйских длани не поместятся, так что никаких тебе мулине в стиле заветного друга Руматы. И как, любопытно, дон Пампа при случае вытащит из ножен своего ублюдка?
Случай не замедлил представиться. Я выехал на середину, развернул коня и демонстративно перегородил барону дорогу.
- Серая сволочь, - он оценил мой наряд по достоинству.
- В точности как те, которых господин барон гнали от корчмы "Золотая Подкова" до самого Урочища Тяжелых Мечей. Так хорошо гнали, что упустили случай потрафить дону Румате, - отвечаю.
- Как так?
- Лекарь Будах, - отвечаю дальше. - Румата беспокоился об этом книгочее. Если б вы ненароком его освободили, благородный дон не стакнулся бы с доной Оканой и не полез бы в объятия к орлу нашему Рэбе.
Упреждающее нападение. Дон Пампа застывает с приоткрытым ртом.
Милое дело. Теперь развить успех.
- У вас дома крупная неприятность. Нет, имею в виду не моих людей в замке Бау. Между прочим, я не простая серая сволочь, но сам отец Арима, о коем вы, возможно, предупреждены. Ваша супруга и наследник избегли великой беды, и если вы не порадуетесь как должно - ну, вот лишь тогда вам следует опасаться моего отряда.
- Тебе самому следует опасаться. Не того, что позади, а того, что впереди.
То бишь в Арканаре.
- Только не говорите чего, досточтимый дон. Да будет сие для меня нежданным подарком.
Учтиво раскланиваюсь и освобождаю дорогу.

Город встретил одинокого путника молчанием и смрадом поистине гробовыми.
Выступление "серой гвардии" вкупе с мятежом Араты Горбатого и Ваги Колеса планировались в верхах. Прибытие Чёрного Ордена - тоже. Я должен был вымостить Ордену дорогу к серебряным рудникам. Вымостить Орденом, как я втайне и, по мысли, безуспешно надеялся.
Что за дьявол мне ворожит?
Неприбранная мертвечина, среди которой робко пробираются тени. Кто порублен, кто удавлен, кто, лёжа лицом кверху, захлебнулся собственной рвотой. Упились кровавого вина на собственной тризне, по словам книгочеев.
Город призраков. Призрачный Арканар.
Я спешиваюсь. Иду по трупам, машинально осеняя крестом тех, кто ещё жив. Бледный конь шествует в поводу, белый с тёмной оторочкой плащ вьётся за спиной по ветру, конец меча ведёт борозду в пахоте.
Дома ослепли и молчат - битые стёкла, покорёженные свинцовые решётки, рухнувшая наземь слюда, лопнувшие бычьи пузыри.
Закопчённые стены Патриотического лицея. Языки копоти из-под оконных бельм. Пожарище на месте дома Руматы - по ощущению пустяк, комариная плешь, но именно с него дорога заметно ширится.
По ней я иду до королевского дворца. За мной следуют уцелевшие. Их больше, чем я думал.
Внутри дворца тоже смерти обоего рода.
- Что произошло? - спрашиваю, не оборачиваясь.
Благородному дону с готовностью отвечают.
После бунта и водворения орденских братьев жизнь вроде как налаживалась. Но тут вмешались благородный дон Румата - дон Рэба хотели забрать его конкубинку, да ненароком подстрелили. Кто ж знал, что они этак взовьются и пойдут мечом махать направо-налево.
- Красиво шёл, я думаю, - говорю. - Направо махнёт - улочка, налево - переулочек. И всё по мрази, по мрази...
Проклятая начитанность лезет изо всех моих пор.
Хотел бы знать, помогло бы мне такое богатырство, когда отца, братишку. Ируну.
Не нужно ли было - рубить наотмашь, предавать огню, сбрасывать с дворцовых ступеней на копья и вилы ревущей толпы. Как густо шептал рядом с моим ухом дон Румата, полагая, что я нарезался в зюзю, обмывая ту самую верблюжью покупку.
Мне указывали на самых главных покойников. Король и наследник убиты, трон свободен - ну, это никакая не новость. Вага Колесо мёртв. Дон Рэба мёртв. Арата - пожалуй. Среди бывалых орденских офицеров много калек, нетрудно и перепутать.
Румату забрали свои, предварительно отравив зельем правых и неправых. Что без помощи большинство из смертных задохнётся, богам в голову не пришло.

Боги носили золотой обруч с ируканским изумрудом. Золото практически без лигатуры, как и фальшивая монета. Фальшивая - потому что не прошла через пробирную палату. Негодная - ибо стирается в обращении, пачкая руки, футляры и ткань. Зато это золото легко выследить и обезвредить.
Но его количество в нашем мире не увеличивается. Я своим мечом разбил хитрый механизм ещё тогда, в хижине отца Кабани.
Из чужих книг я узнал новый термин - инфляция.
Святые братья были напуганы. Бороться с тёмной силой никто из них не рискнул - это вам не ведьм жечь и книжников по заборам да кустам развешивать. И не рубить серых неучей в капусту. Отбывая за море, Орден оставил мне, епископу-кардиналу, часть войска по моему личному выбору. Я указал Ордену своих заложников, забыв упомянуть, что они спрятаны как нельзя более надёжно. Можно сказать, внутри скалы.

Вот ещё гарантия, что моих якобы аманатов не тронут. Плотские боги изменили личину, однако я не сомневаюсь, что они вернулись.
И ещё один термин: гаранты безопасности.
Отец Кабани, мой конфидент - вот чудище! - служит мне не за страх, а за совесть. За обещание почистить Весёлую Башню и нарастить, елико возможно, Астрологическую.
Пока я устроил в первой захоронение, обсыпав тела негашёной известью. От чумы и прочей заразы. Вторую велел разобрать по камешку - мало какой известняк и кирпич выдержат высокий температурный режим. Местные владельцы каменоломен и гончарен уже потирают лапки в предвиденье больших доходов. Самое первое моё строительство их изрядно обогатило.
Все мы учим новое слово: орфан. Сиротский дом на основе преобразованного и перестроенного Лицея.
Судить и обличать тех палачей, кто остался, я не стал, хотя знаю многие имена и лица. Тот, кто прошёл через земной ад и получил в награду за это высокое право убивать убийц, пытать палачей и предавать предателей...
(Снова слова Руматы - из шифрованного дневника. Рукопись не сгорела.)
Тот искушён достаточно, чтобы не уменьшать и так изрядно поредевшее население.

Ожидающий меня ад - не земной. Ибо я знаю, что продавал душу дьяволу - и познал всю тщету, всю горечь этого. Но вот эти иномирники... они ухитрились незаметно для себя сделать с душой то же самое - и не почувствовали никакой разницы.
Скажу более того.
Видите ли, я смилостивился и вернул кое-кого из книгочеев во дворец. Не королевский - кардинальский. И с ними вернулись книги, в том числе переводные землянские.
То, что я скажу далее, может показаться дичью не одним возлюбленным моим чадам-арканарцам.
Боги вначале только наблюдали. Но их собственная наука гласит, что наблюдатель сам по себе изменяет наблюдаемую картину.
Потом они стали по своей собственной методе рассчитывать минимально возможные воздействия. И воздействовать тоже.
Нет, я понимаю - за всем этим стоят спасённые сокровища знаний. И вольных искусств. И люди - конечно же, люди.
Только вот картина моего мира, нашего мира также менялась неотвратимо. Любая попытка залатать прореху всё больше раздирала ткань бытия. (Ткань была дрянная - ну а где нам, сирым, взять другую?)
Как я знаю, боги удивлялись, до чего возникшая картина не соответствует фундаментальной. И до чего совпадает с тем "фашизмом", вернее "нац-социзмом", который сами боги преодолели много столетий назад.
Я объясню. Когда совокупность изменений перешла некую незримую грань - наш мир рухнул в клоаку. В пасть адову.
Но это было бы слишком бесповоротно. Слишком фатально.
И вот как раковая хворь, что, расползаясь, вытесняет здоровые частицы плоти. Как гнилая ряднина, возникшая на месте прочной и крепкой ткани.
Так пришло в наш дом и село у нашего очага чужое безвременье.

Ну хорошо, я не требую, чтобы мне верили. Кто я такой, чтобы мне, грешному, поддакивали? Слава Всевышнему, если в новомодный бедлам не отправите.
Ну да, я смеюсь. Теперь я могу смеяться.
Ибо Всевышний карает не за сами смертные грехи. Но за то, что грешник отрицает саму возможность прощения Божьего.
Ибо, нисходя в кромешную тьму чистилища, я оставлю по себе ту, кто будет возносить за меня молитвы.
Зачатую пятнадцать лет назад в сердце самого мрачного из арканарских лесов.
Мою дочь, Окану-младшую, ныне милую супругу воистине благородного барона Телемы дон Бау.

---

Еще один странный сон

Сны надо учиться запоминать. Жаль я не освоила это занятие во времена Юнга. - до сих пор кажется, что он мой современник.
А если сны стираются - надо фиксировать хотя бы канву.
Мне видится, что я нахожусь в подвале, довольно тесном, но уютном, которые все время навещают мои знакомые. Женечка, которая умерла лет семь назад - веселая, только волосы из черных стали седыми. Мама - она здесь работает в каком-то офисе, вместо математики занимается статистикой. Мне с ними неплохо, но неохота уделять им много времени. Я жду, когда придёт Готлиб и поговорит со мной.
Однажды он буквально мельком заглядывает, улыбается. Готлибу лет тридцать против моих семидесяти и более. Нет, я знаю свои годы, но чувствую себя молодой. У Готлиба не очень большой рост, широкие плечи, русые волосы, поставленные "ёжиком", чуть красноватая, обветренная кожа, характерные усики: короткие и шевелятся, точно у таракана. Прус(с)ак.
Он мне очень симпатичен.
Готлиб, палач, который готовится отрубить мне голову.
Только он и я. Интимность высшей марки.
Отчего-то мама и Женя уговаривают меня поработать с бумагами, пока я жду. Надписать четыре папки с автобиографиями служащих конторы - и я свободна. Заглавия надо придумать самой, они уже у меня в голове. Откладываю пухлую первую папку, но на второй, тощей. возникает фотография: мама, я, подружки и сослуживицы на фоне современного, модернизированного Моссовета (здание меняется на глазах, такое меня давно не удивляет).
- Мы же никогда не бывали наверху, - удивляюсь я.
- Коллаж, конечно, - отвечают мне, - такие фотки лишь в помощью коллажа и делают.
Но когда я наполовину надписываю и эту папку, оказывается. что в месте, куда я должна её отнести, передвинули столы: новый сотрудник убрал папку номер один, а куда - сам не уловил. Ищет среди своего старья, показывает на книжные полки. Вроде как столы передвинули ещё и из-за того, что нужно освободить проход к томам.
Я понимаю, что свидание откладывается на неизвестный срок - и воспринимаю это как трагедию. И просыпаюсь с тяжелой головой, без чувства завершённости.

---

Сплошные антиномии

Следовало бы сразу сказать "антимонии", то есть сплошное слезливое морализаторство. Но сие не в моей змеиной натуре. Говорю как есть.
Большинство не умеет увидеть за редкими деревьями истинный лес. Это касается общих гендерных моделей и эдинской ментальности. Если мужчина носит тёмные очки на пол-лица и поднимает воротник тренча до самых полей шляпы - тайный агент. Если то же самое делает женщина - ей, бедняжке, знобко на ветру. Тем более что шляп я в принципе не ношу - в пучок вьющихся белокурых волос воткнут высокий испанский гребень, пейнета.
Левая рука заткнута в карман тренча - спрятать сувенирное хевсурское кольцо. Сатитени, ну да. Простые граждане Эдин-Дархана с недавних пор курсируют по всему Великодержавному Рутену с провинциями. Там недавно покончили с социализмом, а теперь увлечённо обзаводятся мелко- и крупнобуржуазными пороками, в числе которых импорт и экспорт туристических услуг.
Жаль, что принятые в дендистской среде прогулочные тросточки вышли из моды. Чтобы оправдать палку фирмы Сold Steel в моей правой руке, приходится изобразить полиомиелит. Или растяжение связок. Высокие острые каблуки не слишком вписываются в образ, но что поделать. Женщины, в отличие от мужчин, - кокетки.
Когда я говорю кому-нибудь из чужаков, что мне уже тридцать восемь, никто из них не верит. Из вежливости, так я полагаю. Когда намекаю, что не первый год бабушка, - вообще пропускают мимо ушей как заведомое враньё. Ну а что такого? Хриза родилась в мои восемнадцать, её чадо от нового рутенца - через девять месяцев после совершеннолетия. Зарегистрировались с ним, разумеется. Слава в вышних Богу - не повенчаны, конфессии оказались прямо противоположные. После скоропостижного развода по причине кардинальной несхожести Олег забрал малолетнюю наследницу к себе - богат и сумел подмазать всех и вся. Мы с Хризой не имели ничего против: дети - препятствие нашей работе, а многочисленных родичей семьи рутенский суд за таковых не счёл.
Теперь представьте себе. Однажды поздним вечером Олег явился с повинной головой. Что разведённой супруги нет на территории ни одного из обоих государств, ему сообщили давно, так он тёщу напряг.
Оказывается, Олег занял весьма и весьма крупную сумму у моих, скажем так, условных работодателей, чтобы срочно перекупить весьма перспективное дело: неважно какое. Его собственный миллион евродолларов должен был поступить на счёт железно, поэтому он, нимало не усомнившись, отдал в залог нашу Диамис. Будучи уверен, как он сказал, что даже в крайнем случае от дитяти не станут отрезать кусочков и присылать отцу по электронной почте. Другие способы воздействия, он сказал. Пропадёт без вести на эдинской территории. Дня минимум через два.
- Вы, ина Идена, могли бы занять мне эти деньги. Дианка - ваша родная кровь.
- А ты форменный дебил. У меня нет и двадцатой доли.
Рутенский язык очень скользкий. Он имел в виду - не дать в долг, но занять для него. Стать посредницей и поручителем.
- Не секрет, что у вас сохранились связи со здешними тузами.
Не секрет, что в своё время я подрабатывала в сопровождении. Было актуально, про нас ходили анекдоты типа: "Вашего мужа всё время видят в компании красивой блондинки". "А, так это его бодигард". Чаще нас именуют эскортом, хотя сексуальных услуг мы, в отличие от культурных Евразии и Афроамерики, не оказываем. По той же причине, по какой не работаем подносчиками сумочек. Руки и всё тело должны быть свободны - даме соблюсти такое проще, чем кавалеру. Снова стереотип в нашу пользу.
- Хорошо, зятёк. Когда ты провернул то дельце? Иди к себе, где ты там остановился, не выключай мобильник. И жди.
Ухожу в ванную, включаю ноут в режиме тотального поиска. Видеокамер слежения снаружи понатыкано в точности как в Рутене, только вот в отличие от тамошних они дают чёткое изображение. И работают выборочно.
Прокручиваю съёмки недельной давности. Нудное занятие, много народу. Ага, вот из дома выходит нянька с креслицем для перевозки. Ставит на заднее сиденье бумера, закрепляет, хлопает дверцей. Бумер трогает с места, дева остаётся.
Спешно переключаю на чип, замаскированный под прививку краснухи. Изображения нет, но поток цифири я пробую расшифровать с помощью подпрограммы, затем подключаю человека. Есть такие компьютерные асы, что работают за интерес.
Часа через полтора я готова выступить по адресу.
Как и следовало ожидать, залог спрятан неподалёку от заёма. Усадьба охраняется неважно: дюжина рутенских шавок по периметру. Иных доказательств подставы не нужно - высшие силы уверены, что я помчусь в ближайший малинник причаститься Маммоне. То есть выйду на контакт с будто бы шефами и попрошу у них вилок цветной капусты.
Двенадцать вилков. Совсем иного свойства.
Метрах в ста от ограды особняка начинается заброшенный парк. Байк в заросли, туфли в карман, сама на дерево и задницей в развилку. Развинтить ударную духовую трубку, гибрид шприца и телескопа, - дело секунды. Был метр - стало почти два. Бьёт на все сто, прицел инфракрасный, под рукоятью прячется герметичная обойма со стрелками. Когда попадает в цель первая заноза, муравьи начинают кучковаться, поэтому каждый получает свою долю. Им чудится, что мальчишки озоруют, самый смышлёный, возможно, видит отвлекающий манёвр, но это он напрасно.
Когда стражи выдёргивают острия из-под кожи и расходятся по местам, они уже фактически принадлежат иномирью.
Раннее утро. Юная красавица с лёгкой поступью и волной светлых волос поверх плаща звонит в калитку, помахивая рекламным проспектом или чем-то вроде. Например, испанским гребнем, завёрнутым в бумагу.
- Неделю назад мы с хозяином составили черновик страхового соглашения, - говорю я тому, кто приоткрывает решётку. Неплохая экономия на дверных глазках, эти традиционные эдинские ограды. - Почему меня встречаете вы? Тут ведь было полно мужчин.
Он оглядывается - и получает в мозжечок все пять зубцов антикварной пейнеты. Армированных.
Кажется, внутри не осталось никого. И зачем? Диамис не нуждается в искусственном вскармливании и даже в особенном уходе. Родная кровь, как говорил Олег.
Сатитени, собственно, боевой перстень, но отмычка из него тоже получается недурная. Стоит мне вставить сантиметровые выступы в замок, как из глубины дома слышатся торопливые шажки. Дверь распахивается - и внучка на миг застывает в моих объятиях. Источник нежности - мне вечно в жажде быть...
- Уф, Алмазик. Там у тебя на вороте чужие глаза не виснут?
Смеётся. В свои без малого три лета и две зимы говорит она так хорошо, что понимает игру слов. Индиго.
- Тётя спит, а я поела из холодильника. Вино мне нельзя, ей можно. Баб, маячок на руке очень зудит. Не сделаешь чего-нибудь?
Пока девочка это говорит, я с ней на руках шествую к чёрному ходу, попутно слегка реконструируя интерьер.
- Сейчас перестанет ныть твоя ручка: я ведь давно рядом.
Мотоцикл с коляской уже факт завели в переулок в двух шагах от выхода, электричество вырублено, простые чугунные копья не помеха. Если кто и увидит женщину с дитятей, прикреплённым за спиной на индейский манер, которая покидает дом чужака не самым лояльным образом, карабкаясь на ограду босиком, - в Эдине доносчики долго не живут. И документ у нас обеих в порядке, как ни странно. Некто из моих братьев заранее предусмотрел.
Мы подкатываем к одному из городских высотников, я снимаю шлем, разматываю шарф, обуваюсь, наскоро возобновляю прежнюю причёску, передаю внучку с рук на руки консьержке. Близкая родня: кузина мужа четвёртой жены отца моего побратима. Дальше уж все они распорядятся как надо.
Звоню по мобильнику перед самой бронированной дверью.
- Встречай - я кода не имею.
Олег открывает: на физиономии выражается глубочайшее удивление, когда я прямо с порога втискиваю мужика вглубь прихожей.
- Ты один?
- Один, - врёт мой мафиозный зять.
В арке гостевой залы неслышно появляется тот самый некровнородственный папаша. А вы как думали?
Говорю:
- Я твою дочь и мою внучку из беды выручила. Сама еле жива осталась от трудов праведных.
- Он полагал, ты ему на квартиру доставишь, - холодно отвечает мой родич из-за спины Олега. - Не Алмазик, так барашка в бумажке. И с длинным хвостом, по которому уже готовы пойти его рутенские дружки. Ты ведь сразу поняла, что никаких денег этот хмырь вообще не занимал?
- Так что и верно - предавал ты мою кровь не за одни еврики, - подытоживаю. - Жаль, у моей Хризы не будет возможности нарядиться в траур. Не вдова, всего лишь мать и опекун, управляющий дочкиным наследством.
Траур у нас не чёрный, как полагают, а ослепительно белый. Шелка, батисты, развевающиеся покрывала, у мужчин чесуча, у женщин - остроносые туфли на каблучке.
- Месть победителю не к лицу, старшая, - говорит мой воин, и я согласно киваю.
Он прав. Мы победили на сей раз. И это ещё не конец. Пройдёт некоторое время, и мощная рутенская каморра обнаружит, что некто выедает её изнутри, как дети осы-наездника - жирную гусеницу.
Месть и вправду низка. И всё-таки я еле удерживаюсь, чтобы, переступая через тело, не воткнуть в глаз поверженному врагу символ моей женской власти.

---

НЕБЕСА В ЛОХМОТЬЯХ

Массовая культура родилась вместе со всеобщим средним образованием. По сути дела, это одно и то же - хотя были и предвестники первой.

Меня заслали сюда учиться из середины двадцать первого века от Рождества Христова. В смысле - изучать средневековую ментальность в рамках программы Университета Альтернативной Истории. До сих пор не понимаю, настоящий, истинный ли вокруг меня мир или игровая модель. "Что такое истина?" - спрашивал Пилат. Но лично меня вопросы абсолюта волнуют всё меньше и меньше. Ибо сын прекрасной мельничихи просвещается в этом до сих пор. Возможно - отбывает каторгу, с какой стороны на это посмотреть.
Я говорю картинками - и не о Пилате. С ним разобрался сам Михаил Афанасьевич. И не о Теодаре. Кто я, чтобы о нём судить?
О себе самом. Полном тёзке великого писателя.
В Клингебурге я всего-навсего работник на подхвате, не обладающий никакими особенными талантами. Раньше Домициата сокрушалась из-за этого, теперь перестала. Что я из других, очень дальних краёв, она приняла легко и быстро; городской собор в духе ранней готики соблазнил не одного пилигрима. Он ещё строится, и подсобным работникам платят неплохие по здешним временам гроши. Иногда снабжают и охапкой хороших дров.
Домициата - моя хозяйка и притом завидная невеста: русые волосы, милое личико, неплохое приданое в виде отцовой кузни да росчисти за городской стеной, где пришлый монах лет семь назад посадил два десятка яблоневых дичков, привитых по всем правилам, и окружил терновой изгородью. Я с Домициатой не живу - это касается не общего крова, но всего, что обычно вытекает из последнего. Не удостоился: по-прежнему на положении "этого парня". С недавних пор терновник разросся.
Структура здешнего универсума проста. Под прочным сводом из хрусталя невиданной прочности, с гравировкой из солнца, луны и звёзд, гнездятся замки знатных, монастыри клириков и города, куда стекается ремесленный люд. Все три вида крепостей окружены стенами, вплотную к ним примыкают поселения серветов - чтобы мирному населению было куда бежать в случае военных действий. Замковые крестьяне выращивают зерновые на общинных началах и пасут скот. Монастырские конверсы культивируют сады, огороды и лекарственные травы, делясь с крестьянством передовыми сельскохозяйственными технологиями. Также если и есть в округе племенной скот для случек, так за ним - к тем же монахам. Рыцари во главе своих кнехтов охраняют от разбоя пути и стены, иногда сопровождают отпрысков, желающих обучиться у клириков грамоте, музыке и живописи, чаще - самих клириков, паломников и купцов. Города куют оружие и доспех для рыцарей с кнехтами, сплетают для их супруг роскошные украшения из золотой и серебряной скани с эмалью и самоцветами и поставляют дороге торгашей и богомольцев. Странствующие клирики - забота монастырей и монастырских школ. А вот откуда берутся на дорогах бродячие актёры, то бишь гальяры, - остаётся тайной за семью печатями. Их неплохо принимают в замке, с неким душевным напряжением - в монастыре, где они исполняют "игры о святых чудесах", иначе миракли, и с нетерпением ждут в городах, подобных нашему.
Вне городских стен гальяров ожидают тоже. Тамошний люд - в основном дровосеки и углежоги, которые заготавливают сырьё для кузнецов чёрных и кузнецов белых. Чёрные кузнецы делают крицу из болотного железа или привозной руды, куют лом и снабжают городских оружейников глыбами чистого металла. От гвоздя и подковы до клинков, немногим уступающих современному булату, - это к последним, то бишь белым кузнецам. У них чистая работа, грязное и вонючее ремесло вытеснено за стены. В том числе варка мыла из тухлого жира с добавлением золы и поташа.
Гальяры тоже за ограду без дела не допускаются. Почему - во всей полноте я не знаю до сих пор. Лишь догадываюсь. Им и за постой в слободках приходится отстёгивать немалую денежку - народ, что и говори, неблагонадёжный.
Со всеми этими обстоятельствами я знаком, потому что Домициата - дочка чёрного кузнеца и племянница оружейного мастера. Именно ей я обязан тем, что мне не приходится существовать в средневековой грязи. Сплю я в нижнем этаже аккуратного фахверкового домика, охраняя сразу мелочную лавку и ее владелицу, а платят мне едой, старой одеждой и мылом. В месяц положено полдюжины ядрового для стирки и кусок дамского, условно душистого, - для телесных нужд. Не будь последнего расхода, меня ещё бы и обувью снабжали.
Во всём прочем Домициату грех упрекнуть: и опрятна, и оборотиста. Содержимое ночных горшков на улицу не выплёскивает - раз в полгода городской золотарь черпает из выгребной ямы на заднем дворе сырьё для сельскохозяйственной и пороховой промышленности. Для пороха слобожане вываривают землю в огромных котлах - получается селитра, более или менее годная для земляных работ. Шахты там или подвод мины под крепостную башню.
Моемся мы с хозяйкой не реже, чем раз в две недели, - ибо жителям памятно недавнее моровое поветрие, хотя я его уже не застал. Сначала Домициата, потом в той же воде - я, попозже - городские попрошайки, кто сумел подобраться поближе. Их нанимают для очистки улиц, поэтому Клингебург утопает в грязи только ранней весной, в феврале, и в ноябре, когда дождь со снегом длится неделю-две и на улице появляются лишь подносчики дров. В том числе я.
Дрова здесь очень дороги и необходимы: огненное ремесло порядком опустошило окрестности, лес приходится возить издалека, на бытовые нужды идёт лишь то, что осталось от промысла. Мне приходится торговаться со слобожанами до потери пульса, самому увязывать усеянный шипами хворост (это хотя бы даром - свой), грузить крючковатые дубовые поленья на подобие каменщиковой "козы" и волочь всё это за добрую милю пешего хода. Пользоваться колёсами непристойно - вот как, к примеру, в гости ходить с артельным чугуном для объедков. Ославят не в меру корыстным, скажем так.
Теперь пару слов о Теодаре.
Он был, всем на удивление, из знатных. Слишком ледащий для оруженосца или кнехта, слишком тупой и ленивый для учёного клирика и к тому же последний сын покойных родителей, Теодар осел в Клингебурге по смутным причинам. Вроде бы заказал меч, кинжал либо кольчугу, но не сумел выкупить; серебра, чтобы возвратиться домой, тоже не осталось. Не было и самого дома - свора дальних родственников захватила. Работать ему казалось сволочисто (на современный язык переводится как "западло"), сидеть с нищими на крыльце главного собора - не позволял гонор. Вот и пробивался наш беспоместный дворянин непонятно чем: где горячей воды из семейной лохани поганым ведром черпнёт, где бельё с верёвки подшустрит или брюквы в огороде понадёргает, а то и кабанчику горло перережет и утянет в один из своих схронов. Был хитёр, изворотлив - и своими кунштюками надоел городским до острой зубной боли.
В тот вечер я порядком припозднился и к тому же брёл из последних сил. Чёртов обычай - любой товар выкупай не одними деньгами, но и хребтиной.
Ещё, как помню, снег мокрый лепил прямо в физиономию, по небу бежали тучи, то загораживая, то пряча кривой лунный серп,
И тут из промозглой темноты, ухмыляясь, вылез Теодар. Рожа наглая, белая, как сырое тесто в опаре.
- Откуда дровишки? Не поделишься, сервет поганый?
Нет, не титул меня взбесил - социальная роль есть социальная роль, можно притерпеться. Но в свете месяца бликанула в ручонках узкая полоса стали.
Таки выкупил свой нож, получается.
Нас в университете натаскивали в каратэ-до, а это просыпается спонтанно. Я подбил ногой руку с кинжалом - и всей своей телесно-древесной мощью рухнул на паскудника.
Вышибло дух из нас обоих, потому что опомнился я, когда меня уже поднимали из грязи. Кстати прояснилось, но только не в моих мозгах: тучки улетучились, на уровне глаз звонкой россыпью плясали огненные звёзды, лица городских стражников столпились вокруг.
- Не поранило тебя, Михаэль? - поинтересовался один. - За топливо своё не бойся, подобрали и хозяйке твоей вручили.
- У него оружие, - сказал я вместо ответа. - Вооружённое нападение.
- Ну, само собой, - ухмыльнулся говорящий. - Отняли у господина ворюги, когда приводили в чувство.
Я тряхнул головой. Теодар стоял тут же, распяленный между двумя стражниками.
- Парень, ты как, жаловаться магистрату будешь или домой чиститься-отсыпаться? - спросил меня тот, на кого я опирался. Именем Иохан, кажется.
- Сначала первое, потом второе, - ответил я зло. Хотел сказать наоборот, но как-то не вытанцевалось.
- Спят они, небось, - ответили мне. - В ратуше никого по ночам не водится.
- Служка магистратский, кто там пополуночи сторожит, грамотный, - поправили его. - На уличных прошениях руку набил. Пусть по форме пишет, коли вон ему занадобилось.
В общем, нас обоих поволокли в направлении главной городской площади, по ходу оттирая от меня слякоть. Неплохая картинка: не пойми кто истец, а кто ответчик.
Служка, по совместительству ещё и ночной вахтёр, позёвывая, впустил нашу толпу, зажёг восковую свечу вдобавок к вонючей сальной и вытащил кусок обрезанного пергамента.
- Кто побитый - вот этот? А, знаю. Михаэль Ван Дерер, что стоит у кузнечихи Домициаты. Излагай своё дело.
Я едва не высказался в таком духе, что и сам могу за собой записать, - грамотный, но не решился плодить неудобные вопросы. Кто их знает, какой в городе насчёт этого порядок. И начал повествовать.
- Прошу по существу, Михаэль, - прервал меня писарь, покачивая перед моими глазами гусиным пёрышком. - Жизни твоей оный Теодар домогался?
- Я был под грузом, а он остриё прямо напротив сердца выставил, - ответил я с досадой. - Домогался, пожалуй. Но не уверен, по чести говоря.
Он записал и снова поднял на меня глаза.
- А что ему было надобно? Весь товар ценой в десять пфунтегов, или терновник ценой в пфунтег и один грош, или дубовые поленья ценой в восемь пфунтегов и пять грошей?
- Кусты вокруг хозяйкина поля и так приходится обрезать, - буркнул я. - Но за кладку пришлось отдать все десять, с походом нагружена.
В воздухе повисло угрюмое молчание.
- Парень, ты подумай хорошенько, - проговорил Иохан. - Врать-то ты, я думаю, не врёшь...
- Ну.
- До десятки исключительно - добрая порка в верхнем подвале и коленом под зад, - негромко объяснил писарь. - Включительно и после - нижние подвалы.
При этих словах Теодар выпрямился и потянул свои руки из чужих. Право, в тусклом свете и посреди наших простецких физиономий, он на миг показался мне...
- Дворянина можно пытать, но не подвергнуть телесному наказанию, как мужика, - произнёс напыщенно. - Не скобли ножиком телячью кожу, Фелиций. Тащите меня на нижний этаж, только до суда воды нагрейте - этот скот в том мне препятствие учинил.
И ткнул острым подбородком в мою сторону.

Вернулся домой я на раннем рассвете - ночь сменилась рыхлой предутренней серостью, туман колыхался на уровне островерхих крыш. Хотел чем ни на то ополоснуться от грязи и покемарить перед работой - но натолкнулся на взгляд Домициаты, весьма похожий на те, в ратуше.
- Миха, ты сильно Теодара зашиб?
Я хотел было сказать, что не о том она беспокоится, но поостерёгся.
- В магистрате был живой и говорил заносчиво и горделиво. А что?
Слово за словом из меня вытянули всё о ночном событии. А потом - прояснили подоплёку дела.
Юнец - ему, кстати, лет пятнадцать от силы, - как мог тщился соответствовать природному званию. Не наниматься, не клянчить, не есть сырояди и держать тело в относительной чистоте. Трудней всего ему было с дровами - кузнецы и прочие работники по металлу сильно подняли цену своим спросом, ни щепки без дела не валялось. Все в городе о Теодаре знали, все терпели его выходки.
- Терпели. Занимались попустительством, так?
- Михаэль, если знатного поймают на вооружённом разбое или, ещё позорней, - на краже, его извергнут из сословия. Для этого наши Старшие дождутся сеньора из ближнего замка. А простых воришек без затей вешают.
- Но не думаешь же ты, что за такой пустяк... Мне насчёт розог поведали.
Нет, не так. Подвалы и суд, вдруг пришло мне в голову. Суд.
- Его что - разжалуют? - спросил я. Не очень подходящее слово. - Извергнут из сана?
Прозвучало и того хуже. Но девушка поняла:
- Не думаю. Проявят милосердие и заменят подлую участь на благородную.
Хрен редьки не слаще. Насчёт того, кто нашего дворянчика конкретно под топор подвёл, - речи пока нет, слава Богу. И так понятно.
- Я пойду попрошу переделать.
- И тем самым признаешься, что свидетельствовал ложно. Хотел обмануть суд.
- Пускай.
- Не поможет. Сам Тео будет стоять на своём, это все понимают. А того, кто пытается обмануть и запутать следствие, накажут. И куда хуже, чем лгущего из жалости.
Понятное дело, я струсил. И это моё полужидкое состояние длилось до тех пор, пока...
В Клингеберг не приехали гальяры. И весь город забурлил.
Повозки под расписными холщовыми куполами въезжали в городские ворота и медленно подвигались по главной улице: свиристели флейты, пиликали скрипки, бухали литавры, фанфары звонко вели основную мелодию. Перед каждым фургоном и позади холёных шайров, которые были цугом впряжены в каждый из них, была устроена небольшая площадка. На ней сидел возница в чёрном костюме с кантами, а рядом жонглёр подбрасывал свои шарики и ходил колесом, шут заставлял собачек прыгать за едой или извивалась в танце плясунья. Здесь же кукловоды управляли большими, в свой рост, марионетками, фантошами, двигая коромысло не одними руками, но ещё и правой ногой. Лица актёров были набелены и насурмлены так, что казались масками, реквизит и парики пестры, но платье по контрасту - самое скромное.
Когда труппа сделала круг через весь город с краткой остановкой в ратуше и расположилась за воротами на ночлег, горожане услышали от Старших потрясающее объявление. Актёры собрались, наконец, поставить настоящую мистерию - увлекательнейшее представление с ветвистым сюжетом, которое в принципе могло тянуться от трёх дней подряд до месяца с небольшими перерывами. В нём каждый житель мог надеяться получить хотя бы крошечную роль - нередко и получал, и с успехом отыгрывал. Церковь выступала против такого всеобщего упоения, несмотря на небесные прологи и эпилоги в аду или чистилище. Знатные протестовали - нередко случалось, что роль злого короля или преступного рыцаря доставалась простолюдину и простолюдин же отрубал десницу владетелю и шпоры защитнику его нечестий. Много тут происходило чудес: приглядная с лица шлюха частично искупала грехи, изображая Деву, хилый заморыш хотя бы на сцене обретал силу юного Принца-Медведя и добывал себе меч из скалы.
И, что самое для меня главное, Теодара тоже готова была коснуться благодать. Верёвку, что маячила перед самым его носом, по великой милости магистрата заменили исполнением заглавной роли. Мистерия называлась "Игра о святом убийце Доматрии" и должна была тянуться ровно три дня и одно утро. Маленький такой спектакль с напряжённым действием.
Готовиться к игре начали задолго до назначенного дня. Главную площадь оттёрли от годичных наслоений и посыпали свежим сеном. По краям установили солидные бочки, до поры плотно закупоренные, - едкая аммиачная вонь, что текла из-под крышек, без слов сообщала о назначении.
Затем все мы начали вытаскивать из складских погребов длинные скамьи из такой тяжёлой и плотной древесины, что она казалась негорючей. Наверное, потому сиденья не спалили даже с учётом постоянной нужды в первоклассных дровах. Их устанавливали на площади рядами, обратив лицом к зданию ратуши, где уже возводили сцену - высокий помост с навесом для переодеваний в глубине. Старшие горожане, которые владели особняками, выходящими на площадь, распродавали места у окон. Меня несколько удивляла степенность, с которой проходили все деловые и торговые операции, но слишком много приходилось трудиться, чтобы как следует взять в голову обстоятельства.
Я бы сказал - и слишком много зубрить роль, но, по всей видимости, здесь исповедовался принцип комедии дель арте, поэтому меня предупредили, что по знаку я должен в начале второго дня выйти с подносом и репликой типа "кушать подано, майн герр и майне либе фрау", а могу и не произносить ничего. Просто поклониться. Тем профессионалам, которые держали сюжет на своих плечах, и неграмотному, не искушённому в лицедействе Теодару явно приходилось куда труднее, а тем горожанам, кто замышлял просто улучить минутку и выскочить со своим коронным номером, - куда легче моего.
И вот мы собрались, наконец.
Канва, которую я удосужился посмотреть, показалась мне рыхловатой. Сам сюжет щедро уснастили вставными номерами, интерлюдиями и интермедиями, как плановыми, так и предполагаемыми. В первый день показывали развращение молодого Доматрия: как он ещё отроком убивал диких зверюшек и стегал плетью собак и лошадей, мня себя великим охотником (коня играла жирная примадонна в пегом трико с приделанным хвостом, что несколько снижало пафос), как без жалости помыкал слугами и проявлял непочтение к старикам-родителям. К моему удивлению, наш высокородный сморчок играл недурно - ему не сделали сплошного грима, все разнообразные чувства отражались на лице. В самом начале его ещё чуть корёжило, но постепенно Теодар вжился в роль, и финальная сцена, когда он вырывает из отцовых рук витую плеть и обращает против родителя, прошла блестяще. Выражение лица у парня стало мало того что зверским, но удовлетворённым до предела. Изживал комплексы, я полагаю. И пользовался громким успехом в виде рукоплесканий. Но когда кроткая родительница попробовала оттащить сына от поверженного супруга и с громким стуком (специально подчёркнутым большой литаврой) упала наземь, в зале раздался свист, и в героя полетели гнилые яблоки. До обломков кирпичей и металлолома дело не дошло - вокруг сцены стояло двойное оцепление элитных ландскнехтов с грозными алебардами, По-видимому, чтобы не допустить подобных безобразий.
Закончился первый день изгнанием непокорного первенца, который не оправдал надежд и оттого был лишён майората. Правда, сынок стащил изрядную часть фамильных драгоценностей, а остальное вложила в его кошель всепрощающая матушка. Явно пребывающая в неведении насчёт недавней кражи.
Второй день был посвящён способам, которыми непокорный юнец избавлялся от неправедного имущества. Игра в кости, штрафы за богохульство, коему Доматрий предавался со смаком, поединки на рапирах, соблазнение рыцарских жён и монастырских послушниц и, натурально, потаскухи всех рангов и калибров. Я был приставлен далеко не к самой роскошной: роль последней играла дочка примадонны, а мне досталась некрасивая купеческая племянница из тех, кого не окрутишь ни за какие деньги. Вообще-то я не напрасно понадеялся, что после спектакля её дела обернутся к лучшему.
Когда прошла дрожь в руках, державших поднос с блюдами и чашами, и ногах, поддерживавших меня самого, я получил своё удовольствие сполна.
Да и многие другие самозваные артисты тоже: когда перестаёшь дичиться полной площади народа под твоими ногами, легко ловишь его флюиды, не враждебные, скорее наоборот. Это не глухая чёрная дыра современного мне театра.
Именно в тот день на сцену выбралась моя Домициата - с какой-то милой песенкой в стиле классического миннезанга, спетой комнатным голоском. Сорвала скромные рукоплескания. Но вот кто превзошёл сам себя, - Теодар. Никакого сходства с прежним плюгавым дворянчиком и даже вчерашним пройдохой: плечи стали шире, мимика выразительней, голос ниже, интонации - бесшабашней. И снова, как в прошлый день, мне казалось, что он не играет, не притворяется, но изживает, выплёскивает из себя наболевшее. О чём мечталось и что не состоялось.
А вот третий день оказался совсем иным по ощущениям. Началось с того, что наш распутник пленил своими речами девицу Аннерль (первая красавица Клингебурга) и стал добиваться её руки. Возможно, желал пополнить растаявший призовой фонд. Родители Доматрия к тому времени умерли от горя, младший брат вступил во владение майоратом и показал старшенькому на дверь. Так что голоштаннику и здесь отказали категорически, притом весьма грубо. В ответ он вызвал на поединок сразу отца и жениха и - ну конечно - убил обоих.
Далее следовала неожиданно горячая и страстная жалоба новоявленной сироты к небесам. К ней присоединились голоса мощного народного хора, удивительно слаженного, - сказывались навыки храмовых песнопений, в которых участвовал каждый второй здешний мальчуган. Ну. разумеется, было бы слишком просто, чтобы наш Дон Жуан не сходя с места раскаялся. Преследуемый общественным мнением и вооружёнными стражниками, Доматрий покидает город ради дремучих лесов, находит единомышленников и становится грабителем, а чуть позже - атаманом шайки.
И вот тут сюжет повернул к чему-то настоящему. Это несмотря на то, что я - по правде, я один - увидел в сюжете грубый перепев "Разбойников" Шиллера. Теодар, наконец, не просто увлёкся - но сам сделался своей ролью. Грабители захватывают в плен богатых молодожёнов, новобрачного тут же убивают, новобрачную отдают атаману для того, чтобы тот снял сливки с драгоценной добычи. По логике трагедии, ею оказывается Аннерль, ныне - вдова того самого младшего брата. В борьбе с насильником юная женщина вырывает из ножен атамана стилет и закалывается над трупом, обильно орошая мужнины останки чем-то наподобие клюквенного морса.
Да, я иронизирую: отчасти невольно, отчасти - с далеко идущей целью. Ситуация была нестерпимо ходульной, но страсти - страсти неподдельны. Всякий гонор, все следы былой жестокости сошли с лица Теодара вместе с румянцем. Далее следовала речь - сначала, как и прежде, властная, в которой он разрешал своим подельникам продать его голову за объявленную в розыске цену. Те с возмущением отказались и покинули своего главаря. "Может статься, и для этих негодяев не всё потеряно, если они не соблазнились на предательство", - говорит он в публику. Своей шпагой роет могилу, как кавалер де Грие, и хоронит в ней добродетельную Манон вместе с её избранником.
Дальше начинается покаяние. Безымянный отшельник скрывается в мрачной пещере - декорации отличной работы цеха городских маляров, - молит Бога простить Аннерль грех самоубийства, своему брату - грех обнажения меча и захвата чужого наследства, а всех живых - исцелить и наставить на путь истинный самого Теодара... то бишь Домантия..
Мрачность ситуации несколько разрядилась, когда вокруг героя начали происходить чудеса. Кажется, на помост не поднялся только ленивый - и все касались ног подвижника, повергнутого наземь отчаянной молитвой. Что было тут наигранным, что происходило на полном серьёзе - не ведаю, но многие горожане свидетельствовали о своём исцелении. Ни одно доброе дело не остаётся безнаказанным. В святом узнают беглого преступника, он с кротостью вручает свою жизнь ландскнехтам - самым настоящим, кстати, из оцепления. Его ведут в темницу.
На этом печальном аккорде кончился третий день мистерии.
Четвёртый начался очень рано - едва заря взошла на небо. День был холоден, и я ещё подивился, отчего моя хозяйка так упорно меня теребит. "Наши роли ведь сыграны", - говорил я недовольно. "Сегодня произойдёт самое обязательное, - отвечала Домициата. - Должны быть все горожане, за исключением младенцев".
Помост за ночь очистили от декораций и обили роскошным сукном пурпурного цвета. Стоило всем нам занять привычные места на покрытых росной изморосью скамьях, как на сцену взошло пятеро актёров: сам Теодар в белой рубахе и тёмном плаще, монах в чёрной рясе и капюшоне, глубоко надвинутом на плечи, двое служителей магистрата и палач в алой кожаной накидке, с открытым лицом. Я знал, что исполнители приговоров, вопреки молве, никогда не носили масок, но тут слегка удивился: это показалось мне слишком... обыкновенно, что ли.
Ряды кнехтов расступились, пропуская, и тотчас же сомкнулись. Послышался торжественный до дрожи хорал - на сей раз никто из публики не присоединился к пению, у всех по лицу катились крупные, как горох, слёзы. Монах благословил и перекрестил разбойника, служки поставили его на колени, как был, и сволокли покрывало вниз в то мгновение, когда плечи и голова на мгновение скрылись из виду. Потом фигура мужчины как-то рывком выпрямилась, палач высоко поднял клинок и обрушил на шею. Голова фантоша упала с плеч, и двойной фонтан яркой артериальной крови картинно брызнул к небесам и тоже рухнул вниз, расплываясь по всему сукну. Ударил гром самой большой оркестровой литавры.
Я едва не захлопал в ладоши. Но тут все вокруг меня стали опускаться на колени и осенять себя широким крестом. В точности как во время мессы, когда звенит колокольчик, знаменуя пришествие Святого Духа...
Палач поднял окровавленную голову за волосы, чтобы показать собранию.
Тогда я понял и закричал.

- Это варварство, варварство, - бормотал я, когда меня под руки вели домой по людным улицам. Все вокруг негромко и умиротворённо обсуждали совершившуюся казнь.
- Северные варвары - не самый плохой народ, - говорил отец Домициаты. - А как, Михаэль, обстоит у тебя за дальними горами?
- Мы не казним вообще, ибо жизнь человека принадлежит Тому, кто её подарил, а не людям, которые должны дать преступнику срок для того, чтобы ему стать лучше. Срок или пожизненное заключение,
- Значит, вы заставляете своих татей платить не кровью, а жёлчью и гноем... в надежде, что они раскаются.
- Но раскаяние это не тепло и не холодно, Михаэль, - подхватила Домициата отцовы слова. Или, может быть, то был перефразированный Апокалипсис? - Каждое злое деяние обрушивает частицу хрустальных небес, и лишь честная и чистая смерть виновника может восстановить их целость.
- Не верю, - ответил я. - Никак не могу поверить. Принять такой ужас.
- Парень, ты понял, что роль палача исполнял не гальяр, а самый настоящий палач, что служит магистрату нашего Города Клинков, и служит весьма искусно? - сказал чёрный кузнец. - И что делалось это в надежде, что исполняющий роль святого сам станет святым. Потому что под малую пробоину подводят пластырь много больше её самой. Неужели вы, горцы, не ведаете таких простых вещей?
- Не ведают. И небо над ними сплошь в прорехах, через которые нисходит долу битва ангелов и демонов, - моя спутница укоризненно покачала головой. - Ангелов вы не замечаете, демонам поддаётесь. Вы сами рвёте свою защиту в лохмотья, час от часу, год от года. Ты думаешь - это благо?
Этого я вовсе не думал. Вот почему я нанялся в ученики к чёрному кузнецу сроком на пять лет - за харч, одежду и обувь. Я силён, у меня неплохо получается отковывать крицу тяжким молотом, выбивая из неё шлак и железистые окислы. Может быть, по отбытии личного срока я смогу вернуться за стены подмастерьем оружейника, и тогда молодая госпожа согласится выйти за меня. Мы оба к тому времени не успеем сильно постареть.
Но, скорей всего, я примкну к племени бродячих актёров. Мне нравится то, что они творят в моей малой вселенной. И, говорят они, у меня для такого очень даже неплохие данные.

---

ДЕНЬ КАК ВСЕ ДНИ...

День, как все дни. Мир как все миры.
На музейной картине Лукаса Кранаха туземные грузчики сделали царапину. Впрочем, то был вовсе не Кранах.
Говорится, что рукописи не горят. Но их можно сплавить по воде или сгноить в Каирской генизе.
Говорится, что живопись Врубеля не тускнеет. Темпера не выгорает на солнце, масло не теряет прозрачности. Но они легко поддаются острой стали.
Любовь, что их породила, уничтожает сама себя; ей не нужно ничего не своего - а что в мире принадлежит ей, если не весь мир целиком?
Любовь не ищет корысти: ни устройства в сетях социума, ни потомства, ни даже самой жизни тех, кто ею поражён. Она взрывает устои и рвёт паутины и плотины напрочь.
Это любовь пронзила стрелой юного нагого Себастьяна, это она одна порождает живопись и письмо. И через это губит и возрождает Вселенную.

---

ЖАЛО МУДРЫЯ ЗМЕИ

Полно, панове, печалиться:
Светлой суровою сталью
Жизнь жесточайшая жалится,
Ширясь шелковою шалью.

Участь укроем улыбками:
Зимние звёзды зардели,
Сыплется снег, словно скибками,
Кроет края колыбели.

Рыцари, ринемся ратовать!
Мудрости минет мгновенье.
Змей запредельная заповедь -
Бросить бесславное бденье.

---

ЧТО МОЖЕТ ПРИДУМАТЬСЯ НОЧЬЮ

Сон как репетиция смерти.

На кухне я по нечаянности изогнула трубу, по которой газ подаётся к плите, и оттуда, как из воронки, плеснула радужная струя бензина, Пламя тоже было радужным, а запах, знакомый нашей семье по автозаправкам, - трудно выносимым. "Папа!" - кричу я. Он поднимает голову от бумаг - работает в соседней комнате - и вещает: "Ты виновата, что не следуешь инструкции, - ты теперь и разбирайся.Бери тряпку, вытирай лужу".
Интересное дело. При жизни - ну, пока она не сменилась овощеобразным существованием - он вроде как даже меня любил. Ругался бы на меня по-чёрному, но разрулил бы ситуацию. Во всяком случае - для меня самоубийственную. Как там насчет любви к предкам - это программа, данная свыше, или как сподобитесь?
До этого мне привиделось, что я невзначай стёрла из компьютера все мои рабочие записи вместе с авторской страницей (боги знают, что это такое), и доброжелательный программист поучает меня, что восстановить файлы невозможно или слишком, слишком дорого. Выключите компьютер забудьте и начните сначала. Рабочий стол при этом выглядит, как навигация по комнате, и чтобы войти в электронные мозги, нужно найти изображение экрана и щёлкнуть, а потом либо искать, либо вводить по новой. Реинкарнация, типа того.
И такое повторяется на разные лады. Ищи, исправляй, придавай смысл. Я устала жить ради самой жизни - вот что.
Чтобы жизнь стала мне интересна, стало необходимым подключить к ней программу смерти. Раньше хватало самого процесса: вкусно есть, делать интересные покупки, проводить время в шумных компаниях, развлекаться книгами, фильмами и музыкой (не самое худшее, право). Инстинкт самосохранения - самый сильный в мире, говорит наша церковь, надо ему следовать. Любить детей - другой животный инстинкт. Но ведь церковь первая восстаёт против проявления инстинктов в других сферах, считая их животными. Все вплоть до простой человеческой любви - ей, видите ли, подавай гнозис по апостолу Павлу.
Но как же найти смысл жизни, если испытывать её - ну, и не видеть её преходящесть. Всё глубже и дальше. Слова апостолов тут уже ни при чём - надо было не зубрить их раньше, а в нужную минуту принять в качестве откровения.

---

ЗОЛУШАТА

Корни настоящего произрастают в прошлом, ветви простираются в будущее. Когда тебе перевалило за сто семьдесят, эту банальную истину постигаешь на собственной шкуре.
Нет, я не хочу сказать, что чувствую себя стариком, как мои ровесники. И тем более что выгляжу соответствующим образом. Возможно, оттого, что моё долголетие происходит от супружеской любви. Ялинка родом с зимних полесских болот - та ещё ведьма, хотя в жизни не встречал никого добрее и красивее. Поэтому нам обоим приходится тщательно изображать, что мы исправно прошли курс омоложения или покупаем декоративную косметику самых лучших фирм. С щедрым добавлением наноботов и гиперреактивных витаминов...
Ну, в общем, тут главное - соврать понаглее.
Только не насчёт года рождения. Потому что регистрационный браслет изобличает тебя сразу.
И когда мы, отпустив от себя двоих возмужавших детей вместе с порослью, стали мечтать о третьем, новом сыне или дочери ...
Вот тут-то мы и задумались об истоках явлений.
Задолго до моего рождения в Речице, откуда я родом, стали извлекать из-под земли нефть. Высушили окрестные болота, наставили на них качалок, проложили широкие магистрали, в том числе и до Мозыря, откуда начиналась главная поилка социалистического Всесодружества. Сегодня трудно проникнуться настроем тех победных лет: но вот когда грянула перестройка и почти сразу вслед за тем - взрыв над Припятью, это я, тогда совсем малёк, помню отлично. Хотя мимо ребячьей психики оно прошло, как летний дождик. Радиоактивный, кстати. И Ялина помнит случившееся - как отвратительную сухость неясной этиологии, которая достала аж до шкуры всех спящих болотных жителей. Вдобавок к тому, что их лишили влажной магии родных топей.
Странная у нас обоих память: будто разворачивается из архива. Ткнёшь указкой в событие - и начнёт тянуться пряжа. Размотаешь свою жизнь, дойдешь до пренатального развития - получай папу с мамой, а разобравшись с ними - их собственных пап и мам. Такие вот бусики по нарастающей. Я не пробовал дойти до места, где нити с нанизанными на них шариками начинают сужаться назад к Адаму и Еве, и, наверное, теперь не соберусь.

Тут я даю вводную к истории Ксаны. Обрамляющие это дело природные условия.
А теперь об условиях социальных.
Году этак в 2098-м Дума России после долгих психических терзаний приговорила, а Президент России утвердил закон, по которому её всеобщих детей категорически нельзя отдавать на усыновление в Америку и Европу, как дальнюю, так и ближнюю. Даже таких ребятишек, которые не находят сбыта у себя в Федерации и оттого обречены гнить на детдомовской и больничной койке: безнадёжных идиотиков, малышей с ДЦП и прочая.
Что из этого логически воспоследовало? Да то, что этим неликвидом вплотную заинтересовались те категории российских граждан, которые не имели никаких шансов обзавестись потомством. Я имею в виду не матерей и отцов-одиночек, а гражданские гомобраки. К тому времени на эти дела смотрели косо, но хотя бы выучились смотреть. Особенно когда оба квазисупруга были зажиточными людьми.
Разумеется, этим двояким мужикам и бабам запретили раз, другой и третий. Не было никаких оснований менять старый закон о препятствиях к воспитанию детей в неверном духе. Только ведь прецедент мог случиться просто по нечаянности, верно?
По счастью, российская проблема хронологически совпала с белорусской. В конце прошлого столетия Республика вступила в очередную полосу низкой рождаемости: все девушки, которые видели тёмные облака, идущие от Чернобыля, побаивались родить, и их дочери тоже, и дочери их дочерей - точно так же. Суммы, которые государство сулило выплачивать за третьего, а позже - за второго ребёнка в семье, росли в геометрическом отношении к имеющимся затруднениям.
Русские не считали Беларусь настоящей Европой, а вот с самими собой идентифицировали, должно быть, с тех давних времен, когда над ними сидел умный и дельный ставленник литвинов. Налаживал, без шуток, их обороноспособность. В благодарность им несколько позже выстрелили из Царь-Пушки в направлении Речи Посполитой, но не о том нынче разговор.
Медицина в Республике к этому времени из даровой стала умеренно платной, но качество весь двадцать первый век не давало сбоев, а на стыке столетий и вообще случился научный прорыв. Нет, собственно, наш с Ялинкой бодрый внешний вид имел к этому прорыву лишь косвенное отношение, как и общепенсионерское долголетие. Хотя маскироваться стало не в пример легче. Но вот российских - да и своих - ребятишек, получивших своё увечье внутри матери, начали не только успешно встраивать в реальность, но и конкретно лечить.
Нам с женой нормальный приёмыш не светил явно. Дело пенсионеров - воспитывать внуков. А что ради этого нужно только что не на Юпитер лететь - такое в учёт не принималось. Так что мы с большой охотой пошли по стопам других.
Нет, не вполне по стопам.
Когда мы увидели годовалую Ксению, Ксенечку, неподвижное белое тельце на белой простыне, не покрытое ничем, - этой весной стояла феноменальная жара.
Когда проследили за неподвижным взглядом тёмно-карих глаз: он упирался в чечевицу межпространственника, прошивающую собой облака перед тем, как взмыть вертикально вверх. Там, пройдя стратосферу и мезосферу, прорвав виртуальную линию Кармана, челнок вгрызётся своим ртом в шлюз космолайнера, как гриб-трутовик в кору дуба.
- Это гостия, - прошептала Ялинка. - Небесная гостья и странница.
Я кивнул. И дело решилось мгновенно.
После нехитрых формальностей мы привезли дочку в нашу речицкую "виноградную гроздь" - высотный кондоминиум с жилыми капсулами, подвешенными к центральному стержню, и гравилифт поднял нас на сто первый этаж. Вынули из нагрудного гамачка, уложили в кровать и впервые накормили из рожка молоком ручной турицы, пахнущим яблоками.
Окна в квартире были широкие. С высоты аистиного полёта виден был от края до края весь грандиозный Речицкий мегаполис, простирающийся от заросшего лесом днепровского берега до яблоневых садов. Да, многоэтажная застройка всё отодвигалась от речного обрыва - в страхе уронить себя вниз во время очередного половодья, когда Днепр, окованный высоченной балюстрадой из литого гранита, в который раз пытается залить луга левого берега и подмыть нерушимые скрепы правого. А со всех других сторон прямо к романтическим окраинным девятиэтажкам подступали плодовые сады. Вместе с водой они добывали из отработанных горизонтов свою собственную таблицу Менделеева. И, как говорили учёные, геотермальное тепло также.
С садами была особая история. Незадолго до мини-апокалипсиса речицким ботаникам удалось возродить почти исчезнувший сорт - так называемую антоновку полуторафунтовую, каждое яблоко размером в дыню-"колхозницу", - и расселить по окрестным садоводствам. Я отлично помню, как в ту осень сквозь радиационный контроль проскочил "Москвич-пикап", доверху груженный яблочными монстрами, и развернул торговлю. Большинство граждан прямо-таки шарахалось от машины, хотя хозяин клялся-божился, что антоновка чище чистого - и ни один дозиметр на неё не заверещал. Мама тогда взяла несколько штук, удивительно хрустких и душистых, просвеченных солнцем насквозь: откусить от них было невозможно - рот не открывался, приходилось резать на ломтики. Никто в нашей семье, между прочим, не умер раньше отведенного природой срока. Я так и вообще подзадержался на этом свете.
В большинстве своём антоновки стояли все в плодах до тех пор, пока их не срывало декабрьским ветром. (Октябрь насыщал плоды солнечным мёдом, а ноябрь, изрядно к тому времени потеплевший, лишь добавлял сладости.) Трудно было удержать домашнюю скотину, чтобы она их не ела, крестьян - чтобы не скармливали ей дармовое. Судя по всему, пользовались паданцами и бродячие собаки. Города оттесняли деревню, люди рубили сады под корень. Но вот диво: из корней и семян вырастала такая же неистребимая, обхватом в дуб и вышиной аж до неба, антоновка, "антонов огонь", как полупрезрительно её называли, и вновь предлагала себя всем живущим, опуская тяжкие ветви до самой земли.
Лет через тридцать гигантскими паданцами охотно кормились высокоразумные туры. К тому времени они вышли из Беловежья и расселились по всей Беларуси, учредив "на паях" с такими, как я и моя жена, сеть опорных баз. Их самих не трогали уже тогда, считая кем-то вроде оживших тотемов, а ближе к середине нового столетия учёным удалось добиться для них официального статуса "младших братьев по разуму", как незадолго до того для собак и кошек. Кстати, именно тогда мы с Ялиной подписали наш первый договор с четырехлапым телохранителем. До того нам служили за корм, крышу над головой (мордой) и просто по любви.
Итак, я естественно возвращаюсь в своему прежнему предмету. Вначале с Ксаной было совсем немного хлопот: пелёнка исправно впитывала дурные выделения и берегла от пролежней, питательные смеси самозарождались в шкафу Линии Доставки, минимум необходимой одежды можно было получить оттуда же, набрав соответствующий код. За натуральным молоком, которое очень советовал лечащий доктор, нам приходилось поочерёдно ездить на Всеволодову Ферму, но мы ведь и без того там работали. Делать гимнастику нас обучила патронажная сестра, а в наше с Ялиной отсутствие следил за благополучием младенца огромный седой ретривер по имени Тагор, дальний потомок того приблудного Тагора, который вынянчил всех наших внучат.
Но потом начало происходить нечто странное. Мы трое, до того без всяких комплексов парившие в шахте лифта, когда надо было спуститься, начали упорно воображать себе, что случится, если мы промедлим внизу, а другие пассажиры посыплются на нас, подобно осенней листве. А что получится, если при подъёме выключится энергетическая спираль? Тагор в свободном парении собирался в комок и честил меня или Ялину, кто там под лапу подвернётся, - даунами, дебилами, имбецилами и далее по списку. Что ему было и известно и без того, но почему из-за нас должна страдать девочка?
- В конце концов, зачем блаженный Велемир Хлебников, император земного шара, изобрёл дома-модули? - говорила Ялина. - Чтобы человек мог путешествовать по мирозданию, не отрываясь от своей раковины. И учти - в его времена по рельсам катились поезда, по дорогам тачанки, а про грузовые аэробусы никто и слыхом не слыхивал.
И вот мы спустились на берег Днепра рядом с Сёвкиной Фермой - одним из тех мест, где разумные туры и турицы занимались своими личными делами в промежутке между своими вояжами в Испанию, Португалию или там Индию. Говорили, что неподалёку здесь был костёл в духе неоготики, который перестали считать исторической ценностью и снесли под застройку, но возвести на его месте так ничего не сумели. Река в этом месте проходила через сложную систему естественных фильтров и была чистой на удивление. Под самой оградой фермы стояла избёнка в четыре комнаты с геотермально-изразцовой печью на стыке стен, накрытая многослойными солнечными батареями и с клубком эйфона внутри одной из комнат, который так и назывался, Клубок или Шар. К ней мы и пристыковались.
Что такое эйфон? Поясню. За прошедшие полтора столетия воздух до предела насытился всякого рода информацией наподобие того, как раньше - радиоволнами. Мало того: эта информация консервировалась и всячески обращалась, не исчезая до конца. Поэтому тот, кто хотел входить в эту своевольную реку и по своему разумению плавать в ней, должен был непременно иметь под рукой... Скажем так - средство задавать правильные вопросы, правильно себя настроив. Искусство эйфона, которое с некоторым трудом осваивали взрослые и легко постигали дети, с успехом заменяло в быту прежний интернет. Для общегосударственных целей всё же служили более громоздкие устройства, отягощённые материей.
Кровать дочери мы оставили в городской части дома, сами устроились в бревёнчатых стенах. И жизнь пошла у нас вполне идиллическая.
Вот только наша любимица, несмотря на усилия, оставалась подобием тёплой, дышащей и мигающей куклы. Даже сосательный рефлекс проявлялся всё слабее. Даже веки все реже открывались, чтобы оделить нас всех редкостным сиянием карего взгляда.
Тем не менее, Ксана росла. Далеко не так быстро, как нормальные детишки, но зато не теряя прекрасных пропорций и даже наращивая мускулы. Чуть округлялись груди, утончалась талия, узкие бёдра переходили в ноги, не по-детски полные. Тело осталось полностью безволосым, зато белокурые косы были длиннее материнских - обернуть палец можно было от "А" до "Я". Но когда Ксаной было достигнут предел физического взросления - наша дочь погрузилась в совершенное подобие летаргического сна или комы.
Мы страшно беспокоились. Мы вызывали домашнего врача каждую неделю - изнанка обычной детской гиперактивности, пожимал он плечами. Мы рассылали запросы тем приёмным родителям, которые получили таких же калек. Везде была сходная картина. Гармоничное физическое развитие, а лет в сорок-пятьдесят - остановка практически всего, что может остановиться. Состояние прекрасной мраморной статуи - именно прекрасной, потому что наши особые дети воплощали в себе застывшее совершенство.
И вот что удивительно. В России точно такие же "децепешники", живущие в интернатах или допущенные в лоно семьи, оставались обыкновенными людьми при самом продвинутом уходе. К восьмидесяти годам и самые успешные из них старели, даже умирали.
- У наших золушат энцефалограммы не похожи ни на что, - обмолвился как-то наш врач-патронавт, Савва Сторожевский. Тогда я не дал ему развить рассуждение, возмутившись прозвищем. Нежеланные принцы и принцессы, которые оказались не нужны своей родне и не привились к чужому стволу - вот что это означало на языке косных масс. И напрасно, оказывается, не дал: Савва мигом просёк, что сказал лишнее, и больше таких откровенностей не допускал. Нет, мы, конечно, сами поневоле были знатоки продвинутой транскраниальной аппаратуры. Но ведь надо ещё наловчиться интерпретировать всякие там ауры, биотоки, ментальные кривые и разного вида импульсные частоты!
И да, мы с Ялиной и наше ближайшее звероокружение, начиная с Тагора и кончая Кирой, мамушкой-кормилицей, только и делали, что ломали голову над смыслом происходящего. Кира в который раз соединяла в цепочку факты: нефть как застывшая информация - с одной стороны, излучение Припяти как фон для всякого рода мутаций - с другой; яблоня как связующее звено между верхним и нижним мирами и яблоко как средство передачи всех влияний через турий организм и турье молоко. Тагор вспоминал одну популярную викторианскую пьесу под названием "Питер Пэн", где собака воспитывала детей, пока заглавный герой не сманил их в Волшебную Страну. Типа того что наша девочка тоже обитает в иномирье.
В общем, выходило так, что поневоле замкнутый в себе мозг нашего ребёнка и других подобных ему старательно искал выходы вовне и находил - в вымысле. В иномирье. В виртуальности.
А ведь человечество купалось в виртуальности куда более, чем все предшествующие поколения, вместе взятые.
- Други, вы что, хотите сказать, что Ксана и ей подобные не только ходят в эйфон как к себе домой, но и живут там внутри? - говорил я. - Прямо по Нуну, Азимову и прочим.
Мой скептицизм продержался ровно до тех пор, пока я не зашёл однажды к дочке и не увидел вокруг ее ложа цветное мерцание...
... Окружённая буйным народом арена где-то в Мадриде или Мехико. Танец матадора и быка - правдивый во всех деталях вплоть до самой мельчайшей. Пахнущий смесью острого пота, пыли, цветов и железа. Отточенный наподобие шпаги или бандерильи, без капли крови и не имеющий целью убийство, но виртуозно балансирующий на грани жизни и смерти. Крылом взлетает алая мулета, острые солнечные блики ложатся на кончики рогов...да, огромного тура. Зрелище, настолько отвратительное для наших православных, что они ухитрились поставить ментальные заглушки на большую часть каналов восприятия.
А тут сквозь все гребли прорвалась вешняя вода и захлестнула берег.
- Ялина. Кто-нибудь. Идите ко мне, - тихонько проговорил я. Но всё-таки спугнул - картина померкла, цвета и запахи ушли.
Когда я рассказал жене, она покачала головой:
- Знаешь, что говорил Сергей? Он подозревает, что наши дети - это модемы, связанные круговой порукой. Огромные порталы, через которые проходит знание, важное для них всех. Каждый из детей платины ищет то, что для него насущно, и передаёт остальным. А мозг каждого из них - он подобен Клубку,
Вот именно. По аналогии с детьми индиго, увлечение которыми пошло на спад ещё в прошлом веке, наших питомцев и питомиц уже давно стали именовать детьми платины, не подозревая о том, что они...
Они - вот это самое и есть. Цветы великого века информации. Живой суперкомпьютер, по большей части обслуживающий сам себя. Скрытое сокровище, поначалу принятое как балласт: я помнил смысл слова "платина": серебрецо или серебришко. Не годно ни ювелирам, ни оружейникам - лишь чеканщики фальшивой монеты подмешивали его в золото щедрой рукой.
Я тоже вспомнил. Как погружались в тогдашний интернет ребятишки прошлого века, насколько быстрее взрослых усваивали умение навигации в пространствах мечты, Как могли сутками не есть, не пить и не спать. И насколько всё это было непостижимо для их отцов и матерей.
- Но наша дочь ест и пьёт. Мы же поим Ксеню этим самым молоком, больше ничего она не переваривает, - промямлил я в полной растерянности. Неуместное замечание, однако...
- Все силы земли, - ответила жена. - Это не очень научно: скажи я раньше, ты бы, пожалуй, не поверил. Обыкновенно эти картины прячутся внутри её тела, но иногда до них можно даже дотронуться.
Хитрая у меня жена, однако. И коварная.
Так мы на старости лет получили малую толику счастья.
Оно возросло оттого, что наша принцесса-Золушка, как бы пройдя некий забитый снегом и льдом перевал, найдя там нечто заветное и вернувшись обратно, начала потихоньку оттаивать. Теперь её тело не казалось полумёртвым - оно дарило нам теплоту и источало радужные краски, неведомые звуки и ароматы. Иногда вокруг её простертого на белой ткани тела вставали скалы, очертаниями подобные храмам: их вершины несли на себе луну, изъязвленную кратерами, и плыли в зеленоватом сиянии. Или то было море, одетое голубоватым солнечном свете: подобия гигантских катамаранов с серебристыми парусами ныряли с гребня одной волны на другую, на их спинах, подобных слоновьим, высились ажурные башни, смуглый народ суетился вокруг, подбирая снасть, и витали запахи неведомых пряностей. Или прирученные леса, над которыми разум Ксаны парил, подобно орлице: листва была похожа на пластинки орихалка или червонного золота, стволы тех деревьев, что выросли рядом с поляной, понизу окованы нарядными браслетами хижин. Широкие дороги медленно шествовали, раздвигая пространство этого феерического мира и неся на себе процессии, блистающие парчой и рыцарским доспехом.
- Такого не может быть на нашей Земле, - говорил я.
- Откуда тебе знать, пане Михал? - спрашивал Тагор. - У человеков нет памяти крови.
- Наверное, это космос, - задумчиво говорила Ялина. - Я ведь тоже не видывала такого. Космос или первая ступень Рая.
- Тогда, может быть, наши дети - это не просто единый виртуальный мозг? - размышлял я вслух. - Но ядро обещанной Вернадским ноосферы?
И ещё одно заметила прежде всего Ялина, а потом мама-Кира. Они ведь обе были женщинами.
- Ксанка прямо-таки насыщает воздух вокруг себя любовью, - говорила моя супруга. - Оттого и видения стали такие насыщенные и яркие.
- Любовь? К кому?
- Может быть - тому, кто передаёт ей и через неё эти картинки. Или к собратьям и посестрам. А может быть - ко всему бытию. Думаю, мы скоро узнаем. И разве это так важно?

От таких разговоров мы совсем забыли время от времени подключаться к эйфону.
И когда между нашим жилищем и обрывом ударилась оземь круглая капсула войск Федерального Ювенюста, мы трое буквально застыли от скверного предчувствия.
Ювенюст, как древний Интерпол, - князь сего мира. По крайней мере - сцепки, в которую последние два десятилетия превратились Федерация и Республика. И занимается далеко не только детьми, родными и приёмными. Не нужно упоминать здесь, что его попечительство было главным условием ДЦП-проката: это и ещё то, что наши общие дети, если вырастут нормальными людьми и начнут приносить ощутимую пользу мировому сообществу, станут гражданами Вселенной. Что можно тут было возразить? До сих пор нас с женой не обременяли проверками. Ведь "если" практически означало "никогда", а насчёт Вселенной - да такими становились сейчас поголовно все люди. Это мы с Ялиной и нам подобные родители бросили якорь в родную почву, да и то недавно.
Пока я так рефлектировал, шар раскололся пополам, как спелый арбуз, и из середины выбралось двое в ярко-оранжевых с золотом мундирах. Мужчина и женщина средних лет и достоинств. Протянув нам вместо рук "корочки", чтобы мы с женой могли прочесть, они сразу переступили через порог. Интернационал в миниатюре: русский и белоруска. Чтобы никому не было обидно.
- Могли бы предупредить своё достославное прибытие, - буркнул Тагор. - Учтивым звоном по эйфону.
- Прошу вас, заставьте собаку замолкнуть, - сказал мужчина.
- Кто-то из вас ведь поневоле дома, не так ли? - спросила женщина. Риторически, я думаю, потому что не дожидаясь ответа, она затараторила:
- Разумеется, в общем с собой помещении вы ребёнка не держите. Положили рядом со зверем. Брезгуете? Коррекционной гимнастикой, по-видимому, с ним не занимается никто - мышцы прямо одеревенели. Компьютер автоматизированной доставки фиксирует заказы семьи: какие-то сплошные верашчаки, пячисты, налисники, драники, колдуны, смаженый гусь с антоновкой, пивная похлёбка, крамбамбули... Это же не пища для нежного желудка. И вообще спиртное. Вы часто пьянствуете всей семьёй?
Я так думаю, у Ялины на языке вертелось острое словцо, да ещё не одно. И светёлка-то Ксанкина была оборудована куда лучше избяных хором, по правде говоря, сыроватых. И кормили мы её буквально концентратом всех полезностей. Но мы, не сговариваясь, решили дослушать до конца.
- И даже не это самое скверное, - практически перебил мужчина болтовню своей сотрудницы. - Даже не то, что вы превысили собой допустимый для усыновления возраст.
Положим, это мы уже давно проходили и проезжали. Благополучно. Ложные аргументы, посланные вдогонку.
- А самое главное, - продолжила шавка на подхвате. - Неужели вы оба не в курсе, что у девицы появился любовник?
Ага, с дистанционным управлением...
Да какой, ко всем чертям, любовник? Ксанка же двинуться с места не...
Или может - ведь вот же какие плотные у неё были видения. Плотские.
Эти югенд-полицаи умнее нас?
"Полная засада, - вдруг прозвучал голосок из моего детства. - Сейчас скажет про незапланированную беременность от такой же девочки, но сорокалетней".
- Увечные дети, кстати, обоеполы, только и то, и другое - в зародышевом состоянии, - подхватила женщина. - Тоже по из-за вашей халатности. Надо было оперировать с самого начала.
Увы, тут она попала в самую мишень. Исследовали Ксанку много и часто, такое от врача не скроешь. Но резать по живому - благодарим покорно!
- В общем, как хотите, но мы в самом скором времени отзываем вашу приёмную дочь назад, - заключил мужчина. - Рекомендую собрать всё необходимое.
Документы для адвоката или носильные вещи?
С тем оба удалились - я слышал, как их пузырь закрылся и с лопающимся звуком преодолел где-то наверху звуковой барьер.
В это мгновение передо мной внезапно открылось видение: земного или иномирного плана - не знаю сам.

На гинекологическом кресле была растянута юная женщина - лица я не узнал, но что-то напоминало Ялину и Ксанку сразу. Толпа деловитых медиков в блеклом изумруде форменной одежды копошилась у ног роженицы, по всей видимости, уже извлекая плод: родилась головка, вышли плечики...
Вдруг одна из медсестёр в ужасе отпрянула оттого, что держала в высоко поднятых руках, и чуть не уронила младенца наземь: до пояса то была чудная девчушка, белокурая и глазастая, но от пояса и ниже её тельце представляло собой подергивающийся змеиный хвост.
- Дзяду! - сказала она, глядя прямо мне в глаза.
- Ты умеешь говорить? - ответил я будто не своими устами. - Почему я не знал?
- Да нужды не случалось, - она очень хорошо улыбнулась. - Как тому немому принцу из сказки, которого накормили солёной похлёбкой: "До сих пор всё было в порядке".

Потом я очнулся как бы от толчка. И понял, что настала пора вот прямо сейчас позвонить моему другу по алтайской археологии Кириллу Белозерову, такому же мафусаилиту, как мы оба. Начинал он платным студентом-гробокопателем, но в последнее время внедрился в главную федеративную Думу, где пребывал в перманентной оппозиции. Я бы и раньше до него добрался, но противники ставили уж очень мощные пси-кордоны и заглушки, тем самым сводя общение до полной невнятице. А тут он ответил сразу: очень усталым голосом, и вид у его скайп-фантома был соответствующий.
- Ну чего уж там, друг сердечный, - проговорил он, выслушав меня. - Аппаратные игры приняли небывалый размах, вот и мелкий шантаж пошёл в дело. Ни одного самого верного союзника не потерпят, если у него завелся автономный разум. И ведь соврали тебе: у нас в России тоже такое завелось, только тянется больше в сторону ваших сверхмладенцев. Они, видишь ли, постарше и побогаче опытом, вот и передают опыт пси-общения остальным как-будто-калекам. Наши ястребки считают, что если сконцентрировать все живые компьютерные детальки на стороне Федерации и слепить из них нечто по своему произволу, то победа в конфликте обеспечена.
- Какой конфликт? - спросил я.
- Сразу видно, что ты не политик, - он заметно поморщился. - Золушата, собственно, - лишь зацепка. Плохое обращение с ними - лишь повод. А причина... Нет, ты будешь смеяться. Белорусская нефть и белорусские леса, какие остались после интенсивного мебельного производства. Учёных думцев, которые догадались, что Дети Платины - мозг живой планеты, пытающейся себя обновить, считают сектой шизофреников или чем похуже.
Нет, клянусь, в его речи явственно прозвучали большие буквы!
- Знаешь, до сегодняшнего дня я тоже так считал. А ты уверен?
- В чём: что золушатки думают как одно целое - и очень, очень мощно? Что они буквально плавают в виртуальности, не отличая её от реала, и тем самым меняют реал в желательную для себя сторону? Что Земля для них - общее тело? Ох, и не верю, да приходится.
- Почему?
- Только на это надежда и осталась. Вот ты сам рассуди. Глобальных войн нет уже около двух столетий, а напряжение в недрах великого социума растёт, то и дело прорываясь всякими безобразиями и вспышками злобы. Ненавидят те народы, кто сохранил хоть каплю природных богатств. Тех людей, которые отличаются от прочих, и ещё больше - тех, то хоть в чём-то сильнее этих прочих. И стремятся любой ценой...хм... убрать или хотя бы сгладить раздражающие факторы. Оттого мировое сообщество в целях самозащиты вполне может выстрелить себе в мозг, но сделать это ему не позволят.
Кирилл замолчал, призрак внутри комнаты стал расплываться: по-видимому, те, кто держал для нас линию открытой, начали уставать.
- И держи своё личное сокровище крепче! - донеслось до меня на прощанье.
А потом я вышел из Ксанкиной комнаты и позвал жену. Тагор прибежал сам.
И когда я изложил обстоятельства, мои домочадцы почти не взволновались.
- Пусть попробуют забрать - со всеми сразу того не получится, - сказал пес. - А нашу кровиночку кордоном окружим. И мы, волчьи псы, и туры с турицами. Авось посовестятся кровавую баню затеять ради одной своей гнуси.
- Не посовестятся, - Ялина покачала головой. - Но вы делайте. Вам самим понадобится защита, она будет дана - и вот тогда всё свяжется крепко-накрепко.
- Ты о чём? - спросил я. - Твоё колдовство в Век Разума может и не сработать.
- Да никакого колдовства отродясь и нет. Кроме любви, что сшивает два крыла пространства, структурирует его, и пространство начинает биться в едином ритме человеческого дыхания, - ответила она с необычной интонацией. - Почему, ты думаешь, тебе показали рождение вужалки - то ли от Ксаны, то ли в каком-то смысле саму Ксану? Может быть, настоящее, может - просто такой символ? Помнишь - в давнюю новогоднюю ночь...
- Я тогда сыграл Великого Ужа, - откликнулся я. - Помню, как же. А ты - Ужову невесту. Думаешь, оно повлияло?
- Тот, кто играет, на время становится тем, кого играет, - продолжила свою речь моя жена. - Особенно внутри пентакля. Ты ведь знаешь, что Беларусь как изображали в двадцатом веке не очень правильным пятиугольником, так и доныне изображают?

"Верно, - сказала Ксана. - А теперь я вам покажу всё живое".

... Раздвинулись холмы над погребёнными в них крепостями, и замковые стены проросли из них к небу, следуя путям, заложенным внутри каждой из них ещё при рождении. Так сломанный клинок помнит те изгибы, в которых его отковали; так человеческая плоть ощущает отрубленную руку живой и целой. Хмель или плющ обвивал древние глыбы и вздымался вверх вместе с ними - пока все мы не поняли, что каждый камень есть живое семя, пустившее из себя росток. Пять могучих замков взирали на все пять сторон Беларуси: Крево, Гольшаны, Новогрудок, Заславцы, Чашники. Седые волки с мудрыми очами стояли по всей ближней границе фронтира, и в полном согласии с ними широкоплечие туры составили из себя внешний круг, как бывает, когда стадо готовится защищать детёнышей. И вился вокруг всех них, замыкаясь в иззелена-сумрачное кольцо, огромный Уж с золотой короной на голове...

---

СТАРАЯ МЕБЕЛЬ

Люблю шастать по свалкам и помойкам! Как говорится, помойка - клад археолога, свалка - сокровищница коллекционера. Сколько стекается на эти пажити того, что осталось от прежних времен - уму непостижимо. Пожелтевшие простыни с кружевным подзором ручной работы, дряхлые наволочки с прошвой, занавесочки на пол-окна, плотно вышитые петухами и розанами. Однажды я обнаружила неподалёку старинную швейную машинку на буковой станине и, поднатужившись, притаранила домой. Саму машинку, благо не Зингер, сразу отвинтила за ненадобностью и отволокла назад, дерево же перебрала, отполировала, покрыла аквалаком и законопатила образовавшуюся после удаления техники выемку дощечкой с ярким ситцевым рисунком в мелкий цветочек. Поставила на ситец настольную лампу - бронзовый бык чешет спину о дерево с пышной, в оборочках, зелёной кроной в форме абажура. Через некоторое время судьба в лице дачной приятельницы подарила мне венский стул с продавленным сиденьем; пару к нему я нашла прямо на лестничной площадке как раз накануне визита в булгаковскую "нехорошую квартирку", где похожий раритет венчал кухонную то ли пирамиду, то ли баррикаду. Снова покрыла глубоким лаком, вырезала лобзиком новые сиденья и обтянула бывшей панбархатной юбкой.
Некто загадочный продолжал подавать мне знаки: на одном из стульев угнездился плюшевый львёнок со скорбным выражением на лице, изъятый из контейнера с объедками, через спинку другого перекинулась изысканно драная кашемировая шаль в мелкий огурец. Критическая масса находок была перейдена в тот момент, когда я водрузила на столик винтажную фарфоровую статуэтку советских времен, только самую малость облупленную: босоногая девушка, сидя на табурете, читает книгу.
И вот в один из ближайших вечеров я, войдя в комнату, удивилась, кто это без меня зажёг лампу. Впрочем, свет был какой-то необыкновенный: точно... раскаленный добела факел, бело-огненный с призрачным зеленоватым отливом, наподобие того серебристого сияния, которое излучают подернутые рябью волны тропического моря, когда луна стоит высоко в безоблачном небе.
- Да, вы прекрасно помните эту странную цитату из мистера Клеменса, - раздался женский голос приятного тембра. - Надо же - рябь не вместо, а прямо на волнах.
Это говорила девушка с открытой книгой на коленях - только и книга, и сама девушка стали совсем другими. Ледериновый переплёт был явно старой, даже заграничной работы, а читательница оказалась обряжена в длинную, до пола, юбку из тёмного сукна с глубокими складками, белую блузку с оборками и стойкой и мягкие прюнелевые башмачки. Руки, поддерживающие книгу, были в лайковых перчатках, что сидели без единой складочки. Небольшой шиньон на макушке расплелся, и мягкий каштановый локон выпал из него на шею.
А в довершение всего - эта прелестница ростом в полвершка сидела на том из моих стульев, что был свободен, и накрывалась по плечам моей шалью!
- Не думайте, что я в самом деле карлица, - улыбнулась она. - Ведь и вас я вижу совсем маленькой, и вашу комнату. Это пространственно-временная перспектива так озорничает. Но так чётко видно - сама удивляюсь.
В самом деле, это было на грани фола: тем более что крона заветного абажурного дуба начала разделяться на пряди, ленточки, некие клубки - пока он не стал настоящим деревом. Бык,тоже неподдельно оживший, спал, по счастью, на границе ситцевого луга и даже слегка похрапывал. Моя гостья тем временем продолжала совсем обычным голосом - ни малейшей писклявости и напряжения, которых можно было ожидать от крошечных связок или на таком расстоянии:
- Знаете, милостивая сударыня, нас всегда привлекали и, можно сказать, магнетически притягивали к себе вещи из нашей эпохи. Они создают ауру времени, когда всё было так невинно и так дерзновенно - особенно те из них, что реставрируются с небольшим умением, но с великим тщанием и любовью. Видя такое, мы и сами надеемся на радушный прием и на то, что нас захотят выслушать.
- С кем ...э... имею честь? - промямлила я наконец. Как ни странно, никакого особенного смятения не ощущалось - скорее любопытство. - Вроде как вы мне снитесь, только очень уж выпукло.
- Но это вас нимало не удивляет и не пугает.
- Пожалуй. Я всегда придерживаюсь мнения, что пугаться в таких случаях, когда от тебя нужно действие, невыгодно. Зато вот удивление - штука хорошая.
- Держу пари на горсточку радиоактивных светляков, что вы так и существуете - в радостном изумлении перед всем сущим, - улыбнулась она.
- А коли ты уже глубоко внутри, надо принимать сущее таким, как оно есть. Первое правило Алисы в Стране Чудес.
- О, я вижу, вы так же восхищены парадоксами мистера Доджсона...да, мистера Кэрролла, как были и мы в своё время. Так же как, полагаю, и парадоксами мистера Клеменса, - моя собеседница похлопала затянутой в кожу ладошкой по странице открытой книги.
- Вы читаете именно его.
- Да. Видимо, оттого я и оказалась тут, что захотелось поделиться некими его мыслями со своего рода коллегой.
- Филологом?
- Если только самозваным. Я, собственно, физик, в точности как моя добрая учительница мадам Кюри. Кстати, можете звать меня Марией, как и ее саму.
- Очень приятно. Татьяна, - поклонилась я. Мне сразу захотелось сесть, но оставшийся стул был по-прежнему занят львёнком.
- Так вот, милая Татьяна, слушайте. "Девятнадцатый век был чудесным веком, но чудеса его покажутся детской выдумкой по сравнению с тем, что несёт двадцатый". В самом деле, мы, физики, и все люди доброй воли предрекали век радия. Век практически бесплатной энергии и неизмеримо возросшей мощи объединенного человечества, которое высвободит из ядра огромные, до того скрытые силы. Двадцатый век мнился нам веком благоденствия.
- Угу, - сказала я. - Две войны невиданного прежде размаха, атомная бомба, водородная бомба, постоянная угроза от мирного атома. И в придачу государственные перевороты самого дурного толка.
- Мы полагали, что нащупали практически неиссякаемый источник благодати, и забыли, что за всё приходится платить, - Мария повела перед собой затянутой в перчатку кистью.
- Язвы от лучевой болезни? - спросила я.
- Нет, только шрамы. На ногах, кстати, тоже, оттого и туфли мягкие. Собственно, никто из нас не обязан носить на теле эти наполовину зажившие стигматы. Мы просто не хотим забывать, понимаете? Того, что дали вам опасную игрушку, не вооружив защитой от нее - ни духовной, ни даже материальной. Мы думали, что получив из урана полоний, радий и актиний, а затем отделив полоний от висмута, вооружим наших потомков куда лучшей броней, чем теперешние пластины из свинца и тому подобных вещей, которые все равно до ужаса проницаемы. Броней из чистого полония.
Она снова пригнулась к книге и произнесла:
- Это о многолетних трудах мадам Мари. "Она еще более укрепит могущество человека, перед ним откроются величайшие возможности".
- Безнаказанно благоденствовать и безудержно убивать, - добавила я.
- "Да, так все они работают, эти одержимые, эти люди науки, - копаются, пыхтят, бьются. Вот бы мне для моего хозяйства партию таких старателей", - говорит мистер Клеменс устами своего героя.
- А сам герой...
- Вспомнили, откуда цитата? Нет-нет, я вовсе не там, отнюдь. И другие мои коллеги... Нам была оказана милость, хотя кое-кто по недомыслию создал...
- То, что ярче тысячи солнц.
- Именно. Мистер Сэмюэл предсказал это в тысяча девятьсот четвертом, когда я... когда госпожа Кюри была еще жива и полна замыслов. И продолжила цитату очень тихо: - "Внутренности мои пожирает огонь, я страдаю невыносимо и обречен страдать вечно... Если я сброшу с себя верхний покров, Земля, охваченная дымом и пламенем, обратится в пепел, а от Луны останутся только хлопья, которые рассеются по всей Вселенной".
Я в самом деле увидела то, о чем прочла Мария. На моих глазах крона дерева чудовищно распухла и образовала сначала характерный гриб, состоящий из огня, пара и каких-то лохмотьев, а затем угольно-черную трещиноватую сферу. Сфера колыхалась и, наконец лопнула по всем разломам сразу. Кипящая лава выплеснулась оттуда, как желток драконьего яйца, и накрыла всё то, что осталось от нашего мира...
А потом всё вмиг погасло.
- Вы стоите в начале нового тысячелетия, нового века. Чего вы ждете от вашего времени - того же, что мы от своего? - спросила Мария.
- Лично я не жду ничего и с готовностью принимаю всё - такой уж у меня характер - я улыбнулась ей, хотя сделать это оказалось трудновато после такого - не знаю, как сказать, эксцесса или вскрытого абсцесса. Впрочем, ядерной катастрофой мы, земляне, были и до того в избытке пуганы. Нас, как говорится, пугают, а нам не страшно. - Я, Мари, ведь по складу ума вроде самурая: знаете, как он перед поединком стоит в расслабленной позе, но на самом деле готов к любому повороту дел.
- И ничем не обольщаетесь: ни плохим, ни хорошим, - Мария улыбнулась мне в ответ. - Ни апокалипсисом, ни блеском цивилизации. Вы одна из нас, право слово. Из будущих вестников. А теперь скажите вслух название рассказа.
- "Сделка с Сатаной" Марка Твена. Верно?
- Верно. Все эти похвалы науке, мощи и силе человека, победам над природой и стихиями он вложил в уста Сатаны. Цивилизация - вечная сделка с ним и наработка на Страшный Суд. Люди покупают благоденствие, покой и власть, а получают...
Она развела руками.
- Как-то звучит безнадёжно, - ответила я. - Мы что, все погибнем?
- Вы лично при любом раскладе должны уйти раньше, чем начнется самое главное. Ведь вы, Татьяна, никогда не хотели того, что мой приятель Марк называет "бессмысленным надругательством, имя которому - старость". И я надеюсь, что сбудется по вашим словам.
- В этом смысле спасибо, - пробурчала я. - Хотя недурно было бы глянуть на лихой перформанс.
- Глянуть на круто сваренную кашу - не в самой этой каше вариться, - возразила она. - Остальное человечество... Ах, не бойтесь, никуда оно не денется. Выживет в общем и целом. Просто вы ныне стоите в точке выбора, откуда ведут многие пути, но ни один не похож на ваш теперешний. Если вы это примете и согласитесь с утратой всех командных постов, то, пожалуй, вернете былое уважение к себе.
- Точка бифуркации, - подтвердила я. - Синергетика. Сингулярность. Аттракторы. Ласло, Фукуяма, Назаретян. Слыхали мы, как же. Так что, наша мебель будет выброшена на свалку? Или всего-навсего убрана в дальнюю кладовую?
- Не знаю, моё дело было предупредить, - донеслось откуда-то с другой стороны света.
- Нет уж. Цивилизация - нечто большее, чем этот мой любимый хлам, - пробормотала я. Окружающее тем временем спешно принимало истинные размеры и окраску: похищенный стул вновь оказался на полу, шаль свисала со спинки до самого линолеума, дивная фосфоресценция потускнела ватт до сорока, бык по-прежнему твердо стоял на ногах, упираясь рогом в кривой ствол. - Нечто куда большее.
- И м-много, много более м-мудное, - промычал бык и мотнул в подтверждение слов своей башкой карнифекса. - Верно ведь, брат мой сим-мба?

---

ТРОГАТЕЛЬНАЯ ИСТОРИЯ КЕЦАЛЯ

Это случилось летом, в августе. Дочка и ее приятель увидели во дворе птенца черного ворона с подбитым крылом, волочащимся по земле. Слёток, наверное. Он шустро бегал от ворон, пил воду из луж и неизвестно чем питался. С первого раза поймать его в тряпку не удалось - клевался он уже сильно. Только дня через три, когда малыш обессилел. Дома воронёнка выпустили на крытый балкон, покормили творогом и сырой курятиной, поставили блюдце с водой. Чуть позже устроили насест из куска бруса, положенного на подставку для цветов. Дичился он недолго - в тот первый день изволил кушать только без свидетелей и сразу забивался под скамейку, но позже снизошёл. Потом спасался туда только от попыток подлечить - и жутко клевался. Шнобель у него был хоть куда. Потом все вошло в норму: поел, попил и забился в угол спать. С насеста долго сверзивался во сне, пока не наладили удобного. На балконе все под себя расшуровал, а остатки мяса непременно забивал в щели, и они там благополучно протухали. Вопреки предрассудкам, ворон тухлятину не жалует - это не стервятник. Так что когда на кухне варилось что-то вкусное, ворон высовывал голову из двери и шибко интересовался процессом.
Врача для него с некоторым усилием нашли, крыло поставили на спицу. Паразитов и грибок, какой-то очень жуткий, вывели. Назвали Кецалем, Кецалькой. Игрушек накупили - правда, пестрого мячика он боялся, предпочитал всякие веревочки. И стали искать хозяина - у нас самих балкон вообще открытый и собака, явный субъект будущего террора, друг, у которого Кеца гостил, не имеет денег утеплять лоджию и вообще безработный. А ведь чем дальше, тем больше мы все в птичку влюблялись, а она в ответ становилась всё нахальнее... Уже и воровать вафельки из рук старушки-матери повадился, стервец.
Первый хозяин был... простите, мат в хорошем обществе не принят. В общем, показался нам нормальным, имел хорошую клетку и опыт общения с пернатыми. Но то ли выпустил, то ли нарочно вынес на улицу. Сказал, что потерял - это когда мы позвонили, - и отключился намертво.
Так вот дочка и две девушки из клуба любителей диких птиц выехали на место происшествия с пачкой объявлений, а также сачком для поимки и картонной коробкой. На всякий случай.
И представьте себе - буквально через час расспросов один мужчина ответил, что видел в Интернете объявление о находке ворона!
Девушки пошли прямо к нему, нашли в сети объявление и позвонили по адресу - это оказалось рядом. Оказалось - приютила его семья, где был маленький ребенок. Увидел его мужчина сидящим у своего подъезда. На руки к папаше семейства он пошёл, кушать что-то там соизволил, но клевался. Так что и эти добрейшие люди (да воздастся им и на этом, и на том свете!) с ним умаялись, и он, едва завидев дочку, бросился к ней в объятия.
Сейчас Кецалька живет у одной из тех, кто участвовал в операции по спасению. На балконе ему холодно, купили дорогущую клетку, так в ней ему, мягко говоря, тесновато. Что делать - в коридоре живет полуслепой грачик, а это драгоценное хамье уже вовсю качает права. Оброс перьями, заматерел, попробовал на вкус все обои в квартире и что уж там сделал с полами - не очень представляю. (Грачик сидит смирно и пачкается строго на газетку.) Кормят Кецу свежатинкой и под уговоры "за маму, за бабушку" - кашей с мясным фаршем. Конечно, Кеца пока ещё птенчик, и у него ещё все впереди. В том числе теплый балкон или вольера и прогулки на свежем воздухе.
Вот он теперь пробует "ставить рожки" над глазами, но пока не очень выходит. На ногах старые петельки (опутинки) для лент, которые привязывают, чтобы перенимать улетевшую птицу с земли, хвост обтрёпан - теперь только к лету перья отрастут. Но глаз-то какой, а? Алмаз!

---

БЕССМЕРТЕЛЬНЫЙ ГОЛОВАН

Перевод с мороканского на русский Андрея Борисовича Бело-Бугаева, контактера при миссии голованов на планете Земля

Объяснительная записка переводчика

Данный документ, представляющий собой тугой рулончик, перехваченный по талии суровой ниткой, будто пучок укропа, был с совершенно очевидными целями подброшен под дверь моей дежурки у реки Телон, Канада, за час до того, как посольство голованов, по самое горло насытившись земными реалиями, покинуло свою резиденцию и, согласно официальной версии, стройными рядами двинулось на Пандору. Графическое исполнение документа на первый взгляд напоминало тайнопись, но уже на второй - универсальную транскрипцию, созданную в двадцатом веке для записи земных языков, по преимуществу экзотических. Надо сказать, что речь голованов по своим фонематическим характеристикам несильно выделяется на общеземном фоне. Разумеется, согласные здесь вовсю поют сонантами, практически все гласные звуки похожи на знаменитый арабский "айн" и, образуясь, рвут гортанную преграду вдребезги, а силового ударения не существует вообще. Но не это меня затруднило. Как ни хорошо я обучен языку голованов Саракша, истинный смысл их речений нередко остаётся за семью печатями даже для крутых специалистов. Если он вообще наличествует - в том плане, как мы привыкли. Лексемы слипаются друг с другом, как сосиски в вакуумном пакете. Логика повествования выстроена не на западный манер - исходя из презумпции жёсткого замысла, - но на восточный, то есть вольно струится от одной аналогии к другой. Причём мастера словесных игр эти псины-сапиенс высококлассные: начать с заголовка, явно перекликающегося (или пародирующего) с известной новеллой Лескова. Также я не могу поручиться, что в действительности перевёл двухуровневые закорючки, будто нацарапанные когтем на зеленоватой тростниковой целлюлозе. Скорей всего, я их лишь истолковал.

" ...Мерзко расплющенный диск, пустой до самого горизонта, невольно заставляет тосковать о Саракше. На здешних иконах и полотнах Камнедухова (Петрова-Водкина?- Прим. АББ.) перспектива натуральная. Будто огромная длань (лапа? - Прим. АББ.) поддерживает людей снизу в стремлении попеременно давить и ласкать.
Такова и Терра, но здешние обитатели не знают. Жаждущие красот бездельники наведываются в гигантские природные норы и лежбища - Мамонтову, Ориньякскую, Дивью, Горло Барлога. Их трудолюбивые праотцы некогда рыли свои собственные, укрепляя стены и своды сверхнадёжными распорками. Теперь перестали поедать свою головку пармезана и начали с особым усердием выращивать на корке мыслящую плесень. Ни один цзеху не поступил бы так опрометчиво и недальновидно. Опасность висит на кончике хвоста. (Более адекватный перевод - чувствуется обросшим шерстью компасом. - Прим. АББ.)
Мы зрим на обе стороны того бытия, к которому в данный миг причастны. Дырчатые, истёртые до железного блеска лестницы Гнусномирья (планеты Надежда? - Прим. АББ) верхним концом примыкали к реальной поверхности, а вот ракопауки были всего лишь отвращающим фантомом. Напрасен был испуг и последующие угрызения совести - тогда я был молод и восхищён (в смысле похищен, порабощён? - Прим. АББ) моей земной привязанностью.
Бесстрашие цзеху - родом из истинного знания, каким бы оно ни было.
(Не берусь судить, что замещает "местоимение абстракта" - скорее всего, и то, и другое, и много чего ещё. - Прим, АББ.)
Мы знаем, что наш земной Хрустальный Дом комфортен и безопасен. И если мы до урочного часа не селились в нём, то это не значит, что он не ждал.
А пока Дом стоял порожний, мороки имели возможность исследовать недра. Кабины нуль-транспорта маскировали наши перемещения: поистине только для того и годны, чтобы мы узнали нечто не имеющее для нас ни пользы, ни смысла. О Чёрной Волне как изнанке нуль-Т людьми позабыто, хотя её смрад забивает все ноздри. (Следует заметить, что голованы умеют с одинаковой легкостью ориентироваться как в прошлом (хвост как орган ретроспекции), так и в будущем (нюх как средство проспекции). В первом случае имеется в виду, что гипертекст, каким является подземное пространство Земли, всё это время разрастался наподобие ризомы. Во втором - что Волна не будет, а уже есть, то бишь фатально неотвратима. - Прим. АББ.)
Стоит двуногим узнать правду, как их паника заклинит все нуль-кабины и воспрепятствует призракам (звездолётам класса "Призрак"? - Прим. АББ) оторваться от поверхности. Мороки сумели бы оттеснить их и сдерживать незримым огнём, но это им неинтересно. Каток ринется поверху, кожура лопнет, как на жареном каштане, в щели и полости хлынет магма. Те двуногие, кто успеет транспортироваться в иные места, начнут спешно приготовлять уже и эти каштаны в своей печи. Ведь стоит им попасть в другой мир, как они тотчас же принимаются переделывать его наподобие их собственного - пока их фантазии не сделается невтерпёж, а планета не перестанет худо-бедно поддерживаться на плаву их творческим порывом.
Ибо лишь вдохновение творит ожерелья миров и удерживает на снизке животворный жемчуг. (Налицо недвусмысленный перифраз мужской силы, что легко подтверждается содержанием последующего абзаца. - Прим. АББ.)
Члены семьи, которых я привёз с собой, с их густым рыжевато-смоляным волосом, небольшими ушами, спрятанными в гриве, и странно узким разрезом глаз похожи не столько на ньюфаундленда, какое мнение широко распространилось, сколько на великанского чау-чау. Или даже на крупную кошку - с нашей общей манерой выкусывать грязь между пальцами, прежде чем умыться, независимостью нрава и ночным образом жизни. Презрительная мина, застывшая даже на лице младших, делает их похожими на льва в клетке.

Со Львом в тот раз я говорил совсем немного, хотя с Максом - и того меньше. Когда перед тобой человек, трудно держать словесную прямизну. Однако есть мириад возможностей скрыть правду, нимало не солгав, потому что собеседник, если он не оборотень того или иного рода, воспримет лишь то, что хочет воспринять.
(Вместо лексемы "оборотень" логичным было бы подставить пару "люден-нелюдь", но это не учитывает её расширения с помощью лексемы "род", имеющей дополнительный оттенок "единого рождения" или даже "зачатия". - Прим. АББ.)
Мы встретились в виду Хрустального Дома, но туда не зашли - Льву он казался увеличенной копией того самого игрушечного павильона-оборотня, который он расстрелял из скорчера в Гнусномирье. Вполне безуспешно, кстати, расстрелял.
- Щекни. Когда мы были как близнецы (дословно - две ноздри в одном носу. - Прим. АББ), ты сравнивал меня с другими людьми? - спросил он.
- Нет. Я знал и так.
- Я был похож на остальных?
- Щенки в одном помёте, зародыши в одном чреве и то не сходны вполне. Вот тебе слова для розмысла.
- Я изменился с тех пор?
- Да. Пропали перепонки между пальцами.
(Аналогично выражению "молоко на губах обсохло"? - Прим. АББ.)
- Это плохо или хорошо?
- Вопрос не имеет смысла. Перемены случаются.
(Здесь явно чувствуется жёсткая модальность, но я не умею отыскать для неё адекватное выражение. Известно, что для голованов нет никакой разницы между "должен", "может" и "нравится". - Прим. АББ.)
- Я могу прийти к вам?
- Ты здесь. Разве тебе хочется большего, чем имеешь сейчас?
- Скажу по-другому. Есть ли от меня прок для твоей семьи?
- От тебя - да. От Льва Абалкина - никакого.
- Как это?
- Вы были вместе, а стали рядом. Один из них стал подвержен страху. Выбирай.
Он задумался. Надолго. Под конец у меня засвербело промеж ушей, но я не чесался - терпел, помня, что моё сходство с собакой всегда его раздражало. Потом он снова заговорил.
- Для чего морокам пригождается безымянный?
Теперь задумался я. Наконец, необходимые слова пришли:
- Я знаю, куда уйду в конце жизни, потому что Щекн-Итрч уже там. Моя кровная сестра родила мне сына от своего ночного мужа, самого лучшего ребёнка из возможных. В квадрате моей связки тоже всё плотно соединилось. Моя дневная жена беременна от моего содруга, его собственная дневная жена и посестра моей ночной супруги - от меня самого. Его ночная жена живёт среди своих старших подруг в ласке и почёте, хоть пока молода для женской ноши. Но вот моя ночная спутница, главная в связке, никак не умеет затяжелеть ни от кого. А без этого ей не стать дневной спутницей другой семьи, и в большой сети так и останется прореха. Безымянный вложит в неё свой вольный дух, если захочет.
- Погоди. Какой-то хорошо структурированный промискуитет получился. Ты знаешь, я всегда путался в вашей системе родства.
- Хорошо, что это так и осталось. Не для тех ушей, которые будут тебя слушать. Похожие сплетения были у ваших архаичных племён до того, как их утрамбовали катком прогресса и нравственности.
(Ну да. Как пытались утрамбовать вашего доброго приятеля: не моргай длинными ресницами, не носи расписного голубенького пончо с кисточками и вплотную займись двуполым размножением. - Инициалы переводчика опущены.)
- Так что я делаю?
- Умираешь во Льве Абалкине. Сие наречено, предречено и обречено. (Мене, текел, фарес, хотя не упарсин. - Прим. АББ.) Начнём с того, что вот прямо сейчас я протяну ментальные нити: от тебя к моей ночной подруге и ко мне самому. Потом ты уходишь и творишь всё, что задумал. Не сообщай нам свои решения: в таком знании нет никакой пользы для цзеху. Главное - чтобы твой Лев прошёл весь путь, насколько хватит его сил и отваги, и коснулся предназначенного. А потом его освобождённая, многократно возросшая суть пройдет обратно по нитям в нашу кровь, станет одним со всеми нами, и моя подруга удостоит меня беременностью.
- Ты так думаешь?
- Цзеху не думают - они знают. И это знание пребывает с ними от рождения до смерти.
Однажды я полушутя упомянул при нём, что представление о мире как о каменной сфере, внутри которой мельтешит жизнь, хорошо известно землянам. Более того: оно было весьма популярно в краткосрочном государстве по имени "Тысячелетний Рейх". Так вот, от такого понимания не стоит отказываться ради объективных научных представлений, потому что оно касается не пространства. Оно имеет в виду время, составляющее с пространством единую константу.
Лев Абалкин улыбнулся. Не терплю такого, но пришлось.
- Щекн, приятель, ты имеешь в виду, что человечество, путешествуя от солнца к солнцу и от планеты к планете, изображает из себя всего-навсего бестолковую муху, которая бьётся об стекло - ну, допустим, о каменные стенки? Да уж лучше нам с тобой на самый высокий древовидный папоротник залезть и спланировать оттуда. Авось пробьём крышу... или со всего размаха угодим тахоргу в пасть.
- Только одно я имею в наличии, мир праху Эйнштейна, - проговорил я чуть брюзгливо. - Ту вселенную, которая свёрнута клубком и откуда вы, люди, непрестанно вытягиваете нитку. Пока не упрётесь в безвременье. Данные вам сроки, знаешь, тоже имеют предел. И вовсе не миллиардолетний, как вы полагаете. Даже не исчисляющийся в световых годах.
Тогда Лев, наконец, подавил свою гримасу - у коммунаров не принято смеяться над блаженными и дураками. И спросил:
- Почему так?
- Род цзеху проникает этот клубок пальцами насквозь и не пытается соткать из него одежду, которая греет.
(Сказано ли здесь о том, что истина и способность её провидеть открываются лишь не имеющему в том корысти? Первый смысловой слой и совсем немного второго. - Прим. АББ.)
Кажется, тогда Льва задело лишь по касательной. (Дословно: чуточку подровняло его мех. - Прим. АББ.) Но ведь мы не однажды ели горячую овсянку с бобами из артельного котла: в Ржавом Гнезде, на звероликой Пандоре, на погибшей Надежде, где нас едва не расстреляли аборигены, и - да, снова на Саракше. Это изрядно поспособствовало проникновению зуда под толстую шкуру. И ускорило взаимный обмен блохами.
Я так думаю, Лев интуитивно понимал своё отличие от прочих человекоособей. С того момента, как бельчонок спустился на плечо наивному двуногому кобельку и стрекотнул ему прямо в ухо, скрытое густым чёрным волосом. О таком Лёвушка-Рёвушка никому не рассказывал - само собой достигло нашего понимания ещё в подземной Крепости. Вынудило приблизиться к носящему Звериный Знак и оберегать Меченого вместе с его двуногим окружением.
Лев рядом со мной стоял у Чёрного Квадрата в Иномирье. Лев понял внутренний смысл сего начертания даже раньше меня. Символ Творящей Пустоты и Созидателя Миров, причём вполне себе работающий.
И теперь подспудное "я" в одной из тех случайностей, которые неизбежны, сорвало Меченого с места и погнало к нам. В объятия великих творцов самообмана - и мастеров по части личных откровений.
Кажется, умирая от выстрела мелкокалиберной хлопушки, Лев Абалкин всё-таки на миг коснулся того амулета с крестовым и царским знаком.
И всё-таки я чист от лжи - будь то ложь во спасение или какая другая. Я показал Первооткрывателю нашего народа частичную правду и намекнул на полную и всеобъемлющую. Щекн-Итрч не знал тогда, где сейчас Лев и что собирается делать, - в каком-то смысле не знает о том и по сю пору. Нельзя вынести на кончик языка то, что угадал печенью. (Это о нечётком взаимодействии рассудка или интуиции, в том смысле, что мысль изреченная есть ложь, или просто о том, что нельзя выставлять наружу свою любовь? - Прим. АББ.) Народ Земли достаточно смекалист, чтобы не вмешиваться в дела народа голованов. Народ голованов слишком исполнен презрения, чтобы и дальше вмешиваться в дела народа Земли. Народ голованов никогда не даст убежища Льву Абалкину - ибо уже предоставил ему самый надёжный кров, какой только возможен.
Льву нет больше дела до народа голованов - потому что он сам в каком-то смысле весь этот народ. Наш всеобщий сын, наш Первосын вприпрыжку носится по Хрустальной Норе, нажимает на все кнопки и дёргает за все рычаги подряд, а за ним следуют многие другие, очень похожие на него. Человеческая память в них сохранна, но пока стоит неподалёку и не тяготит. Они мужают куда быстрей незадачливых детей Гниломирья - месяц за год, причём с самого начала жизни, а не с двенадцати лет, - но пока мы рядом, старость им не грозит. Вскоре мы сумеем переправить сквозь параноры всех тех, кого люди точно не хватятся. Целую стаю юных мацзеху. (Соответственно "межпространственные проколы" и "отряд умеющих убивать и воскрешать силой своего духа".- Прим. АББ.) А потом ещё и ещё - пока у нас не будет достаточно сырья для торговли с Равнодушными. (Люденами или Странниками? - Прим. АББ.)

Торговля - умение, не тратя слов, убедить другого, что он получает телёнка за курицу. Отчётливо зная, что хитрое теля способно высосать досуха по крайней мере двух маток.
Быть может, в конечном счёте мы убедим Хозяев Стада, что хоминиды - не такая уж тотальная зараза и что, на худой конец, эта кладка саранчи вполне может поставлять им сородичей.
Возможно, Хозяева уже занялись Чёрной Волной - хотя бы ради забавы и потехи. Или нам удастся внушить им, как это потешно и забавно - взнуздать, укротить и подчинить себе тупую нерассуждающую силищу. Мы с особым удовольствием будем работать наш смертельный номер исходя из высоких и даже высочайших потребностей.
(Далее транскрипционное письмо заменяется несколькими строчками хорошего американо-английского, по стилю относящегося к середине двадцатого века. - Прим. АББ.)
И, быть может, земные хоминиды сами по себе опомнятся. Это я, Щекн-Итрч, глава большой семьи и почётный переводчик миссии голованов, приписал потому, что не так давно мой даровитый сын Левкн-Итрч дал мне прочесть кусок из настольной книги коммунара, "Овода" писательницы Войнич. В оригинале. А потом - ту фразу из Библии короля Якова, которая там процитирована почти дословно. О том, что-де пусть лучше один человек погибнет от нашей родимой руки, чем многим причинит смерть карающая десница римлян. И в одном, и в другом месте внешне правильные слова, под которыми с радостью бы подписались и Экселенц, и Биг-Баг, вложены автором в уста не слишком положительных персонажей.
Потому что разумное существо много ценней стада таких же точно разумных существ. Каждый человек. Повторяю - каждый в одинаковой степени. Каждый гражданин Полуденницы. Каждый верный сын Безымянных Отцов. Каждый гражданин заблудшего Арканара и каждый тупой горец с духовой трубкой наперевес. Каждый голован. И даже каждый люден.
Божественная арифметика кардинально отличается от нашей".

Примечание переводчика

Я бы отнёсся ко всему вышеизложенному с полной серьёзностью, если бы не одно настораживающее обстоятельство. Рядом с каллиграфической подписью на русском (кстати, я рискнул поставить её в заголовок) накарябан псевдоегипетский картуш, напоминающий винную бутыль с коротким горлом, а внутри него - название культового напитка середины или конца двадцатого века: "Портвейн 777" (в просторечии "три семёрки") Даже для голованов с их чёрнейшим юмором - явный перебор. Если же это баловство того, о ком мы все догадываемся, то получается неувязка со временем: к моменту происшествия со Львом он погиб, не отыскали даже тела. Поворот событий вспять невозможен.
Однако почём знать! Голованы, судя по всему, - господа не только слова, но и времени.

---

НАМ ПИШУТ ИЗ ЯНИНЫ

...мужчина светлокудрый, светлоокий
И женщина, в чьих взорах - мрак ночной.

В. Шекспир

Молодые супруги поселились в старом доме, который, по обычаю здешней страны, был разделён посередине на две равных части - мужскую и женскую, каждая из них - с отдельным выходом, что импонировало обоим. Ведь и жена, которую звали Инна, и муж по имени Янко, превыше всего ценили независимость от другой половинки семейной пары и возможность общаться лишь тогда, когда этого захочется им обоим.
Итак, посередине дома была толстая стена, а в ней прорезан - от пола до потолка - дверной проём. Двустворчатую и двустороннюю дверь можно было запирать как со стороны мужа, так и со стороны жены.
Каждый из них на своей половине устроился вроде бы и по своему вкусу, но одновременно с надеждой угодить другому супругу.

Со стороны Инны дверь была сделана из стерильно белого пластика.
Со стороны Янко дверь была сотворена из резного палисандра.

Печь на стороне Инны была похожа на солидный, хорошо отдраенный атанор для переплавки генетического сырья и выплавки из него Нового Человека. Хотя, по правде говоря, она больше косила под старину, чем была на самом деле старомодной.
Закопчённый камин на стороне Янко был предназначен для того, чтобы вокруг его весёлого огня собиралось по вечерам многочисленное семейство - не так чтобы погреться, но более того - желая полюбоваться на игру всполохов в его сердцевине, поглазеть на узорный чугун решетки, мраморную облицовку и экран, расшитый старинными шелками.

Стол на Инниной стороне, казалось, был увезен из лаборатории продвинутого современного алхимика: так он сверкал золотистой латунью, искрился чистым стеклом, сиял чистейшей воды фаянсом - и настолько был загроможден всевозможными хитрыми приборами для вскармливания Того, Кто должен был зародиться в атаноровом нутре.
На стороне Яна ему соответствовал довольно легкомысленный шестигранный столик на шести же ножках, похожий на черепашку и щедро инкрустированный перламутром по махагону и палисандру. На панцире стола бессменно возвышались чуть закопчённый серебряный кофейник и кофейная же пара: чашечка и блюдце из тончайшего голубого фарфора.

Стулья вокруг стола для Великого Деланья были жуть какие удобные и эргономичные: не заметишь - а ты уже сел, причём надолго.
В мужской части дома сидений не было вообще - по толстенному ворсовому ковру смирнской работы были беспорядочно разбросаны кожаные пуфы, плетёные подушки, разноцветные шерстяные цветы, всякие хитрые символические загогулины и постельные валики из золотной парчи.

На стороне Инны воцарилась круглая кровать, покрытая пышным меховым покрывалом, - по всей видимости, синтетической имитацией полярного медведя: сексодром для птиц большого полета, плацдарм для утончённых любовных игр.
На Яновой стороне надо всем интерьером господствовало квадратное ложе, забросанное маленькими думочками, расшитыми подголовниками, забавными стёгаными зверюшками из остатков ткани и пряжи и прочим хламом - до того, что не было видно, какого цвета на нем покрышка. Часть этого пёстрого барахла сползла на пол и смешалась там с мебелью. На таком ложе стоило играть детишкам и взрослым, дабы последние в свое удовольствие зачинали первых.

Широкие окна Инны были прикрыты складными решёточками на бечевке, именуемыми жалюзи. Ветерок из фортки постоянно шевелил их, бросая озорные тени на обстановку комнаты.
Ян почти не отодвигал в сторону тяжеленный гобелен пыльных штор с помпонами по краю, что отрезал его обитель от белого света, превращая в уютную медвежью берлогу.

Насыщенная кислородом вода для нужд супруги поступала из крана, что сиял над раковиной чистым серебряным блеском и пел кенаром, стоило лишь отвернуть его чуть посильнее.
Супруг обходился широким бронзовым сосудом, водружённым на три массивные львиные лапы; по зеркалу воды шла легкая рябь, розовые лепестки колыхались, точно лодочки с дивным фимиамом внутри. Воду для этого "медного моря" приходилось таскать из колодца, чуть привядшие цветы давал беспечно разросшийся вокруг колодца сад.

Именно туда, в бесформенный зеленоватый полумрак, вела из дома личная дверь Яна.
Внешняя дверь комнаты Инны вела на небойкую светлую улочку - пять минут, и она в своей любимой библиотеке.

Надо сказать, что обоим было не так уж комфортно в их обителях.
Янко все время норовил бросить рядом с кофейником галстук, разбрызгать душистый настой по всему полу, отфутболить какую-нибудь особо назойливую подушку, когда она ненароком появлялась у компьютерного кресла, - а уж сушить на каминной решетке ботинки и носки считал главным признаком хорошего тона.
Инна безуспешно пыталась задрапировать назойливо блестящие поверхности пёстрыми батистовыми платками и косынками всех размеров, развесить по всем вертикальным поверхностям кашпо и постеры, а на каждую горизонтальную водрузить по вазочке или подсвечнику.
Однако помогало это несильно.

Он все чаще чувствовал себя робкой белобрысой молью среди душных ковров и покрывал.
Она казалась себе круглым чёрным жучком, которого выставили на ослепительный дневной свет.

Тогда они решали сходить в гости друг к другу. Королева шествовала к королю, король шел к королеве. Поскольку двери были донельзя широкими, они умудрялись в них даже не столкнуться - одним словом, не создать себе излишних трений.
Только вот беда: при этом каждый нес с собой свою привычную жилую раковину, будто гигантская виноградная улитка.

Инна первым делом снимала с гриля чуть покореженные от тепла мужнины башмаки, смачивала водой, смазывала жиром и набивала их прошлогодними газетами, чтобы они обрели первоначальную форму. Затем сгребала в кучу нестираное белье и отправляла его в стиральную машину с фронтальной загрузкой: черный круг на фоне белого фасадного квадрата сменялся радужным, когда белье начинало вращаться в барабане. Извлекала из огромной благоуханной чаши мощный полосатый арбуз, который бросили туда охлаждаться. И под самый конец перемещала все подушки, независимо от их происхождения, с пола на диван.
Ян перво-наперво сдирал с места самый большой и нарядный платок и закручивал его, точно удавку, вокруг своей шеи, зажигал сигарету от бегущей водной струи и тушил окурок о свечное пламя. Надо же, а ведь до женитьбы он и не думал курить! Потом он скопом сваливал на широкое декоративное блюдо всю ту вкусную еду, что приготовила Инна в честь мужнина визита, съедал без разбора, сваливал грязную посуду в мойку и сам валился на постель прямо в тапках фасона "Ни шагу назад", оформленных под чёрную пантеру, с твердым намерением благополучно и до конца переварить съеденное.

Кончалось это, разумеется, гулкой обоюдной ссорой, сопровождающейся вселенским нервным раздраем, а позже - расхождением по самым главным углам.
Так и ходят они до сих пор друг другу в гости, как журавль и цапля в мультипликационной сказке Норштейна.
И конца этому не видать.
Что за оказия такая?

---

БОГОРАВНОМУ ОСИПУ

Заблудился ты в небе - что делать?
Где резвится звёздная молодь,
Из перины сочится мокреть,
Под стопою гнездится слякоть,
Снегом пахнет арбузная мякоть,
Амфибрахием кашляет грудь.

О планете ведь некому плакать:
Разве капнет на вишни морось
Или каплет на веки сладость.
С муравьиных небес, показалось,
Остролистом и лавром выстлан
И змеится чешуйчато путь.

Под перчаткой тепла не хватило
Приобъять все земные могилы.